Я писатель. Странный и чуточку сумасшедший: у меня нет ни одной книги.
Вру — есть одна. Правда.. я её выдумал. Точнее, она мне приснилась и.. сбылась. Сама по себе, я её даже не писал. Видел её в магазине..
Может поэтому я и не пишу книг. Пробовал.. всё, всё сбывалось.
Я не пишу книг, и, кто знает? Быть может благодаря этому, мир ещё существует, худо-бедно, но существует..
Мне иногда кажется, что если бы я писал книги, то в мире стало бы на несколько городов меньше (деревни и сёла я даже не считаю: сотни! На сотни идёт счёт! милые, бедные мои.. живите!), пропали бы целые популяции зверей.
Птицы улетели бы на юг, и не вернулись бы.
В небе пропали бы несколько звёзд и парочка астрономов сошла бы с ума.
Боже мой, какое же это счастье, что я не писатель!
Цветаева однажды писала своему любовнику (одному из последних, перед отъездом в СССР) —
У меня к вам ни малейшей ревности: женись вы завтра, я за вас была бы счастлива, а за себя — спокойна, что никогда уже не смогу сделать вам никакого зла.
Чудесно сказано, правда? Вот и я спокоен за мир..
Так могла написать любимому, только женщина.
О! Тут не только инфернальная нотка женской души, а, скорее, понимание, что любовь — не от мира сего, быть может с далёкой и прекрасной звезды, под названием — ад (погасшей миллионы лет назад? и теперь любовь — бесприютна. Всё равно что птицы, улетели бы на юг, а вернуться уже не смогли бы — случилось что-то страшное с их родиной: её не стало: океан на её месте и волны..).
Тот, кто любит тут, на земле, в чужеродной для любви, среде, с другой гравитацией чувств — неминуемо причиняет боль, либо — любви, либо себе, либо — любимому.
Женщины это как-то с детства знают, помнят сердцем, а мужчины в любви — совсем ещё дети.
В том же таинственном письме к безымянному любовнику (мне кажется.. Цветаева так и не поняла, что это был, обыкновенный ангел. Небеса смилостивились над Мариной и послали ей ангела, измученной, уже поседевшей, не надеющейся ни на что, стыдящейся своей внешности: перед её крестным путём в России).
Марина писала:
мне в жизни нужна не влюблённость, а — понимание и мощь.
Умоляю вас, забудьте обо мне как о женщине, мне её так мало..
Поразительные строчки. Это другим важна в жизни, любовь, вдохновение..
А если… ты сама — любовь? Само вдохновение?
Ты умираешь от избытка себя, и тебе просто нужно — понимание, лист бумаги: лист — как белая постель для обнажённых слов.
Слова — становятся плотью. Плоть — словами. Всё как в Эдеме..
Боже мой! Неужели за всю жизнь, никто, никто, из тех кто любил Марину, так и не понял её?
Это как оказаться на чужой планете (эмиграция души). Беспредельное одиночество..
Такое одиночество мы порой чувствуем краешком сердца, когда ссоримся с любимым человеком и он нас не слышит и мы словно оказываемся в 1000000 световых лет от Земли, людей, искусства.
Может потому и молчание влюблённых? Письма и слова доходят Туда, словно бы преодолевая эти тёмные вёрсты ночи.
Те, кто любил Марину, словно бы робко и.. жадно, для себя, брали душу Марины, по кусочкам, не достигая.. самой сути Марины, вечно одинокой и озябшей.
Либо как на женщину на неё смотрели, либо как на поэта: либо.. либо.. всё в сторону, словно призраки, проходящие мимо и мимо Марины: они не могли, подобно Орфею, жертвенно погасить мир для себя, чтобы не отвлекал, и сойти в душу Марины, в те горние высоты, где женщина, душа, поэт, звёзды и бог — одно.
Потому и вечная тоска Марины, словно её не то что никогда не любили, но и не видели, не слышали… точно она и не родилась, недовоплотилась.
Оттого и странное слово «мощь», в письме.
Проще говоря, когда тебя понимают, словно что-то восполняется в тебе и в мире, выравнивается: блаженная мощь цветения ветра над крыльями..
И там же, в том письме (только Марина так могла!).
- Если мне тогда хотелось к вам прислониться, то с той же нежностью, как к каштану.
При чём тут пол? И не сделала я этого только потому, что вы — не каштан.
Ах, Марина! Марина!! Наш робкий ангел обиделся на это ваше письмо и больше не писал вам!
Ду-ра-чок.
Это же был комплимент! Почти (по крайней мере на той планете, с которой Марина.. я часто бываю на ней, когда ссорюсь с любимой).
Он не каштан. Он и не человек. Он — ангел.
Может потому, Мариночка, вы и хотели к нему прильнуть, как.. не к человеку?
Может он и не обиделся, а.. улыбнулся, читая ночью на холме за Парижем, ваше письмо, и от любви к вам — оглянувшись робко, — превратился в каштан?
Навсегда, или на одну ночь.. не важно.
Боже! Как бы мне хотелось сейчас превратится в цветы флоксов, под смуглыми ножками любимой моей!
Только бы быть у её милых ног, а как и чем — не важно: опавшим ли кленовым листом, похожим на сердце (сердцебиение листвы в небесах лужицы и на асфальте, под её милыми ногами!), лишь бы прильнуть щекой листа, цветка, к её милым бежевым ботиночкам.
Про босые ножки я и не мечтаю..
Кто же осенью ходит босиком по улицам? Разве что.. я, и она, не сговариваясь, сойдём с ума от боли разлуки.
Я стану, опавшими кленовыми листьями, а любимая соберёт меня, разбросанного, счастливого, алого — в парке, принесёт домой и снова разбросает на полу, а может и на постели, как письма, и тогда я смогу прильнуть к её милым, самым прекрасным в мире ножкам, смуглым бёдрам, плечам: любимая бы спала — во мне, в листве; я был бы живой колыбельной её сна и надежд, тоски обо мне.
Боже, стать хотя бы каштаном. Потренироваться, так сказать..
Мне кажется, я в прошлой жизни был каштаном.
Об этом мне напомнили чудесные каштановые волосы любимой и.. письмо от Марины (любимая, если ты читаешь мою рецензию не сначала, то я имею в виду Цветаеву).
Так вот, как я уже сказал — я писатель. Странный, с придурью.
Мне приснилась всего одна книга, и она сбылась. Хорошо, что ничего другого не приснилось в ту ночь.
Людей жалко..
Иной раз проснусь утром в холодном поту, закурю дрожащими руками сигарету, включу новости и со страхом жду: вдруг скажут, что пропали какие-то города. И теперь вместо них — каштаны..
Пропали звёзды, музеи: вместе картин — цветы, да не простые, флоксы и лилии, любимые цветы моего смуглого ангела.
И стихи Цветаевой, в рамках, вместо Боттичелли, Уотерхауса, Рубенса: стихи, как цветы… для любимой.
И разумеется — каштаны. Вместо посетителей, то там, то тут.
Итак, мне приснилась книга писем Цветаевой.
Фактически, я её написал.
Не смейтесь. Это не просто книга писем.
Книг, с письмами Цветаевой — много. А такой — больше нет.
Я её выдумал, выснил, выносил во сне, как ребёнка: она у меня билась под сердцем, вместе с сердцем — билась как бы — ножками.
Во первых — совпало всё: внешний вид.
У книги голубые глаза, как и у меня.
Я хотел книгу писем Марины, в голубой, как море в августе, обложке, с золотым вензелем: М.Ц — словно посверк гальки на пляже, под солнечной и нежной волной.
Но самое главное — что это за письма.
Таких писем не было.
Это первое полное собрание писем Марины, в 5 томах.
Но я написал.. точнее, мне приснился — 5-й том.
Самый таинственный.
Почему? Эти письма, с 37 по 41 год.
Т.е. письма, последних лет жизни Марины, напечатанные не по алфавиту, как принято, а как их писала Марина — живой пульс её жизни, времени, души.
В Японии есть старинная легенда, что последние несколько лет жизни человека — это человек в человеке. Словно ребёнок в чреве. Или ангел, который скоро родится — в смерть.
Да это и есть ангел, который был с человеком всю жизнь, но лишь в конце он становится осязаемым, зримым в движениях судьбы и души, слов.
Можно даже увидеть светлые очертания такого ангела.. в шелесте писем, последних лет (ах, если бы вы видели мои письма и любимой! Словно ангелы перелётные, бесприютные..), словно в шелесте листвы на заре, когда верхние листочки как бы пропитаны розовым светом и как бы невесомятся, утратив «вес», их вес сейчас — красота, блаженно полуприкрывшая глаза и что-то шепчущая на ветру.
Вы видели, как прекрасен каштан на заре? Или как развевается карий ветерок волос за плечом любимой моей?
Ладно, эту японскую легенду, я только что выдумал.
Но она хороша, согласитесь?
Смерть — чёрное солнце.
Оно бросает свои лучи на последние годы жизни человека, освещая их таинственным, сиреневым отсветом, словно края облаков, похожих в глубине синевы, на величественные соборы.
Помню, как в детстве, лет 5-и, я шёл с мамой недалеко от вечернего собора. На мокром, тёмном после дождя, асфальте, цвела сирень отсвета рекламных вывесок.
Я остановился, отпустил руку мамы, нагнулся и погладил сирень и небо под ногами.
Звонили колокола. Летали ласточки.. цвела сирень — осенью, и мне было так блаженно и сладко на сердце, и как-то чудесно и навсегда были связаны и эта сирень и звон вечерних колоколов и улыбка мамы и ласточки в небе..
Боже мой! Тёмные и влажные камушки асфальта, являли собой как бы соцветия сирени, восхитительно гладкий и нежный свет под моими улыбающимися, детскими пальчиками..
Я поднялся, перевёл взгляд на сияющие вывески реклам надо мной и.. грустно улыбнулся.
Посмотрел на церковь..
Всё это был оригинал, так сказать, платоновские идеи, но они не были и близко так божественны, как отражение, цветение осенней сирени на влажном и тёмном асфальте (его доверчивая темнота была темнее вечера, словно перевели стрелки темноты на час вперёд), который словно бы излучал кроткий колокольный звон.
К чему это я…
Да, стихи Цветаевой — прекрасны и вечны, но в её письмах, в письмах вообще, есть что-то таинственное и божественное, как тихое и незримое присутствие бога в красоте природы, искусства и добрых движениях души.
Можно сказать, что жизнь сердца в письмах — это таинственная родина стихов, в той же мере, как рай — родина души.
А здесь, на земле, душа — эмигрантка, как и Марина за рубежом.
В книге есть чудесные письма к нежной подруге Марины — Ариадне Берг.
Они особо пронзительны ещё и потому, что это редкое имя, такое же, как у дочери Марины — Али, уехавшей в Россию как раз в 37-м году.
У Марины были тяжёлые отношения с Алей. Она отдалилась от Марины, жила простой жизнью молодой девушки: фильмы, легкомысленные прогулки с друзьями по вечерам..
Доходило даже до пощёчин.
Марина почему-то не понимала, что не только стихи растут, как звёзды и как розы, но и души, порой самые близкие, растут как травка между плит, как в известном стихе (кстати, его фактически написала 5-летняя Аля: Марина сидела на ступеньках храма, а Алечка играла рядом, мешала ей «мечтать», и Аля захотела найти для мамы в травке, четырёхлистный клевер.
Нашла и радостно принесла Марине, которая и написала в этот же день стих: Стихи растут..
Алечка словно была лунатической мыслью Марины, сама не ведая того: её «мечтой». Так вышло и после гибели Марины..
Так вот, письма к подруге Ариадне, были фактически спиритуалистической и нежной связью с Алечкой.
Алю в СССР, словно в лабиринте Минотавра, ожидало своё чудовище, свои лабиринты ссылок.
Аля, своей жизнью травки на ветру, словно хотела надышаться перед адом, а пройдя ад.. она станет пронзительно близка к Марине. Но Марины уже не будет.
Ариадна писала Марине: Думаю вслух только при вас. Встреча с вами — чудо. Я люблю вас..
И правда, соприкасаясь с письмами Марины, словно ступаешь на далёкую и таинственную планету, и дышишь тем самым воздухом красоты и души, которым дышала и Марина.
Подобное чувство у меня за всю мою жизнь было только с письмами Марины, и с письмами моего смуглого ангела: с ней одной я думаю вслух, и сердце бьётся как бы к звёздам и весь я становлюсь блаженно-прозрачным, как ангел.
Марина ответила на это письмо, описывая свой новый дом — гостиницу.
Ответила как лунатик, идущий на свет любви, по карнизу покачнувшихся строк.
Интересно, лунатики пишут письма?
Читая письма Марины, кажется, что пишут. И пророчествуют во сне — письме, так что страшно окликнуть, даже через век — сорвётся!
Марина пишет, что в комнате её и сына, нет полок и гвоздей, и вещи пребывают в своём бесприютном, сонном, эдемическом состоянии: как цветы и травка на полу..
И дальше, строка до мурашек: живём — висим в воздухе.
Во сне я до сих пор летаю..
Заметьте совершенно крылатую рифму перехода от быта — «висим в воздухе» (невесомая жизнь, словно космос, как весна, сбылся в комнате, и звёзды накрапывают на тёмные окна), к бытию — полётам во сне, ибо летать на земле — не дают поэту, да и влюблённым.
И дальше, совершенно изумительно, уже лунатиком воспоминания, Марина вспоминает свой старый дом — Марина любит старые дома с привидениями: и трава сквозь щели пола и луна сквозь щели крыш..
Боже! Да это уже готовый ямб! первые две строчки, ненаписанного стиха Марины, быть может, её лучшего и самого таинственного стиха, растущего меж плитами писем!
(какое же это блаженство подметить на страничках письма, вот такое зарождение стиха, словно письмо беременно вечностью: когда моя подруга была беременна, я любил приложиться к её животику, руками и ушком, и слушал с таким замиранием сердца, как астроном слушает звёзды и ловит сигнал с таинственной жизнью..).
А Марина даже и не заметила, что это стих..
Хочется сорвать эти строчки, как цветок, и сквозь годы, принести их Марине, как когда-то клевер — Аля.
Или Марина заметила, что это начало стиха?
Во всяком случае, она пишет Ариадне: это письмо могло быть написано 100 лет назад! — 1837 г.! Оно и есть 100 лет назад, как и наша дружба..
Мариночка, милая.. ваше письмо написано сразу, в 3–х временах: так пишут ангелы-лунатики!
Т.к. я читаю его сейчас и мне кажется, что это вы мне его написали, в ответ на моё: я вам в юности написал прекрасное письмо.
Мне некуда было его отправить, и я закопал его под деревом, которое вы любили — под рябиной.
Казалось, оно так быстрее дойдёт к вам (или нужно было.. под каштаном? Интересно, к кому дошло моё письмо? Не дай бог, к Чернышевскому. Он тоже любил рябину. Точнее, рябиновую..).
Когда листья рябины волновались на ветру, я думал, что это письмо передаётся вам, став частью природы, её красотой.
Боже мой.. мне написала письмо — рябина! Чувствую себя Мичуриным в раю..
Марина, в одном из писем вы написали: я не белая и не красная, я живу и работаю для одиноких существ.
Я одинокое существо, Марина.
До того одинокое, что когда я просыпаюсь на заре и подхожу к окну, ещё тёмному (я люблю спать голым. Точнее, полюбил. Любимой нет со мной рядом и я сплю с её нежными письмами. Ощущается достоверность обнажённой близости слов.
Письма любимых, всегда ведь — раздеты до души, и боли), мне кажется — я живу на далёкой и грустной планете, и на ней никого нет.
Вот, пробежала рыжая собака под окном.
Только я и собака, похожая на лису, на планете..
Вот идёт землянин, слегка покачиваясь, словно для него непривычна гравитация моей планеты.
Милый.. нас уже трое.
Хотите улыбнуться, Марина?
В одном письме вы написали: сквозь ресницы сна..
Прекрасный и редкий образ.
Но именно его, 29 октября, ещё не читая вашего письма, я написал в стихе к любимой моей: удивительной женщине с каштановыми волосами и чудесными глазами, цвета крыла ласточки: она тоже вас очень любит и похожа на вас.
Сквозь ресницы сна… так мог бы называться мой сборник стихов. Или сборник моих писем к любимой. Или.. моя жизнь.
Что-то моя странная рецензия, как лунатик, перешла в письмо к вам, Марина..
Проснись, рецензия! — на коленях любимой моей! Или в постели любимой моей, где она утром будет читать мою рецензию в своей лиловой пижамке и нежно улыбаться, быть может.
Боже.. не на карнизе бы проснулась рецензия: шагнуть в синеву, сердцем — строкой..
До мурашек на сердце меня поразила герметичная гармоничность книги.
Это почти хирургическая точность, вот так «отделить», почти как душу от тела: как узнать, где начинается одно, и начинается другое? В любви также..
Почему именно 37 год? Какое-то кесарево сечение писем, и нежное извлечение души.
Словно луна взошла над жизнью Марины, тихо её осветив.
Так почему 37-й год?
Марина в этом году не писала стихов. Стихии молчали, как молчат клавиши рояля в темноте и лишь лунный свет что-то играет на них.
Марина пишет в это время: «я в любви умела только одно: дико страдать и — петь. Я одно вообще не умела — жить.»
Боже, как страшно это «прошедшее время» в письмах, разговоре влюблённых: умела..
Словно огляд Эвридики на жизнь… перед тем как скрыться навсегда — во тьме Аида.
В письме к своей нежной подруге — Ариадне, Марина жалуется на своё страшное одиночество, и что в её жизни есть лишь две фабулы: книги и кино. (и ещё — природа. Любопытно, что природа как бы осталась за кадром стоки, за плечами книг и кино. Любопытный симптом трагедии грядущей: жизнь, подобно зрачку, сужается до чего-то ранимого и вечного).
Боже.. до чего должна дойти жизнь, что жизнью стали книги и кино? Сны других..
Своей то жизни нет, друзей нет, любимого человека нет.. А жить то чем то надо. Знакомо..
Ни жизни, ни любви, лишь одиночество и обожжённые руки Марины от вечного разогревания печки, не желающей быть, гореть, как и затухающая жизнь Марины.
С грустной улыбкой читал о том, как Марина писала о своей влюблённости в актрису Эльвиру Попеску, как она бегала за ней по кинематографам и городам: свидание с тенью..
С психологической точки зрения — любопытно.
Марина словно бы томится по простому женского счастью.
Она хочет скинуть с себя, словно тяжёлые латы — судьбу поэта, небесного странника, и ощутить рай на земле, ощутить, что тебя любят. Просто — любят.
Чёрт в Карамазовых, мечтал воплотиться в купчиху семипудовую, а Марина… в простую актрису. Земную женщину.
К слову, Марина была влюблена в фильм — Жена булочника (1938).
Чудесный фильм.
Славно было сидеть на диване и смотреть его, думать о том, что его смотрела Марина, смотрела много раз, спасаясь в ласковых сумерках кинотеатров от ада и одиночества жизни, грустно улыбаясь чему-то во тьме..
Чем-то это похоже на сошествие Орфея в ад: тени жизни на экране. Тени любви..
Марина как-то писала Ариадне, умиравшей от неразделённой любви, что есть люди в любви, легкомысленные и пустые, как тени в Аиде: им нужна лишь капелька крови (в Одиссее, на капельки крови Одиссея, слетались тени и он говорил с ними), и то, не замечая человека, думая о чём-то своём, любя себя даже в другом.
Но женщина в любви, со всей своей кровью идёт к любимому! А кому нужна ты — вся?
Не только женщины идут со всей своей кровью к любимому, Марина..
С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них..
Однажды, моя любимая уехала в другой город, и я так невыносимо скучал по ней, всеми снами рвался к ней, слезами, поллюцией ночной, всеми мыслями..
Я написал на листочке стих для неё, кровью, сфотографировал и отправил ей: и кровь моя рвалась к ней: я весь был для неё. В этом листочке со стихом был какой то лунатизм любви, невозможность жить без любимой.
Любимая прочитала стих и заплакала..
У неё в это время были месячные. Может я так бессознательно тосковал по ней? Лежали оба в ночи, в разных городах, на разных постелях.. истекали кровью и со слезами думали друг о друге.
Похоже на стих, правда, Марина?
Книга писем начинается с вроде бы простого письма в союз писателей, от 2 января.
А вот заканчивается книга.. тремя письмами Марины: предсмертными записками: сыну (Муру), Асееву и в союз… писателей: мольба матери позаботиться о сыне.
У Каждой души есть свои цветы символов: весна символов..
Так порой в ночи машина завернёт во двор и фары на миг осветят верх обоев на стене у постели: райски зацветут цветы: асфоделии обоев..
На такие цветы рая, мгновенные, таинственные, я и наткнулся в книге: это число 16. Его много в книге.
Готовясь к отъезду в Россию, Марина перебирала свой архив за 16 лет: лелеяла его и пристраивала, как ребёнка.
Когда Марина погибла, Муру, её сыну, было — 16.
2 ноября 1937 года, Марина сделала на парижском кладбище удивительное фото (лучший свой автопортрет — свою тень, на фоне родных могил: матери и братика Сергея Эфрона).
Эфрон и Аля уже уехали в Россию и Марина занималась памятником: надписью на нём.
Трагичная история мамы Эфрона, зеркально предвещавшая трагедию Марины.
Елизавета Дурново, со своим 16-летним сыном Константином (котиком!), после политической заварухи уехала в Париж, где начался ад.
Сын не выдержал и покончил с собой. Мама не выдержала этого ада и.. повесилась.
Когда Марине было 16, ей приснился чудесный сон: в неё была влюблена небесной страстью, маленькая девочка — Маруся.
Марина знала, что она должна умереть, и потому от смерти прятала её в себя — в любовь.
Однажды, когда девочка спала, в дверь постучали.
Марина тихо открыла дверь и увидела… как на пороге стоит цветок, в человеческий рост: в плаще.
Неземной сон. Такими снами — ангелы с нами говорят.
Вы никогда не задумывались о том, какое оно, искусство, поэзия — в раю, или на далёких звёздах?
Мне кажется, такие сны — это таинственные стихи ангелов, пусть и дошедшие до нас — в переводе снов.
Разумеется, Маруся это — жизнь. Причём неземная жизнь, не с этой безумной планеты: любовь.
И Марина спрятала её в себя, как ребёнка. Она была как бы беременна этой любовью, не нужной в этом мире никому.
А цветок в плаще — это ангел. Смерть.
Он пришёл за ребёнком Марины: за её жизнью, душой: ангел пришёл за ангелом..
Марина писала в каком-то письме: поэт — бессмертный дух, который дышит, где хочет.
В Евангелии есть похожие строчки: дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит..
В этом, и только в этом смысле можно судить жизнь Марины, и её бесприютную, как ангел — любовь, для которой не было понятия — измена, грех.
Она просто входила в души других, как в таинственные города (тёмные планеты!), и освещала их светом: мужчины и женщины нежно улыбались, смутно припоминая, что и они когда-то были ангелами.
Вот такой свет любви, её полёт, есть и в письмах Марины: они как зажжённые окна в ночи, и к ним залетает ангел — Марина.
Волошин однажды заметил о 16-летней Марине, что бог — словно бы пролетает над её головой — блаженно-мимо — и через её голову: в ней чувства первой христианки и последней язычницы.
Волошин, милый.. а я думаю, что всё наоборот: последней христианки в конце времён, , когда всё рушится, падаю звёзды и храмы, самая жизнь, зарастает травой и цветами: язычеством.
Оттого и плачу много,
Оттого —
Что возлюбила больше бога,
Милых ангелов Его.
Эти слова могли бы принадлежать лермонтовскому Демону. В начале мира, или в конце.
Апокалипсис от Марины..
Апокалипсис начинается после приезда Марины в СССР — река Стикс, стала морем. Вместо лодки — пароход Мария (та самая Маруся из сна!).
И тени ада,сразу. В том доме в Болшево, где арестовали дочку Алю и Эфрона, потом повесился человек, проникший в дом и живший там среди вещей Марины.
Меня поразил факт знакомства Марины с Асеевым (ему она написала в предсмертной записке — заботиться о сыне. Не исполнил..).
Он прочитал её перевод стиха некоего Лысогорского «Баллада о кривой хате» — ведьма сняла с гвоздя на стене распятие и повесилась на нём.
Марина тоже повесилась на гвозде, в покосившейся «хате» в Елабуге.
Лысая гора.. ведьма (в дневниках последних лет, так иногда называла себя Марина).
В конце жизни, Марина напоминает запряжённого Пегаса.
Чтобы выжить, она переводит чужую поэзию, часто — бездарную, и не пишет свою — ад для поэта.
Тут не просто символ.
Марина пишет, что бездарный автор, между мной и вещью — третий лишний, и она сражается с ним и с собой, ибо она сама себе препятствие и выправляет смысл подлинника, делая порой по 4 варианта стиха: словно 4 крыла расправляются за плечами..
Марина пишет в это время подруге:
я своё написала. Я больше не живу, не пишу, не читаю..
Я вас нежно и спешно люблю. Я не долго буду жить. Знаю.
И почти парафраз строки Достоевского: Мысль Кириллова из «Бесов», самоубийцы, который молился даже паучку: я всему молюсь!. У Марины — я всего боюсь!
Марина боялась — лифта, телефона — меня всегда поражала схожесть телефонного общения с грацией самоубийцы, подносящего пистолет к виску, — трамваев, метро, людей, ночи, жизни..
Марина превращалась в дрожащий тростник Паскаля, в обнажённую мысль, с содранной кожей души: я, когда не люблю — не я. Я так давно не я… С вами я — я.
Порой душа умирает раньше тела..
Без слёз невозможно на это смотреть. Родные люди не понимают, что происходят. Искренне говорят: живи! Всё будет хорошо! Всё наладится!
Трогает до слёз, как Марина цепляется за любовь, как за жизнь, как тонущий — за глоток воздуха.
Иной раз казалось, что жизнь Марины умерла и ангелы делают ей дефибрилляцию, прикладывая яркие крылья к груди.
Её тело изгибается, грудь на миг поднимается.. опускается.
После возвращения в Россию, была у неё связь с несколькими мужчинами. Женатыми, которые не разглядели в ней ангела.
Казалось, в мире умерли любовь и бог и настали последние времена: Марина протягивает им любовь и рай.. а они не понимают, что это, зачем. Так, поиграли в любовь, и всё.
Бог им судья..
Такие же 4 варианта стиха переведённого, словно месяцы крыльев, всходили за плечами Марины в любви (словно её любовь живёт на далёкой звезде..), и та же Донкихотова битва с «вечным третьим», с бездарностью подлинника, с человеком, которого бог задумал иным, и Марина увидела это в нём.. а Он, хочет быть лишь таким, каким видят его люди, каким воспитала среда: ангел, в цепях из цветов, которых он не может порвать и рушатся звёзды и рвутся сердца..
И любовь вновь распинается, как Бог в этом безумном мире.
Вот отрывок из письма к Тагеру:
Я из вас возвращаюсь неузнаваемой, чудовищем, нечеловеком.
Есть вопросы, на которые нельзя ответить словами.
Можно ответить плечом и ребром, потому что слова — всегда умны: Ребро: Адам: Ева — и так далее, и даль во все стороны и неминуемо отводит друг от друга..
А дальше, начинается ПМЦ (как сказала бы моя любимая) — поток сердца, а не сознания — с истеричной Евой, женой Тагера, и Лилит — Мариной.
Сплошная вязь сердца, платоновская, в смысле теней в пещере: есть дрожь теней, словно травы на ветру..
Это сложно понять словами.
У меня, как и у Марины, при переводе, сразу по 4 версии, и они растут веточками сирени и вербы из моих плечей и груди, запястий..
Мне порой даже не хочется понимать. Я просто дышу чувствами Марины, словно воздухом на далёкой и родной планете.
Странным образом, похожее ощущение у меня бывает, когда я замираю лицом у смуглых коленочек любимой моей: я там могу проводить часы и дни, года и века. Время останавливается и словно бы к ножек любимой касается лазурь крыльев, словно небесный прибой..
Письма к дочери Але, в ссылку..
Переписка двух ангелов на земле (одну сослали в Магадан, Марину — на Землю, жить и любить: и то и то, здесь почти невозможно), общающихся словно бы с двух разных звёзд.
Все разногласия и ссоры Марины и дочки — разом исчезли.
Всё что разделяет любимых на земле — ложь и суета.
Лишь оказавшись в аду, достигнув дна, Марина и Аля поняли, как любят друг друга.
Неужели чтобы понять как мы любим, нужно непременно оказаться в аду и непременно достигнуть его дна, чтобы отступать уже некуда, а значит душа и жизнь и любовь, впервые становятся тем, чем они и должны быть и чем были в раю: единым целым.
Марина впервые подписывается в конце писем: Мама..
А потом, ещё нежнее: Мау..
Марину в семье называли — Рысь. Это был её кошачий оклик котёнка своего..
В это время она переводила поэму Раненый Барс.
Словно и жизнь Марины, ангела, переводил кто-то незримый на земной язык.. небесно переводил.
А потом.. умер, и пришёл некто таинственный, зловещий, и стал переводить страшно, бездарно.
Жизнь Марины словно бы стала эпизодом из её жизни: безумно боясь лифта, она однажды поднималась к себе на 7 этаж и голос из покачнувшихся сумерек, вдруг промолвил: как вы там?
Марина, робко оглядываясь наверх:
- Спасибо, хорошо..
- Не думаю. Лифт может не доехать..
- Боже, зачем вы меня пугаете! Мне и так страшно!
Может это была не лифтёрша — ангел?
Марина поднималась на небеса. В ла-зурь. К себе домой..
![Светлана Коваленко - "Звездная дань". Женщины в судьбе Маяковского](https://s1.livelib.ru/boocover/1000159025/70/965c/Svetlana_Kovalenko__quotZvezdnaya_danquot._Zhenschiny_v_sudbe_Mayakovskogo.jpg "Светлана Коваленко - "Звездная дань". Женщины в судьбе Маяковского")
