О небесах и людях

Помните глубокую, синюю тишину неба князя Андрея, когда он раненый лежал на поле Аустерлица?
Иногда мне кажется, что персонажи великих книг, словно волхвы от искусства, приходят в мир со своими дарами.
Да, в этом новом мире, должно родиться что-то прекрасное, чистое, что многие из нас смутно чувствуют при соприкосновением с искусством, от чего, как сказал Набоков, по позвоночнику мерцает холодок.
В этом новом мире не будет суеты, словно в подлинной поэзии, в нём не будет низких и сиюминутных нот суеты человеческого духа, вещей быта, которые так часто обожествляем, площадных слов и понятий, истин одного дня.
Нет, мы видим, как по голубой и колкой траве взошедшего утра, идут великие и лёгкие тени: герои Сартра, Толстого, Пруста, Набокова, Андрея Платонова, Воннегута.
И каждый, каждый в своих руках несёт свой дар этому миру: танец над бездной, клочочек неба, тёплый блик на зелёном витраже заброшенной церкви, мотылька, влюблённого в карие порхающие цветы на ветру, озябшего воробышка, нежность понимания...

Ах, какой это будет прекрасный и уютный мир, почти семейный мир, в котором все будут знать друг друг друга, чувствуя себя - в другом, и потому в этом мире не будет войны и злобы.
Я говорю об удивительном и совершенно новом понятии семейного мира: малейшая былинка, дерево, звезда, человек - будут наконец-то снова единой семьёй!
В этом мире, будет только самое главное, нужное, как книга на нашей золотой полке, как сказал бы Олеша: такая книга, которую можно в любой момент взять и перечитать, открыть на любой странице, в горе и радости, и почувствовать трепет блаженства.

Как думаете, если бы погиб наш мир, были бы сожжены все музеи и библиотеки, и некие крылатые существа с далёкой, сиреневой звезды сошли бы к нам на грустно затихшую землю и обнаружили бы на пепелище, среди руин после последней и страшной войны, лишь две опалённые по краям странички Войны и Мира, похожие на мимикрический окрас осеннего тления крыла мотылька, то чтобы они подумали о всех нас, по этим страницам?
Да и что это были бы за страницы?
Возможно, это были бы мечты юной Наташи у открытого окна, смотрящей на луну и звёзды, и говорящей с душой своей... с луною и звёздами!
А князь Андрей в этот миг, вышел к окошку чуть ниже, и подслушивает голос с неба, сердце женщины..
Иной читатель закроет глаза, и ему покажется, что и князь на миг закрыл глаза, и князю кажется, что с ним сладко говорят... нет, нежно бредят, звёзды, карий прибой листвы...
В "Освобождении Толстого" Бунин заметил: что-то беспредметное, неведомое, мировое в душе Андрея, что смутно в нём росло, вдруг мгновенно очертилось нечто предметным, вечным и ясным, в его душе столкнувшись с чем-то бесконечно наивным, земным и телесным - с мечтою Наташи, мечтою женщины!
Этот контраст чувств - гроза и озон любовной тишины: душа и её обретение.

Звёздные существа, вертикально прищурив все свои 3 синих глаза, подумали бы, пророчески смешав символизм, реализм и красоту, что эти мечты женщины - нежнейшая, бледная рябь оперения ангельского крыла, устремлённого к небу.
Они наконец-то поймут, что это было высокое, карее небо женщины, Наташи, которая она увидела и поняла задолго до неба князя Андрея, ибо в любви, в этой янтарной капле вечности и сердца, прозрачно дрожит и отражается целый мир, проносятся века и шепчутся звёзды ( это не поэтическое и банальное словосочетание: кто любит, тот поймёт).
Что все эти мужские, экзистенциальные метания в поисках истины? Все эти фаустовы бредни и жертвы, целые века, орошённые кровью и болью познаний?
Женщине достаточно просто любовно прикрыть глаза, и тогда в ночи ресниц запоют и затанцуют звёзды, зашепчет мудрость веков и всё то, что и не снилось мудрецам!

Или же звёздные существа прочтут о небе Князя Андрея, когда его ранили и он лежал в блаженно опустевшем поле, словно бы пронеслось уже сотни веков, и звуки мира матово таяли, суета войны, прозрачно доносилась к нему словно сквозь дремлющие воды жизни?
Так что подумают о нас звёздные странники, прочитав об этом?
Ах, а если - мечтать, так мечтать!!, - они прочтут ещё и вечную страничку, где Наташа тайно от родителей пробралась ночью к раненому князю Андрею!
Быть может, они увидят, поймут удивительный, закольцованный узор жизни: князь почти слился со своим небом, невесомо и легко поднявшись к нему; Наташа - недалеко от окна, словно свет луны, прозрачно и робко скользит каким-то шёпотком движений к раненому князю... и вновь говорит, шепчет свою мечту и сердце, глядя в карие небеса под собой: глаза умирающего князя, и князь впервые ей ответит, всем существом своим, всем сердцем, и всё зеркально обернётся, и уже Наташа подслушает душу князя, и в этом будет нечто почти спиритическое...

Это и правда похоже на сигналы к звёздам, к ним... в слезах шепчущих что-то о предстоящей беде и красоте, которую нужно спасти...
Но, ах, слишком поздно!
Если бы грудь человеческая стала прозрачной в момент соприкосновения сердца с искусством, если бы сердцебиения вдруг стали - яркими, то люди наконец бы увидели, что сердце, касаясь прекрасного, мигает, выстукивает, шепчет в вечность и звёзды тайную азбуку Морзе, целое созвездие и сверкающую гроздь неведомых миру сигналов!
А если бы... эти существа нашли обожжённые страницы не романа Толстого, а страницы какого-нибудь бульварного романа, что-то развратное, грязное?
Ох, это была бы премилая достоевщинка в конце мира!

Борхес как-то заметил, что если заменить имя автора на книге, скажем, Достоевского на Набокова, Сартра на Чехова.. то многие истины и смыслы книг вспыхнули совершенно иначе, словно новая луна взошла над планетой текста, осветив его иначе, содрав с него прежние тени.
Вот так и тут. Звёздные существа подумали бы о нашем мире нечто безумное, что Земля была населена сладострастными и тёмными существами, насилующих красоту и природу, и что... они намеренно создали красоту, и обратили её замученный шёпот к звёздам, дабы заманить в ловушку крылатых и светлых существ.
Только представьте, как по апокалиптическим руинам мира, по тлеющим фрескам, картинам Рафаэля, тлеющей музыке Моцарта, тихо идёт тёмная, кроткая фигурка Наташи Ростовой.
Неужели в этом аду спаслась красота? Ангел, что молил о помощи? А что у неё прижато к груди? Какая-то книга?
Может, в ней, вся подлинная история человечества, гений и доброта человека, спасённая от тьмы и ужаса мира?
Вот, Наташа кротко приближается к звёздным существам.
Приподнимает лицо: сквозь тёмные, спутавшиеся локоны, похожие на крылья, сверкают озорные глазки, шаловливая улыбка.
Протягивает книгу ангелам со звёзд: Маркиз де Сад - "120 дней Содома".
Смех в темноте. Смех женщины... Наташа обнажает свою белую грудь; властная прищуринка влажных, алых губ; тёмный оскал ресниц... приподнимает с правой стороны платье, и достаёт из под подвязки, рядом с щурящейся шёпотком белой, зовущей плотью, кнут.
Грозовым язычком блистает кнут в полумраке, хлестая наотмашь ангелов по крыльям, лицу и груди.
Перья в темноте - лёгкий и крупный снег. Снег порхает, плачет, шепчет что-то в небе, бредит, оступаясь, смешиваясь со звёздами...
Звёзды окрашиваются в красное. Падают.
Звёздный ангел умирает, но из его истерзанной плоти вылетает сверкающая душа, но Наташа и её хлещет по трепетным крыльям, с шальными, кричащими словами: куда! Не пущу!! Не верю я в небо и крылья; в душу не верю!!!
И ангел гибнет, прижимаясь к истерзанной плоти, повергаясь на землю.
Наташа подходит к груде, падшему созвездию трупов на земле... касается души и крыльев; платье и руки тепло и лилово измазаны в душе.
Смех в темноте... Мечты женщины у пустого, затихшего неба.

А если бы ангелы со звёзд увидели две странички? Толстого, и... 50 оттенков серого?
Верно, они бы подумали, что на земле когда-то существовали две совершенно разных расы существ, одна из которых, с очаровательным и острым хвостиком кнута, жарко дышащего в воздухе и на теле любимого, победила в последней войне.
Воот, к чему приводит смешение антидепрессантов с абсентом, друзья, а также ролевые игры в спальне с любимой.
Она была Наташей; я - ангелом. Потом, Пьером, Андреем, Анатолем. Она была Элен, а я - Анатолем Курагиным, потом, она была Наташей, а я снова Курагиным; она была даже прекрасным дубом, а я - князем Андреем ( еле сдерживала смех), и в конце я был Толстым, а она - снова Наташей, наказывающей его за то, что он с нею сделал в конце романа.
Беспомощно желая дотянуться плечом до слезящегося после пощёчины, глаза, я умолял её развязать мне руки и прекратить эти гессовы игры в классику.

Наташа стояла у ночного окна и "что-то резкое в лицо бросала мне".
А я уже почти не слушал её.
Словно князь Андрей, я лежал на вечном поле сражения - постели влюблённых, и смотрел как в прозрачной груди моей милой, шипящей, округлой бомбой вращается сердце, всё тише и тише...
И почему я не видел этого раньше?
Почему видел что угодно, своё сердце, небо искусства, звёзды... но не сердце милой своей?
Ах, если бы мы были наделены даром, в момент ссоры с любимым человеком видеть его обнажённое сердце, словно бы плачущее, возможно, и мира в отношениях между людьми, стало бы больше.
А так, мы по привычке целуем грудь любимого человека, делаем её больно, прижимаемся к ней... а ведь мы просто хотим поцеловать обнажённое, влажно-алое, словно тёплые губы души, сердце любимого!

Только представьте: война отношений; снаряды тарелок, ножей, летят в нас, в окно; самые нежные, робкие слова - пронзаются и распинаются сверкнувшим тёмным взглядом... и вдруг, мужчина, среди разрывов о стену снарядов ( несчастные цветы на обоях!), не замечая ран, склоняется на одно колено, словно бы в предсмертном ранении, и, в каком-то экстазе последнего, пророческого вдохновения любви, видит прозрачную грудь своей милой, и обнажённое, влажно-карее сердце её...
Мужчина из последних сил обнимает женщину за талию и спину, и прижимается лицом, губами, к груди... губы прозрачно и тепло входят в женщину; половина мужского лица блаженно скрывается в трепетной груди женщины, и она замирает.
В комнате воцаряется мир, улыбаются цветы на обоях, к которым осторожно прижимается женщина ( земля светло и сладостно качнулась, поплыла под ногами, и женщина словно бы упала в цветы, спиной, душой.. зная, что её подхватят), тихо плача и закрывая лицо дрожащими ладонями, этими нежными зачатками крыльев, которые мы ощущаем лишь у женщин, наедине, в ночи.

Если бы в этот миг в комнату кто-то вошёл, и увидел, как половина мужского лица спрятана в обнажённой груди женщины, в самой её плоти... н-да, это было бы ещё более интимно и стыдно, нежели тогда, на той вечеринке под утро, когда женские обнажённые колени, словно два грациозных и острых разведённых крыла, нежно взошли меж обойных синих цветов, в комнату вошла девушка, хихикнув в зардевшийся полумрак и моё лицо, стыдливо повернувшееся от крыльев к тихо, словно бы пятящейся, двери, сначала игриво прищурившейся, а потом и деликатно закрывшейся без звука почти.

Небо Андрея, Наташи... всё чудо неба князя Андрея было в том, что люди не видят небо целиком в повседневности, как впрочем и человека мы не видим целиком.
Для этого нужно лечь и посмотреть в небо широко раскрытым сердцем, всем телом, разметав руки по сторонам и тихо моргая ресничками пальцев, щурясь от ладонями от роскоши и танца синевы над тобой!
Вот такое небо князя Андрея видел недавно и я.
Был гололёд ( голый лёд, сказал мне на днях ребёнок, улыбнувшись, когда я с ним гулял). Небо и вечер тихо текли по земле. Сердце у меня тоже текло куда-то, пронзённое ссорой с одним милым другом.
Я шёл, не чувствуя земли и неба под ногами: всё так мучительно и сладостно перемешалось..
И вот, проходя мимо парка, я оступился, подскользнулся и упал, и замер... смотря на высокое, тихое небо.
Наверное, это единственный шанс в наше время, без войны, среди мира, увидеть это легендарное небо.
Нет, разумеется, можно лечь в траву, в снег, даже с любимой, и посмотреть на небо... но это будет уже другое небо.
Важно застать небо и сердце врасплох; вечность - врасплох ( ибо от этого действительно можно умереть или потерять сознание).
И тогда синева и тишина, оттаяв, хлынут и обнимут нас и сердце, глаза, даже дышащие руки на снегу, будут пить это небо голубыми глотками, и небо войдёт в нас, и смешается с нами.

Я лежал среди стихшего парка, смотрел на небо князя Андрея, думал о Толстом и не поднимался.
Удивлённые лица девушек и парней проплывали рядом надо мной, смотря на меня как-то странно.
Я им улыбался, и тогда улыбались и они ( больше девушки).
Улыбался пролетавшим мимо меня воробьям и даже остановившемуся возле меня не очень улыбчивому полицейскому...
Я думал о том, как в романе, война и мир также незримо протекает и в двух семьях: Болконских и Ростовых.
В первой семье, полыхают страсти, сомнения, гордость.. и вся эта война с сердцем и покоем, миром, приводит к трагедии, и лишь одно исключение в этой семье - сестра Болконского: Марья, Машенька... она вышла замуж за Николая Ростова, и этим, быть может, успокоила в нём нового Болконского, и эта последняя, удивительная битва двух уцелевших, почему-то мало кем замечается...
Про Пьера и Наташу и говорить нечего: на самом деле, они оба умерли, и Пьер попал в плен, похлеще наполеоновского: осталась одна надежда: сбежать, улизнуть на восстание Декабристов, хоть в ссылку! Но и там Наташа настигнет!!

Я думал о том, что несколько раз за эту зиму был близок к этому небу Князя Андрея.
Шёл недавно мимо храма к подружке по скользкой дорожке: передо мной упала старушка; я бросился к ней, чтобы ей помочь, и сам упал: на снегу, посреди дня, полулежали, недоумевающе смотря друг на друга, старушка и молодой человек.
Этих растерянных глаз старушки я не забуду.
Несколько дней спустя, я возвращался домой и увидел, как на скользкой, покатой дорожке, старушка ( слава богу, другая, иначе её глаза округлились бы от предчувствия чего-то жуткого ), замахала руками: вот-вот упадёт.
Я бросился к ней, подскользнулся возле неё, но не упал, ещё больше неё замахав руками ( безумная, пьяная мельница), и чуть не сбил, не угробил, несчастную старушку, обхватив её, довольно жутковато покачнув и героически удержав нас двоих.

Я лежал на земле и шёпотом глаз смотрел на небо, касаясь рукой шелковистой и до боли родной, голубой тишины льда.
В закатном воздухе, каким-то шёпотком, тихо кружился алый снежок.
На губах, замученной гусеничкой, корчилась странная улыбка; в уголке правого глаза показалась слеза, и соскользнула по щеке.
В какой-то мере, я тоже был ранен. Но этой раны в груди не видел никто.