5 Been Down So Long It Looks Like Up To Me

Я вижу четыре типа авторского затворничества писателя в XX веке.

Первый – по Набокову (Джойсу?): писатель полностью открыт для читателя и критика, он раскрыл перед ними все свои исходники и вообще ведёт себя максимально откровенно. Но сам себя писатель при этом сознательно поселяет на самую вершину башни из слоновой кости. Оглоушенные такой голой простотой читатели и критики толпятся внизу у подножия, сквернословят, бросают ему в окно камешки, чтобы тот не вздумал, цаца такая, возвышаться, чтобы помнил, откуда вышел, чтобы немедля спустился на один уровень с ними. Но камни и проклятия до писателя не долетают. Он слишком высоко.

Второй тип – по Пинчону. Писатель полностью уходит из публичной жизни, так что абсолютное большинство читающих даже не знают, как он выглядит. Но при этом он продолжает творить, встречаться с лит. агентом, обедать с друзьями, озвучивать самого себя в «Симпсонах» и начитывать текст в трейлерах своих экранизаций. Даже иногда отзывы на чужие книги пишет.

Третий тип – по Сэлинджеру. Писатель скоренько издал все свои главные вещи и ушёл в полное добровольное заточение, запретив попутно экранизации своей прозы. И более ни слова, ни сказанного, ни написанного, мы от него не услышали и не увидели. (Забавно, но вот такое издевательское отношение Сэлинджера к читателям, кажется, совершенно никого из них не трогает. Ну, ушёл и ушёл. А меня вот порой аж трясёт, как представлю, что он там во время заточения написал, допустим, с десяток романов в стол, а мы о них никогда уже не узнаем. Где же ты, Макс Брод, дорогой! И наоборот, когда Дмитрий Набоков издал неоконченный отцовский «Оригинал Лауры», на него некоторые накинулись, мол, ты чего, папаша завещал сжечь – так сжигай!)

И самый страшный тип, четвёртый – по Ричарду Фаринье и Джону Кеннеди Тулу. Это когда автор, написав свой единственный роман, просто покидает эту жизнь. Самый жестокий вид затворничества, когда уже никто, ничего и никогда.

Фаринья после смерти обрёл мировую известность. Скромное посвящение в самом начале главного романа его друга Пинчона гласит: Ричарду Фаринье. Doors в 1971 записывают для альбома L.A. Woman песню Been Down So Long, как говорят, вдохновлённую книгой Фариньи. Мне больше всего нравится её гораздо более отвязное, чем на альбоме, исполнение 10 апреля 1970 в Бостоне, когда текст Моррисона положили на музыку другой песни - Maggie M'Gill, а сам Джим в начале дурачится:

Ladies and gentlemen, we have a special treat for you tonight, a special treat
Not only are you not going to see my genitals...
I'm sure you are all dissapointed about that
You can hear Ray playing guitar
You can hear Robby playing bass
And you can hear me singing my asshole

а в конце заменяет слова «Won't you get down on your knees? С'mon and give your love to me» на «Won't you bake a pie for me? Won't you come along here, love, stick your little pie in my face».

Но на самом деле фраза (может, это уже можно назвать поговоркой?) «I been down so long, it seem like up to me» появилась ещё в 1928 году в песне мемфисского блюзмена Фарри Льюиса I Will Turn Your Money Green, а сам Фаринья с другом Эриком Фон Шмидтом перепели эту песню в 1963 под названием Stick With Me Baby. (Кстати, в записи этого их альбома участвовал под псевдонимом Blind Boy Grunt молодой Боб Дилан.) Так что при всех очевидных в романе намёках на древнегреческую трагедию, не в последнюю очередь текст Фариньи – это длиннющий заунывный доисторический чёрный блюз со всеми надлежащими ему песенными штампами типа woke up this morning, all she give me was trouble и, естественно, if the river was whiskey baby and I was a duck I'd dive to the bottom, Lord, and I'd never come up.

В рамках всего одного романа Фаринья виртуозно играет жанрами и даже сейчас, полвека спустя, немного ставит в тупик своими перещёлкиваниями: вот мы читаем лёгкую хипповскую мелодраму, потом – оп! – и это уже университетский роман со всеми признаками молодёжной комедии – оп! – суровая наркодрама, перерастающая в любовную идиллию – оп! – битническое on-the-road-повествование, оборачивающееся вооружённым триллером, оборачивающимся кастанедовским фарсом, а затем социальным забастовочным памфлетом. И над всем этим витает злобный древнегреческий рок, и только в самом конце мы кое-как докумекиваем, что подобное смешенье может быть только в одном жанре – в автобиографии. Но мы никогда уже не сможем до конца понять и прояснить, что это вообще такое было. Не сможем разложить «Если очень долго падать...» на составляющие. Его автор ушёл, не оставив нам ключей.

Есть книги для глаз, есть книги в форме пистолета; сядь у окна, слушай шум больших идей. Приятно быть женой лесоруба, но это будет замкнутый круг. Один лесоруб решил, что смысл его жизни — срубить самое большое на свете дерево и этим прославить свое имя в веках. Он валил все самые большие деревья на своем пути, но всегда находилось дерево еще больше. Поняв бессмысленность такого подхода, он отправился в долгое путешествие в поисках того самого дерева. Так чтоб не было сомнений, срубил и точка — вот она вечная слава на все времена. Но если ты хочешь спрятать это дерево, то спрячь его в лесу. В итоге лесоруб сошёлся в одном месте — в самой глубокой чаще самого непроходимого леса — с ещё двумя лесорубами. Тогда они разожгли костёр, уютно расположились вокруг него и стали сочинять стихи:

Пугливым томным пальцам как согнать
С ослабших бёдер оперенный груз?
Зачем движения бессильных рук
Красавца перистого сталкивают прочь?
Отпор девичьих рук, - бессильно тело
Стряхнуть великолепный этот плен!
Как оттолкнуть испуганной руке
От бёдер мощь в победном оперенье?
Как бёдрам ослабевшим не поддаться
Крылатой буре, их настигшей вдруг?
Как отвести от девственного лона
Пернатый перст безвольною рукой?
Как пальцам оробелым отогнать
От бёдер оперённое стремленье?

Ты – дерево, твоя листва в облаках, но вот лист пролетел мимо лица.
Ты – дерево, и мы в надежных руках.
Мы будем ждать, пока не кончится время. И встретимся после конца.
И Аполлон вас упаси спутать в приличном обществе фолк и кантри.

обложки