С этой книгой произошло маленькое чудо. Так порой в январе расцветает веточка сирени..
Книга — библиографическая редкость.
Её нет ни в электронке, ни в библиотеке, и купить её тоже нельзя, по той простой причине, что издана она была внучкой поэтессы Серебряного века — Аделаиды Герцык, очень маленьким тиражом: 1000 экз, ещё в 2000 году.
Творчеством Аделаиды я увлёкся не так давно и почти сразу узнал об этой книге: в нём письма двух сестёр, друг к другу и не только.
Как там в стихе Шелли, которого так любила Адель?
Два друга здесь лежат, чьи жизни слиты были,
Да не разделится их память никогда,
Пусть будет дружен сон — земной их смертной пыли.
При жизни — их сердца сливалися всегда.
Это не книга, а настоящая сказка, прекрасная и жестокая, о любви и смерти.
Словно волшебный домик вырос где-то в тёмном лесу на окраине 21 века.
Мираж и сны Серебряного века: дом, населённый шелестом страниц, словно мотыльками, и душами двух удивительных женщин.
Адель в конце жизни, и молодая Женя.
Одна из них, солнечно-пылкая - Женя, другая - Адель, словно шёпот луны в листве; нежная подруга Цветаевой и Софии Парнок, уже при жизни Адель была похожа на призрака меж людей, и не только потому, что словно Эмили Дикинсон, ходила в белом платье, писала странные стихи-лунатики, но и потому, что её душа была чужда всему земному и «слишком человеческому», томясь по той самой лазури, куда так мечтала шагнуть Цветаева, в любви: в небо шагнуть, хоть крылом, хоть сердцем.
Марина эту осуществила буквально в конце жизни, невесомо приподнявшись над землёй.
Какая была вероятность приобрести книгу, которой нигде нет уже долгие годы?
Не книга, а ангел. Всего 1000 ангелов на всю землю… прекрасных, и бесконечно уставших.
Кто-то из ангелов влюбился в земную женщину и давно пропал, кого-то убили в подворотне под тусклым фонарём, похожего на отощавшего ангела, а кто-то томится на полочке, как в плену, в совершенно чужом и холодном доме, ибо умер милый хозяин.
У меня есть любимая подруга. Вика Moon-Is-Up . Но я подозреваю, что она — ангел.
Я очень её люблю, люблю её удивительные глаза, цвета крыла ласточки.
Когда у меня ночью сильно болит голова, я молюсь ей сквозь слёзы, и голова проходит. Точнее, боль, а не голова.
И вот, однажды ночью, словно ребёнок, я совершенно искренне помолился ей о том, чтобы у меня была эта книга.
И что же? Я её нашёл в букинисте, через пару дней.
Легче было обнаружить жизнь на далёкой и грустной звезде…
А может именно так и происходят контакты с далёкими звёздами?
Я не шучу, из этой книги и писем двух душ, я узнал о тайне любви, смерти, больше, чем из 1000 других книг.
Со звезды Глизе, в созвездии Плеяд, свет доходит до нас как раз за это время, сколько прошло с издания книги до нашего времени…
Со стороны было чувство, что я встретился в книжном — с ангелом.
Книга почти сияла, и я сиял, увидев её среди потрёпанных и израненных книг (может, они тоже — ангелы? Может, это не книжный, а госпиталь ангелов, приют ангелов, где они живут, отверженные и не нужные миру..).
Я прижал ангела к груди.. а он, меня.
Мы словно не виделись века, и узнали друг друга.
На небосклоне искусства, есть дивные звёзды, красота которых не всегда заключена в их творчестве.
В этом плане, творчество Адель, не такое яркое, а похоже скорее на тихий свет далёкой звезды в созвездии Плеяд: любимое её созвездие…
Её стихи, часто с приблизительными рифмами и аритмией сердцебиений крыльев — словно ангел перелётный, попал в бурю где-то над землёй, такой прекрасной и странной, и потерпел крушение, — словно нарочно недовоплощены, они как зарницы, говорят о чём-то нездешнем: так порой гроза полыхнёт в ночных небесах, на миг очертив в облаках, лазурные очертания куполов и храмов.
Стихи, творчество, это всегда что-то солнечное, в плане — живущее среди людей.
А письма… в них лунная, тайная жизнь души, любви, снов о жизни.
И если в душе живёт ангел, томящийся по небесам, то письма сияют высшей поэзией: сердцебиение писем в голубой пустоте.
Так один поэт сказал о Перси Шелли: ангел, бьющий сияющими крыльями в пустоте.
Павел Флоренский, в письме к Розанову, в апокалиптике послереволюционного лихолетья, писал: единственный вид литературы, который я стал признавать — это письма.
Даже в дневнике автор принимает позу. Письмо же пишется столь спешно и в такой усталости, что не до поз в нём.
Это единственный искренний вид писаний.
Я бы дополнил: письма похожи на лермонтовскую строчку: звезда с звездою говорит..
Диалог душ, в просиявшей пустоте, часто, среди рушащегося мира, а иной раз, разговор с вечностью, ибо порой человек уже умер, но другой не знает об этом, и письмо-лунатик печально идёт, летит к нему, словно ангел, через вёрсты ночей, скалистые горы и полыхающие войны, идёт неуязвимое, сияющее, вечное, словно свет далёкой звезды, которая уже погасла.
Композиция книги — чудесна: письма двух сестёр. Словно два крыла: полнолуние крыльев!
Две жизни,
Две жизни, переплетённые пронзительно, словно в стихе Цветаевой:
Мы смежены блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Если бы в раю были университеты, там изучали бы такие письма, как астрономы изучают таинственные звёзды.
Две сестры.. почти, сёстры Карамазовы. Был ещё братик сводный.
Адель — это Алёша и Иван. Евгения — пылкий Дмитрий.
Обе сестры по своему искали путь к богу, по своему боролись с ним.
Это путь сердца и души. Это лермонтовское горение в поисках истины, изумляет в женщинах Серебряного века, это.. какое-то евангелие женской души.
До слёз пронзительно было осознание, что путь Адель на земле, в поисках истины, закончился, а она ещё не осознала этого, строила планы, улыбалась друзьям, готовила детям подарки…
Но её тело словно бы стало в любви — душой, и подобно лучу, упёрлось в стену мира,и не только болезнями и предельной усталостью: дальше могла лететь лишь душа, чтобы слиться с истиной.
А Евгения, подобно апостолу, осталась на земле, пожертвовав любовью и своим материнством ради истины.
Спрашивается… нужна ли такая истина, требующая столько жертв?
Нужна ли была Сенатская площадь Достоевскому? Кавказ — Лермонтову? Море — Шелли?
Меня ещё поразила композиция писем в экзистенциальном плане.
Я впервые задумался о том, как по разному раскрывается наша душа в письмах к разным людям, в разном возрасте: времена года души.. дивные, посверкивающие в пустоте орбиты души, похожие на линии на ладони ангела: мы видим только их краешек, но угадываем их небесный силуэт закругления, пересекающий где-то Там, нечто удивительное, словно проходя рядом с таинственной планетой, населённой печальными ангелами.
Просто невероятно, как простые письма, собранные в книге, могут раскрыться малекулярной структурой вселенной: вот ты ступил на орбиту жизни души Адель. Читаешь цикл писем к её милой подруге, там жизнь души и любви, весна души.
В этих письмах проживается целая жизнь.
Они заканчиваются как и весна — неожиданно, тихо, сливаясь со светом лета.
Но вот ты читаешь другую переписку Адель, к сестре, и там словно бы проживается совсем иная жизнь, как Планета Плутон, она обгоняет все другие планеты и летит в ледяных сумерках.
Здесь смерти и горе, но и красота души, цветущая из боли.
Эта Адель, подобно Орфею, оглядывается на другую Адель, в другой переписке, счастливую и беззаботную.
Но вот эта Адель умирает в совершенном одиночестве, хотя её сестрёнка спит недалеко от неё, и они толком не помирились после ссоры: вечером, перед смертью, говорили о каких-то пустяках.. ах, если бы знать! Обнять, прижать к груди и душами поговорить!!
И вот и эта переписка доцвела, и началась другая, и… словно в 5 измерении, Адель снова жива, она молодая, и она рассказывает другу, как только что говорила с сестрёнкой о чём-то важном и вечном, и у неё на душе так хорошо и блаженно..
Понимаете? Эти моменты не то что до слёз.. до души.
А всего то и нужно иметь эту новую оптику взгляда на письма. А потом и на свою жизнь так посмотреть, на милых друзей.
Самые экзистенциальные письма Адель, к родным из Крыма, в трагичнейшие годы 20-х годов голода, арестов, удушающего быта, затмившего бытие души, как луна затмевает солнце (Адель почти не писала стихов. ушла в тёмные уголки души, от безумия жизни: так сверхновая звезда, перед тем как превратится в чёрную дыру, сияет уже только для себя, свет не может вырваться с её поверхности).
Это письма к сестрёнке Жене, к милой подруге Любочке (жене брата) которую поразил паралич (письма к ней особенно пронзительны. Почти тургеневский блаженный трагизм «Живых мощей» в эпизоде, когда в жаркой и сумрачной комнатке, сходя с ума от бездвижности мира и его безумия, она стала жить лишь жизнью души, и кажется, дошла душой до самых далёких звёзд: она приютила зайчика и он трогательно прыгал по ней, словно солнечный, раненый зайчик её же души, уже давно находящейся в раю).
Любочка чуть позже переедет к Адель в Судак, и семья станет похожа пронзительную страничку Карамазовых, в доме Илюшечки: Адель, её два маленьких сына (Далик и Ника), муж Дмитрий, похожий на трагично-нелепого отца Илюшечки.
Жена Бердяева. Бердяев сидит. Адель. Рядом с ней сидит её сестрёнка Женя. Макс Волошин. Возле сидит Любочка Жуковская, ещё относительно здоровая, не парализованная.
Меня всегда пронзает до мурашек на сердце, когда читаю письма близкого мне поэта в последний год его жизни, в какой-то фантомной боли нежности ангела, знаешь, что человека скоро не станет, а он ещё улыбается, милый, строит планы, и.. нет-нет, но среди тишины сердца, вдруг обернётся на что-то, на вечность, тебя.. читающего эти письма, душу, читающего, с её последними, исповедальными радостями и страданиями.
И ты на миг отворачиваешь взгляд, дрогнувший блеском слёз, и видишь за всеми этим строчками, как душа уже тихо сливается с бесконечным: так листва поздней осенью сквозится трепетной синевой…
После таких писем, такой напряжённой, осязаемой жизни души, когда ты чувствуешь её дыхание и чуть ли не сердцебиение крыльев, читать художественные произведения, даже сильные… всё равно что зайти в детскую, где один ребёнок рассказывает другому, в кроватке, что-то «штрашное», наивно и мило разводя ручками и ширя глаза.
Последние письма поэтов, сквозятся каким-то иным измерением, полнолунно сливаясь со всей их жизнью и творчеством, говоря о чём-то вечном и тайном.
У Набокова это маленькое письмо своей Верочке из больницы. его последнее письмо:
Звонил в пустыне телефон,
Я игнорировал трезвон,
И вскоре осекался он.
У Адель, (к слову, её псевдоним — Сирин), её письмо из больницы в Судаке, своей милой подруге, (парализованному ангелу!).
Июль, 1925 г.
Любуша! страшно рвусь домой! Хочу быть там, когда сестра приедет.
Пью до убоя молоко, вообще всё хорошо, но продолжается боль спины и…
Боюсь, что будет, дорогие…
Нежно целую, думаю о тебе. Надеюсь до завтра.
Женя ангельски добра. Твоя Адя.
Пронзительно до слёз, и символично.
Не случайно, совсем не случайно, в конце строки промелькнул ангел: это о Евгении Ребиковой, известной художнице, иллюстраторе детских книг.
Детство для Адель.. было Нарнией и тайной, где сокрыт путь общения с богом, подлинное творчество и загадка любви.
И так мило, что, ожидая сестрёнку Женю, с ней в это время была другая Женя.
Вспоминается Цветаева: в её последнем пристанище в доме в Елабуге, рядом с ней была старушка, с инициалами сестры: Анастасия Ивановна.
У Адель с Мариной вообще мистически много общего, не случайно Марина так любила её.
Быть может, Адель, единственная женщина после Софии Парнок, которую Марина любила так сильно, но ещё светлее.
Именно в доме Адель, Марина и познакомилась с Парнок.
На смерть Адель, Парнок откликнулась пронзительным стихом, тайно перекликающимся с последним письмом Адель:
И голос окликнул тебя среди ночи,
И кто-то, как в детстве, качнул колыбель..
Удивительно, как Адель упомянула, что пьёт молоко. Словно её душа только родилась для вечной жизни и сны её колыбелят последние дни.
У Адель есть стих, посвящённый Цветаевой, там есть такие строки:
- Как же прожить без ласки
В час, когда всё сгорает?
- Детям рассказывать сказки
О том, чего не бывает…
Символично, что начинается с трогательного письма 6-летней Адель: милый, дорогой папочка!
Книги, которые ты мне купил, я уже прочла. А мне так скучно, когда нечего читать!
И дальше, Адель пишет о младшей сестрёнке, которая ластится к папе нежностью сердца и слов, просит купить книги с бабочками, цветочками..
И на 4 года взрослея её, Адель удивляется ей: у ней бабочки… в груди. А у Адель — небеса.
Вечный цветаевский спор сестрёнок, будущего сестёр, нежно вспыхнул проступил в этом письме.
И как лейтмотив всей переписки, окончание детского письма, словно обмокнутого в лазурь, как пёрышко летящего ангела по небу полуночи.
Адель пишет в том первом письме детства, как сестрёнка засыпая, нежно бредила: папа голубой…
Словно об ангеле.. почти Отец небесный, который хранил сестёр в их трагедиях жизни.
А расшифровывается этот нежный бред просто: у отца была двойная фамилия — Лубны-Герцык.
Лубны — превратилось в скрытое — «люблю» — «голубой», нежно срезанировав быть может с голубыми обложками книжек с бабочками, ибо день близок после сна и небо всходит, как солнце, всей своей округлой и счастливой голубизной: папа приезжает!
Жизнь Адель похожа на пронзительную сцену из «Ностальгии» Тарковского, где герой Янковского, с зажжённой свечой, укрывая её ладонью, краем плаща, всем собой, от ветра, идёт от одного берега пересохшей реки, к другому.
В пору начала любви, есть волшебный момент, когда ты сидишь с любимым человеком ночью на лавочке в парке, и так хорошо и звёздно в груди и на небесах..
(как в стихе Адель: и в сердце тайна, и над миром, тайна..).
Слова нежно становятся воздухом, шелестом листвы и тёплым движением руки любимой в твоей руке.
Головка любимой с блаженной улыбкой, сонно клонится к твоему плечу.. впервые, словно огонёк свечи у окна, от утреннего сквознячка: клонится светом, к свету, словно от свечи зажигается солнце.
Мне всё чаще кажется, что тайну бога, ангелов и бессмертия души, найдут на в храме, не среди научных и скучных споров и даже не в чудесах искусства, а в простых письмах людей, что страдали, любили.
Я не знаю как это назвать, но когда страдания и несчастья обрушиваются на человека одно за другим, с каким-то инфернальным вдохновением, кажется на миг, что ионизируется самый воздух жизни, вещи намокают душой и как в невесомости, вес звезды и человека, письма и тростника Паскался — трагически и блаженно равен.
Тело и душа, жизнь на земле, синестетически путаются, словно бы ангел бредит и шепчет что-то во сне: сквозь жизнь, проступают узоры крыльев ангелов, словно папоротники и цветы на заиндевевшем окне.
Самые законы жизни словно искривляются, как пространство и время возле массивных звёзд: часы в комнате Адель остановились незадолго до смерти…
Адель серьёзно заболела и подобно рыцарю, сражается из последних сил с драконом быта и голода, защищая детей, семью.. и небо в душе.
Нет времени не то что на отдых — на душу и молитву.
Она пишет подруге: прости, друг родной, пустое, внешнее письмо. Но приятно иногда забыть, что есть душа..
Порой строчки писем Адель, напоминают по силе «Опавшие листья» Розанова. Осень души и судьбы, мира.
Словно Офелия экзистенциализма, Адель босиком (ибо нет денег на обувь — одна пара рваных ботиночек с сыном на двоих) бежит на рыночек, сердце её робко поёт стихи по привычке, собирает не цветы, как шекспировская героиня, но веточки на растопку, ягоды для детей, обрадовать их.
Заглядывает в окно книжного магазинчика, словно герой рассказа Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке» (он озяб, умирает, а за окошком — рай, и дети как ангелы возле ёлки..).
Адель просто читает названия книг с наслаждением, не в силах ничего купить.
Плывут по течению жизни, куда несёт поток, а сердце поёт.. глядя на звёзды и крылатый росплеск листы в небесах.
Офелия гибла и пела..
Удивительно, но когда человек живёт в пустоту, в ничто, словно душа вышла в открытый космос и её уносит к звёздам, когда душа заперта в клаустрофобичности внешних обрядов жизни, их фатальной повторяемости, и точно знает, что будет завтра, где она будет в 8 часов вечера (лежать в сумерках комнаты, в обнимку с сыночком, ибо солнце зашло, как в апокалипсисе и нет денег на свечи и жутко жить в темноте с ослепшими словами нежности), то душа словно теряет границы тела и бесприютным лунатиком скитается по свету, и друзья, тело твоё, с удивлением оглядываются на неё…
Где мои крылья, сестра?, — пишет в отчаянии Адель, и кажется, это ангел потерпел крушение на земле, и теперь пишет на далёкую звезду.
Адель мучает стыд. Сил уже нет жить и любить, хотелось бы умереть. забыться сном, по лермонтовски, чтобы просто отдохнуть от безумия жизни, выспаться век или два, смутно ощущая, как шелестит листва, смеются дети..
Но нельзя. И почти раем ей кажется поболеть, лечь в постель, завернуться в одеяло,словно в крыло, и полежать, не думая о детях, муже, себе.. Пускай душа течёт к звёздам.
Но и лежать нельзя даже в болезни. и жить нельзя. И стихи писать нельзя и молиться даже нет сил!
И ты, читая всё это, в ужасе вдруг понимаешь, что в этом есть какое-то инфернальное доказательство бога, от обратного, к которому в конце жизни пришли и Платонов и Сартр.
Как там у Сартра? — дыра в душе, размером с бога?
Адель сказала бы, грустно улыбнувшись, что это — мир.
Одно несчастье за другим обрушиваются на неё: арест и томление в подвале, смерти друзей, болезни свои и детей, бессонные ночи у их постели и борьба с ангелами, что реют в ночи у их кроватки, словно мотыльки у одинокого фонаря.
И вот, сладостно-жуткий просвет синевы меж облаков: болезнь, и дети здоровы, и можно лечь и блаженно представить, что ты умерла и на постели проросли цветы и прекрасное дерево шумящее алой листвой поднялось к потолку.
Но муж выходит из дома и ломает ногу, и некому работать по хозяйству, кормить детей.
Адель с трудом, на коленях, вымаливает у друзей и врагов, деньги на еду.
Посылает младшего сына, Нику, на рыночек. Деньги воруют.
Он успевает купить три яичка, но и их разбивает и пачкает новое пальто (какая то Пасха в аду) и Адель из последних сил, с безуминкой улыбки, стирает его, почти бредя от жара болезни: ей кажется, что она топит душу свою или отстирывает от греха, но не может очистить.
Кажется, что ветхозаветный Иона перевоплотился в женщину и с детьми заточён в чреве кита и нет ему исхода.
Почти физически ощущаешь во время чтения писем, что планета летит с какой-то сумасшедшей скоростью мимо звёзд, темно накренятся синева. и всё летит в твоей жизни. жизнь Адель — летит к чёрту и самое тело срывается в синеву и хочется зацепиться за постель, нет.. за что то вечное.
Для Адель — это бог и любовь.
В одном из писем сестре, похожем на жаркий спор Ивана Карамазова с Алёшей, Адель почти в муке говорит в ответ на религиозные экстазы сестры, таким образом справляющейся с безумием жизни, что бог что-то там хочет от неё..
Адель почти кричит сорванным голосом Ивана: да пойми ты, сестра, милая, что нет бога вообще!
Бог есть для каждого — свой, и путь к нему свой у каждого!
Боже, каким космическим одиночеством повеяло от этой мысли Адель!
Все души людей — трагически разлучены и бесконечные пространства между ними, ещё более бесконечные, ледяные и безумные, чем расстояния между звёзд!
Души мерцают печальными звёздами в сумерках жизни, звёздами, населённых ангелами, богами, таинственной жизнью, любовью.. и всё это разлучено навсегда!!
И не всегда понятно, зачем светит звезда: молится она, плачет или любит…
Жизнь в письмах Адель в послереволюционное лихолетье, иррационально, как искривлённое пространство и время возле массивных звёзд.
Почтальон с письмом, в котором душа и весть о том, что ты — жива!, идёт со скоростью биения сердца в пустоте: почтальона могут убить, ограбить, и близкие сходят с ума, не дождавшись письма, и лежит несчастное, израненное письмо на спине под дождём где то в богом забытом вечернем переулке и смотрит в высокое, безумное небо, какое не снилось и Болконскому, а ты держишь в руке одно из таких писем и слёзы дрожат на ресницах.. как и у тех, кто получал их.
Настоящие чудеса случались в то время, чудеса страданий, души.
Сестрёнка прислала Адель, кофточку. Вроде пустяк.. но ходить не в чем.
Адель… красавица, витающая душой в эпохе Кватроченто, знающая 6 языков, пишущая стихи, теперь стала никем и ничем. Нет время не то что на душу, на бога. Стирает почти голышом, в чаду и поту, ибо переодеться не во что.
Адель пишет: ласковая, красивая кофточка…
Боже, как это невыносимо мило!!! Одухотворение вещей, мгновений, словно настали последние времена и душа протекла в мир и теперь можно погладить душу, вещь, словно раненого зверька Эдема: ласковая кофточка…
А вот Адель узнаёт, как дочку Бердяева, шедшую в сумерках недалеко от Алушты, разбойники схватили и затащили в лес, уже стали раздевать, мерзко касаться.. вот-вот изнасилуют..
Но случилось чудо и её отпустили, и ты не знаешь что именно произошло, но не удивился бы, если бы ангел просиял сквозь дрожь тёмной листвы.
Девушка вернулась в Москву и чуть не сошла с ума от пережитого..
А вот Адель со слезами в луче строки, пишет о слепой женщине, родившей ребёночка и пеленающей его в вечной темноте, на ощупь: душу пеленающую, крик, нежность дрожащую..
Как это похоже на жизнь сердца в письмах, в пелёнках писем!!
Жизнь ослепла..
А вот София Парнок едет в поезде.
Она просит мужчину с грустными глазами, пересесть на её место: она любит ехать лицом к движению.
Поезд терпит крушение и мужчина умирает. София до слёз казнит себя в этом грехе…
Кто был этот мужчина? Может, тоже, ангел? И та слепая женщина, ангел?
Это не письма.. а откровение о последних днях на земле в конце света.
Адель лежит в постели без сил и читает о том, как ещё один друг умер, и.. с безумной улыбкой, оглядываясь на спящих детей, мечтает: не о загранице, куда уехали Бердяев, Шестов, Цветаева (ах, как больно было читать, как Марина устроила вечер в Париже в честь Адель, чтобы собрать денег.. как Адель ждала эту помощь Марины.. и как он не состоялся. И как в другой раз, на вечере в помощь Адель, одну Марину выгнали бог знает за что: она должна была читать стихи Адель.. в этом есть что-то от бесприютности любви и поэзии на земле), а о смерти мечтает Адель, этой ласковой и таинственной стране, куда её душа улетит, словно ласточка.
Одно из самых экзистенциальных писем Адель, к парализованной подруге, жене её братика — Любушке.
В аду жизни, парализованной, муж Адель захотел собаку.
Есть толком нечего.. зато хоть напоминание о нормальной жизни, о ласке.. которая умерла на земле.
Кажется, что и это, ангел пушистый, тайно вошедший в дом Адель.
То, что описывает Адель дальше… не снилось и Стивену Кингу.
Какие то сны Андрея Платонова.
Собака оказалась не совсем ангелом. Скорее, демоном. Она не ест то, что едят люди.
Не спит. Адель тратит последние деньги на неё.
И.. как благодарность, собака заболевает таинственной болезнью.
Она мучается, ползает по полу и скулит от боли по ночам.
Дети, не в силах выдержать этот ад, выбегают в ночь и звёзды (как ангелы?).
Сама больная, Адель из последних сил, днями и ночами выхаживает несчастное животное: она на грани самоубийства..
Муж со слезами на глазах, взявшись за голову, молит отравить собаку: уже нет сил это выдерживать..
Адель сдаётся. Ночью взяла собаку в руки, и отнесла соседу со слезами на глазах, прижав к груди.. ангела. Пристрелить.
Хоронили ангела ночью, она и два маленьких её ребёнка. Светила луна..
Адель написала потом дивные строчки: нельзя долго и безнаказанно смотреть вблизи как страдает живое существо: душа уродуется навеки, шрамируется.
Что же видела жизнь наша, мир.. если они так безумны, уродливы даже в душе, красоте?
Неужели… смерть бога?
И всё же, в письмах — мерцает жизнь. Множество писем полны света, любви, удивительной и странной, словно сбывшейся на другой планете.
Адель, словно ангелу на исповеди, многие поэты Серебряного века доверяли боль и тайну души: Цветаева, Парнок, Бердяев..
Когда я стал читать в письме о безымянном странном существе с раздвоенной душой андрогина с женственной душой, говорящей о своей нелепости среди людей, что он вызывает смех среди людей.. мне вспомнился стих Бодлера — Альбатрос.
И каково было моё удивление, когда чуть позже, в письме, я узнал, что это исповедь… Макса Волошина, дивного поэта и нежнейшего друга Цветаевой.
Совершенно потрясающая исповедь в духе персонажей Достоевского, исповедь пола, души.
Сейчас это так просто… пол и душа. А тогда, этим мучились, искали что-то небесное в поле, вели мучительный диалог с полом (что сегодня утрачено почти, особенно на западе), и создавалась удивительное напряжение нежности, за который мы и любим Серебряный век.
Макс искренне, как нежное чудовище, писал о том, что боится причинить боль женщинам, и потому так робок с ними, до слёз после секса, словно он совершил преступление (и его успокаивали женщины! словно это он каждый раз лишался девственности, с кровью души!! Похоже на героя рассказа Платонова — Река Потудань).
Он говорил, что в его душе нет такой развратной мысли о женщинах, которую бы он не думал, а на деле.. робок как ангел.
У меня всё наоборот, к сожалению, может оттого и невыносимая нежность к душе женщины.. что разврат тела, исчерпан до донышка, а может и больше.
У Макса была расщеплённость существования на душу и тело, как у Адель; какой-то блаженный аутизм пола: нельзя заняться сексом с тем, с кем живёшь душой, даже поцеловать — мука, и наоборот, больно жить с женщиной жизнью души, когда плоть цветёт страстью.
Макс потерял девственность в 27 лет. Он думал, исповедуясь Адель, что его тайну никто не узнает. И вот я читаю эту боль души…словно мне ангел исповедуется.
Бедная жена Макса, Маргарита Сабашникова… ушедшая от него к поэту Вячеславу Иванову, чьём имя инфернальными письменами связано с жизнями сестёр Герцык.
Хочется сказать о трагической любви Адель.
Она вышла замуж за Дмитрия Жуковского.. из жалости и сострадания, почти как Цветаева за Эфрона.
Дмитрий был безумно влюблён… в сестру Адель — Евгению.
А Евгения сходила с ума по Вячеславу Иванову, в его мистической «Башне», куда обречёнными мотыльками слетались многие женщины (Макс Волошин жил этажом ниже, с женой).
Иванов же, сходил с ума по философии, истине, это странной инфернальнице, играющей сердцами мужчин, сводя их с ума и бросая к своим ногам их разбитые сердца.
На пути к истине и богу… Иванов покалечил сердца многим женщинам, включая свою трагически погибшею жену Зиновьеву Аннибал.
Дмитрий, Адель и Женя.
Это был какой-то небесный разврат Серебряного века, когда в любовь и постель, пытались пригласить не только другого человека, но и ангела, бога.
Есть в любовном томлении Серебряного века, какая то райская синестезия, переселение пола и страсти плоти, в сферу духа.
Нежный творческий бред слияния не столько Диониса и Христа (в этой догадке, Шелли опередил Серебряный век, в своей поэме Адонаис), как об этом думали Блок, Иванов, Женя Герцык, Волошин и многие теософы, а робкая попытка космополитичности любви, в которой нет границ между иудеем и эллином, эпохой Кватроченто и язычеством, христианством, мужчиной и женщиной, природой и богом.
Но в Серебрёном веке эти смутные порывы к подобной любви выглядят так нежно нелепо.. столько разбитых сердец оставили они за собой!
Словно детям доверили грозное оружие, ушли.. и дети чуть не спалили мир за ночь.
Письма Адель и её сестрёнки Жени этой поры — это письма из ада любви.
Израненные ангелы ходят и неприкаянно светятся в сумрачном лесу, корябаясь об озябшие осенние ветви.
Это что-то невероятное по атмосфере: воздух Серебряного века, словно воздух какой-то далёкой, сиреневой планеты.
Долго им дышать нельзя, но как же чудесно!
Не письма, а кислородная маска, которую можно надеть и подышать в нашем безумном 21 веке..
Дмитрий томится по Жене. Он ничего не понимает не только в мистике, но и в жизни: милый недотёпа.
А Женя летает в мистике, у неё мистические экстазы…
Она пишет Адель со слезами, что ей никогда не быть счастливой как женщина: Иванов, этот демон, гений, будет летать ещё выше, в иных мирах, а ей нет туда доступа.. как в те комнаты, где он уединяется с женщинами.
Не знаю про ангелов, но демоны точно живут среди нас: Иванов свёл в гроб свою жену, разбил сердце Жене и жене Волошина, обещал жениться.. но ему, как Свидригайлову приснилась его мёртвая жена и сказала.. чтобы он женился на её молоденькой дочери от первого брака, которую он тоже сведёт в могилу..
Слева, радостная от любви, Женя, на той самой "Башне".
Слева сидит на стуле, известный в ту пору Красный кардинал теософии, Анна Минцлова. Рядом с ней - перепуганный ангел - Вячеслав ИвАнов, и поэт Михаил Кузмин: тот ещё ангел, видимо, под "чем-то" летит куда-то без крыльев.
У Иванова, как и у многих других людей Серебряного века, была болезненная тяга к пифагорейской любви.
Другими словами, любовный треугольник, обязательно состоящий из двух людей как минимум, и ещё третьего — ангела.
Ангелами чаще всего были женщины, к ревности других ангелов.
Он всех своих женщин измучил этим, и Женю Герцык особенно, любя её и нелюбя, выдерживая мистическую дистанцию: в любви лишь к одной женщине, у него словно была душевная импотенция.
Нужен был соглядатай, мистический «третий». Это его возбуждало.
Прелестный теософический разврат.
Боже, какие там полыхали экстазы и насилия над душою и плотью! Такие неземные и грешные проникновения в душу и плоть, что де Саду и не снилось!
Зато мне почему-то снится… и не только.
Дмитрий, словно влюблённый в наркоманку человек, идёт в Эвридиков ад Жени, делает себе в душу укол, впрыскивая звёзды, голубое безмолвие миров.
И всё равно он чужой для Жени.
Теперь он призрак, ненужный никому, лунатик бессмертия..
У Адель разрывалось сердце…
Может она увидела в этом неприкаянном лунатизме любви, нечто своё? Её лунатизм жизни..
Два лунатика встретились на карнизе жизни. Такое возможно? Да.. я это знаю по себе, по своей влюблённости в подругу.
Мне порой казалось, что Дмитрий мучается, как та собака у Адель: некому было пристрелить Дмитрия.
Неужели.. любовь и сострадание, порой равны — револьверу?
Невозможно без слёз читать этот ад.. Серебряного века, когда беременной Адель, Дмитрий с робким жаром признаётся.. как всё ещё сходит с ума по её сестре Жене и не может её забыть.
В этой инфернальной, прохладной тяге к сестре Жени — Адель, есть что-то жуткое, посмертное почти, ибо в Адель течёт такая же милая кровь, как и в Жене, те же мысли пронзают их души.
Так, некая Джейн, влюблённая в Перси Шелли и его творчество, после его гибели.. вышла замуж за его сына, носящего тоже имя — Перси: какой-то спиритуалистический ад любви.
(К слову, приятно было узнать, что у Адель был любимый томик стихов Шелли. Трогательный момент революционного лихолетья, когда она уехала из московской квартиры, и туда, словно призраки, поселились чужаки.
Спустя год, брат приехал туда. Все вещи уже вынесли, квартира опустела, заосенилась, и… как же радовалась Адель, узнав, что в чуланчике сохранился ящичек с книгами, томиком Шелли, крылатый рояль даже сохранился… словно старый ангел, охраняющий красоту.
Денег у брата не было на жизнь, и это добро нужно было продать, и тем пронзительней эта мимолётная радость, райский осколочек прошлых лет: Шелли, рояль..)
Это похоже на какие то мрачные черновики Достоевского или Эмили Бронте: Адель лежит в постели без сил от выплаканных слёз. Дмитрий склонился к постели и взял её за руку.. они думают не о любви, нет, а том, как бы… избавиться от ребёнка.
Это похоже на экзистенциальное самоубийство, убийство любви, души, отношений: одна «пуля» на двоих.
Оба потом не смогли бы простить себе этот грех.
Марина Цветаева тоже однажды думала о прерывании беременности, но для неё ребёнок, новая жизнь, всё равно что стих — он должен появиться на свет: в нём уже начал говорить Бог.
Если убить стих, слово бога в себе, это всё равно что убить в себе поэта, который торгует словом.
В этом плане Адель похожа на нежнейшего Кириллова из «Бесов» Достоевского: она — всему молится, и нерождённому ещё сыну Далику, которого расстреляют в 1938 г. в день её рождения, и ангелам, и августовским цветам, паучку в окне..
И как же пронзительно было читать о том, как Адель, отверженный в мире ангел, рожала своего милого мальчика, мучаясь 7 часов и с нежностью думая в этот священный миг.. не о муже, не о боге, и даже не о своей милой сестрёнке, а о своей любимой подруге, Вере.
В этом имени был какой-то высший символ: всю жизнь Адель мучилась родами веры, искала бога, своего, как и Россия, о которой Достоевский однажды написал, что Россия — это Жена облечённая в солнце, из книги Апокалипсиса, и она мучается родами, рождая Сына человеческого.
В этом смысле пронзительны письма Адель во время 1-й мировой: ощущение чего-то небывалого, мистического, что всё изменит в их жизни и жизни страны, мира.
А поскольку у Адель — русско-немецкие корни, у неё было до боли знакомое по сегодняшним временам обострённое ощущение трагедии братоубийственной и почти молитвенное припадание к пульсу газет, писем, стихам Волошина, и желание прочитать в книгах прошлого, в Евангелии, у Достоевского, знамения этого безумия, желание понять почему насилуется правда, Россия терпит поражение: в этом она видит жертву.
И ночи со слезами на глазах от вестей с полей фронтов у Адель… до боли знакомые по сегодняшним дням, о зверски замученных русских военнопленных «цивилизованными европейцами».
И почти мистический, апокалиптический трепет от предсказания таинственного японца, что будет огромное землетрясение и Россия скроется в пучине вод морских, и Адель молится, целуя деток, глядит на осенние звёзды, как в последний раз..
Россия для неё — как Град Китеж. Сердце Адель в этом безумии, как мистический звон церковного колокола со дна озера.
Мне вдруг грустно подумалось.. японец тот делал это предсказание в 1923 году. Может он.. ошибся на сто лет? И говорил не про реальные волны, а про тёмные волны, что накрыли сегодня, Россию, как бы сокрыв её от безумия мира, в котором умерла правда?
Завершить «рецензию» хотелось бы одним из самых таинственных моментов в жизни женщины.
Нежно помню, как однажды, на апрельской заре, моя любимая подруга написала мне письмо… только только отходя от наркоза: милый, родила..
До сих пор помню свои слёзы на утренней заре и ощущение, что планета летит куда-то в мировом пространстве.. сердце моё летит, и я держусь руками за постель и улыбаюсь блаженно…
Вот эти строки Адель к своей милой подруге.
Они такие блаженно-нежные, что не так уж важно, какой любовью она любила подругу — сапфической, платонической… она просто любила.
Гладишь рукой эти строчки, словно душу гладишь.. и как странно после этой нежности читать милые и наивные до нелепости страницы Джейн Остен, Толстого… вообще, искусство кажется нежно-нелепым, словно милый и грустный бездомный зверёк, приласкавшийся к нашим рукам.
28 июля 1913 г.
"Сегодня всё случится, дорогой бесценный друг, завтра в это время будет новая маленькая душа на земле — для страданья, любви и молитвы.
Уже началось, и хотя нет пока болей, но моя докторша пока не выпускает меня из дома.
Я уже вчера вечером перебралась к ней, а только что заходил Дмитрий и принёс мне твоё дорогое письмо, где ты пишешь об Августине и о тихом, глубоком просветлении души.
Странно, как совпадают наши настроения: мне так хотелось именно Августина эти дни, и слиться духом с Евангелием, приникнуть к нему.
Благословляю тебя, моя любимая, на светлые, молитвенные и доверчивые осенние дни, и ты меня благослови на боль и радость, и веру ненарушимую.
Обнимаю нежно.
Завтра же Дмитрий уведомит тебя об исходе. Пиши. Твоя всем сердцем."
Адель с сыночками Даликом и Никой.
