4 Словенский Гоголь

Чем необычнее книга, тем сильнее мне обычно хочется ее осилить. А еще меня вдохновляет тот факт, что автор не просто писатель, а еще и специалист в какой-то области знаний, которую талантливо беллетризирует. Во В. Жаботе всё это сошлось, и атмосфера «Волчьих ночей» своей хтонической напряженностью и саспенсом напомнила мне историю гоголевского Хомы Брута - конечно, на свой - словенский - манер.

Сюжет всеобъемлющ, он не сосредоточен на причинно-следственной событийности, а «растекается мыслью по древу»: некий причетник (а по совместительству вполне состоявшийся алкоголик) Рафаэль Меден накануне Рождества сталкивается с ужасающим неведомым, не вполне понимая это и даже не очень веря, что такое возможно, и постепенно погружается в сводящие его с ума иррациональные языческие страхи, восходящие к попыткам архаического человека противостоять пугающей неизвестности и неопределенности существования. Я иногда думаю, каково было тем древним людям жить, продираясь нарождающимся сознанием сквозь реальность, расставлять в ней свои, человеческие, метки, раскладывать обереги и совершать ритуалы, когда есть только свое неясное Я, а кругом - безмолвное или говорящее на непонятном языке Ничто? Все неустойчиво, зыбко, чуждо и безлико… Хотя время в романе не обозначено, Рафаэль идет своим, вполне современным, путем (а потому что нет у него другого) – он пытается познать, использовать защитный механизм рациональности против мощи непознаваемого, где судьба и случай звучат дуэтом. Ему просто суждено проиграть.

Прекмурье, Врбье, где происходит действие, - словенская окраина, затерявшийся не просто в снегах, а в пространстве-времени край с его тишиной, пустотой, кажимостью и опасной невидимостью. Промельк, отзвук в этой экзистенциальной заброшенности не дотягивают до зримого и звучащего, образа, звука и смысла – все на уровне ощущений, догадок, интуитивного чувства, как эхо растворяющихся в снежной слепоте. Автор создает тяжелую атмосферу какое-то семиотического пограничья, где ни в чем не можешь быть до конца уверен, а указателей нет, и спросить не у кого. Рафаэль время от времени пытается сориентироваться в этой двусмысленности, но запойное пьянство, напряженная потребностная сфера, одиночество, скука и апатия делают свое дело – его засасывает в неопределенность, и в конце концов он сливается с ней. Так рождается авторская фантасмагория происходящего, в которой гоголевские, кафкианские и языческие мотивы сливаются в какой-то безумный хоровод на фоне усиливающейся метели, заметающей все смысловые ориентиры. Герой постоянно блуждает – и по реальным снегам, и по лабиринтам собственного все больше затуманивающегося сознания.

Книга насквозь феноменологична – она возвращает читателя к первичным ощущениям: способности расслышать смыслы в невнятном бормотании, увидеть знаки во внезапно захлопывающихся дверях или потерявшихся и снова возникших следах, различить одно от другого, поэтому читается своеобразно. Чтение и построение рафаэлевой реальности осуществляется где-то «ниже» привычных эмоционально-смысловых траекторий, апеллируя к древней природе читателя, ее биологическим истокам, заставляя почувствовать в себе эволюцию человеческого в человеке. Конечно, прочитав анонс, я ожидала от книги и большего, и более оригинального, но понимаю, что автор и без того сделал все, что мог.