5 Меня у меня не отнимет никто!

Что остаётся человеку, когда не остаётся вообще ничего?  И время, подобно ссыхающейся на лице маске неотвратимо сжимается... Скоро эта маска  застынет навеки, превратившись ... Во что? Ответа ты уже не услышишь, потому что больше не будет времени. Т.е. оно останется где-то там, но для тебя остановится навсегда. Ожидание смерти куда страшнее, чем сама смерть.  И от того каждый  день превращается в отдельно отснятый памятью кадр, в котором любая, даже мельчайшая, деталь имеет значение.

Опять с банальной унылостью пробили часы. Время шло в арифметической прогрессии: восемь. Уродливое окошко оказалось доступным закату: сбоку по стене пролег пламенистый параллелограмм. Камера наполнилась доверху маслом сумерек, содержавших необыкновенные пигменты. Так, спрашивается: что это справа от двери - картина ли кисти крутого колориста или другое окно, расписное, каких уже не бывает? (На самом деле это висел пергаментный лист с подробными, в две колонны, "правилами для заключенных"; загнувшийся угол, красные заглавные буквы, заставки, древний герб города, - а именно: доменная печь с крыльями, - и давали нужный материал вечернему отблеску.) Мебель в камере была представлена столом, стулом, койкой. Уже давно принесенный обед (харчи смертникам полагались директорские) стыл на цинковом подносе. Стемнело совсем. Вдруг разлился золотой, крепко настоянный электрический свет.

Набоков - самый кинематографичный из всех русских писателей. Каждый его роман - готовая режиссёрская разработка,  где продумана каждая мизансцена.  Иногда кажется, что где-то неслышно, или наоборот, с треском работает кинокамера. Минимум слов, минимум мыслей персонажей.  Только жесты. Жесты, как поступки, как действия. Из этих жестов-деталей складываются образы.  Пространство - тюремная  камера . Оно  сплющено, сжато и  шаг за шагом охватывает, как поднимающаяся к горлу  вода.

Собственно, реально действующий и потому живой здесь только один человек - Цинцинат Ц. Все остальные - скорее похожи на картонные фигурки или манекены,выставленные в витрине. Это  не типы, а  некие силуэты, символы, иллюзия, порождённая сознанием осуждённого на смертную казнь и заключённого в узилище.  Так умирающий видит фантомы, порождённые угасающим сознанием.

Не реальноть, а карикатура на неё. Это не антиупотия. Абсурд! Дурной сон, который вот вот должен перейти в небытие, но  никак не может ничем закончится.  Всё  перевёрнуто, всё движется, оставаясь неподвижным. Финал- начало, начало  - финал. И между ними что-то зарождается. Но оно зыбко, как отражение в воде. "Правда - игра, игра - правда". Бег ( или пробег, побег) по замкнутому кругу.  Тюремная камера превращается в туннель ,ведущий в некое пространство, иллюзию свободы, в дом, которого на самом деле нет. Это всего лишь  - другое помещение всё той же тюрьмы. И вновь всё возвращается к тому, с чего начиналось.  Смерть - подлжение жизни, а жизнь - вечная прелюдия смерти, её беконечное ожидание.

Вы обратите внимание, когда выйдете, на часы в коридоре. Это – пустой циферблат, но зато каждые полчаса сторож смывает старую стрелку и малюет новую, - вот так и живешь по крашеному времени, а звон производит часовой, почему он так и зовется. 

У Набокоова  сюжет не главное . Да как такового его здесь  словно бы вовсе и нет. Главное - образ! От него отталкивается. Каждый предмет осязаем. Кажется протяни руку и почувствуешь..Действие - лишь продолжение того или иного образа. Оно вторично, как отзвук камертона. Реальность, точнее её образы, вспыхивают  внезапно, как цвет в чернно-бнлой коноленте.

Итак – подбираемся к концу. Правая, еще непочатая часть развернутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли еще (и все радовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того ни с сего, оказалась совсем тощей: несколько минут скорого, уже под гору чтенья – и... ужасно! Куча черешен, красно и клейко черневшая перед нами, обратилась внезапно в отдельные ягоды: вон та, со шрамом, подгнила, а эта сморщилась, ссохшись вокруг кости (самая же последняя непременно – тверденькая, недоспелая).Ужасно! Цинциннат снял шелковую безрукавку, надел халат и, притоптывая, чтобы унять дрожь, пустился ходить по камере. На столе белел чистый лист бумаги, и, выделяясь на этой белизне, лежал изумительно очиненный карандаш, длинный как жизнь любого человека, кроме Цинцинната, и с эбеновым блеском на каждой из шести граней. Просвещенный потомок указательного перста. Цинциннат написал: «И все-таки я сравнительно. Ведь этот финал я предчувствовал этот финал». Родион, стоя за дверью, с суровым шкиперским вниманием глядел в глазок. Цинциннат ощущал холодок у себя в затылке. Он вычеркнул написанное и начал тихо тушевать, причем получился зачаточный орнамент, который постепенно разросся и свернулся в бараний рог.

Цинциннат, якобы выбравшийся на волю,  видит дымчатый, синий город с окнами, как раскаленные угольки, и торопится вниз... М-сье Пьер отпирает ключиком стоящий в углу большой футляр, в котором оказывается... широкий топор. Так смерть врывается в жизнь.  И снова прячется в тень, в неизвестность. Возможно смерть тоже иллюзия и она никогда не наступит. Казнь не состоится, потому что  Цинцинат Ц. уже давно мёртв.   В этой ирральности ему просто нет места.  Здесь отчётливо проступает  доселе скрытая Евангельская составляющая романа, которую подмечали многие критики. Да, тело смертно. Но так ли оно важно на самом деле? Или это всего лишь платье, которое носит душа до определённого момента, чтобы потом сбросить и отойти ... Куда? Возможно в реальность, которая и есть главный итог. И только эта реальность существует в действительности.  Может быть это и есть то, что отнять не дано никому...

Роман "Приглашение наказнь" слишком глубок для одного прочтения. Вероятно, я вернусь к нему... И да, книга требует прочтения в бумаге. Аудиоверсия явно недостаточна.

Начинать знакомство с творчеством Набокова с  этого романа все же не советую. Выберите что-то попроще. Но прочтите обязательно. Медленно. С карандашом в руках. Насладитесь великолепным русским языком! Но это , наверное, отдельная тема. И она неисчерпаема.