5

Монография знаменитого историка с непонятно длинной фамилией поначалу формировала странные и смешанные впечатления. Она относительно легко читается — это вовсе не заумный научный труд, для понимания которого нужно быть шестидесятилетним профессором и доктором наук. Иностранные историки вообще обычно пишут более популярным языком, нежели наши. Дочитав книгу до конца, я думаю, что причина странноватого стиля письма (обилие коротких предложений) скорее в недостатках перевода.

В научном подходе Ладюри заметно влияние структурализма: он рассматривает и крестьянские дома-остали с семьями, и деревенские кланы, саму деревню Монтайю, Сабартес — местность, в которой она расположена, — как структурные общности разных уровней. Поэтому он обращает особенное внимание на связи внутри этих общностей и между ними — браки, отношения наёмных пастухов и служанок с их работодателями, мужское и женское общественное мнение — разговоры на площади после мессы, домашние посиделки (с вином или без него) и сплетни досужих кумушек. Да и Леви-Стросса он несколько раз упоминает в самом тексте и в сносках. Но, с учётом всего этого, назвать Ладюри структуралистом чистой воды попросту язык не повернётся — он очень много внимания уделяет отдельным людям, живущим в деревне или ушедшим из неё, разбирает психологию священника Пьера Клерга, пастуха Пьера Мори.

Пожалуй, высказывания и отрывки разговоров средневековых крестьян, записанные инквизиторами — это самые интересные места в книге для читателя — не профессионального историка или, во всяком случае, не профессионального медиевиста.

Когда застигнутый врасплох Гийом меня заметил, он закричал:
— Ублюдочное отродье, вы только что помешали делу Святой Церкви!

Мы, добрые люди, — заявляет «совершенный» Гийом Отье <…>, можем отпустить любому человеку его грехи. Наша власть отпускать грехи столь же велика, как у апостолов Петра и Павла. А вот католическая церковь этой власти не имеет, потому как она сводня и потаскуха.

Жители средневековой деревни — люди своеобразные. Они вполне могли бы стать персонажами какого-нибудь остросюжетного романа, в основу сюжета которого лёг бы клубок конфликтов и противоречий, завязанный внутри Монтайю и вокруг неё. В этом клубке тесно переплелись борьба за власть и влияние, катарская ересь, отношения между разными семьями, дружба и кумовство, внебрачный секс и надежды выйти замуж, истребление соперников и месть. В этих условиях игроки политической арены деревенского масштаба действуют цинично и целенаправленно, нередко — откровенно жестоко, до последнего пытаясь добиться своих целей.

Сильно удивило какое-то уважение автора к Пьеру Клергу, которое иногда пробивается через в целом объективное отношение Ладюри к действующим лицам своей книги. Что симпатичного может быть в лживом, похотливом и жадном священнике, рассуждающем о желательности инцеста (и однажды реализующего это своё стремление), сдающем односельчан инквизиции, чтобы отвести удар от собственных сторонников? В одном месте Ладюри прямо противопоставляет Клерга епископу Фурнье; как по мне, честный, неподкупный и принципиальный инквизитор, в какой-то степени даже гуманный (он избегает применения пыток в своей работе, и отправил на костёр лишь одного человека из зараженной ересью деревни), оказывается намного более привлекательным персонажем, чем двуличный кюре.

Настойчивый, резкий и почти бесстрашный протест крестьян против церковного диктата и в первую очередь против непомерного церковного налогообложения лишний раз напоминает о том, насколько отвратительна церковь в неестественной для неё роли собственника.

В Лорда в 1320 году под вязом на площади пятеро местных мужчин обсуждают надвигающуюся уплату десятины с приплода, так называемого «карнеляжа»:
— Придётся платить карнеляж… — говорит один из них.
— Ничего не будем платить, — отзывается другой, — лучше найдём сто ливров монетой, чтобы нанять пару человек, которые убьют епископа.
— Свою долю я внесу охотно, — заключает третий. — Деньги будут вложены как никогда лучше…

Да и некоторые «совершенные» из катаров недалеко от неё ушли — они попросту паразитируют на своих последователях, кормясь подачками «верующих» и беря у них в долг без возврата. Сама популярность катарства среди народа верхнего Фуа во многом обусловлена нежеланием местных крестьян платить церковную десятину. Это, разумеется, не единственная причина — есть и другие, глубоко психологического характера.

Порадовало ещё вот что: Ладюри очень чётко показывает роль и место религиозных убеждений в борьбе за власть. Не слишком умные люди нередко говорят, что религия толкает людей к вражде, нетерпимости и преступлениям. Это не так; религия в таких случаях выступает только как символ, знамя и официально объявленная цель, которая прикрывает низменные стремления людей (а именно в них причина вражды и преступлений, в данном случае). И у Ладюри это очень хорошо показано: клан Азема борется против клана Клергов не потому, что первые — католики, а вторые — катары, а потому, что Азема хотят получить рычаги для управления, тем самым обеспечив собственное доминирование в деревне. Религиозная принадлежность здесь выступает именно как знамя в политической борьбе. И никого нельзя назвать абсолютно чистым в его вере: католик Пьер Азема в молодости интересовался идеями катаров, а внутренние катарские убеждения Пьера Клерга нисколько не мешают ему работать (именно работать, а не служить) католическим священником.

О религиозных и связанных с религией воззрениях людей Средневековья рассуждать можно очень долго. Всего не пересказать, да и незачем это — лучше прочесть книгу самому, поэтому не буду на этом подробно останавливаться. Замечу только, что используемая Клергами практика сохранения кусочков трупа (волос и ногтей) умершего родственника, вмещающих в себе часть удачи domus и призванная обеспечить сохранение этой удачи, сильно напомнила христианское почитание мощей святых.

Что мы имеем в сухом остатке? Обстоятельное, подробное, даже дотошное исследование жизни и ментальности средневековых французских (ладно, ладно, окситанских) крестьян (и не только их). Автор вдумчиво работает с источниками и понятно излагает свои выводы. Пожалуй, исследовательскую дотошность Ладюри можно сравнить с дотошностью самого Жака Фурнье — епископа и председателя трибунала инквизиции, материалы которого легли в основу монографии. Кстати, можно вспомнить, что и «Сыр и черви» Карло Гинзбурга — вторая первопроходческая работа в жанре микроистории — тоже основана на материалах инквизиции. Вот такая вот общая черта двух книг в плане источников. «Монтайю», безусловно, заслуживает внимания; она точно будет любопытна тем, кому интересна социальная история в её личностном, индивидуальном выражении — то, как жили, работали и понимали мир вокруг себя люди прошлых эпох.