По законам советского двоемыслия: откровенная биография Ольги Берггольц

Критик: Елена Кузнецова
Рецензия на книгу Ольга Берггольц: смерти не было и нет
Оценка:

Как в 1938 году плелось дело троцкистки Ольги Берггольц, как её спасала сестра, и как «блокадная муза» металась между советским и несоветским. Издательство «Редакция Елены Шубиной» в ноябре выпускает новую биографию Берггольц под заголовком «Смерти не было и нет» – предельно откровенную, впервые – на основе семейных архивов.

Наталья Громова – пока единственный исследователь, имеющий доступ к семейному архиву наследников Берггольц и фонду Берггольц в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Вместо «новая биография» в случае с её книгой «Смерти не было и нет» смело можно написать «первая биография». В библиотеках сохранились биографические очерки 1960-х-1970-х годов, где образ Берггольц трактуется в каноническом ключе – символ и голос блокадного Ленинграда, автор «Февральского дневника» и «Ленинградской поэмы», лауреат Сталинской премии. В 2010 году начался бум архивных публикаций о Берггольц.

Первая и самая значимая из них – «Запретный дневник», где впервые были напечатаны выдержки из следственного дела поэта в архиве НКВД-КГБ-ФСБ. Затем вышли книги «Начало» о детских и юношеских годах Берггольц; полное издание блокадных дневников, получившее в 2016-м премию «Книга года» и «Охота на Берггольц» с материалами об исключении Берггольц из Союза писателей и кандидатов в члены ВКП(б) в 1937-м. Но во всех случаях, чтобы прорваться через тексты, комментарии и примечания и увидеть цельную картину, нужно было приложить немало усилий. Для читателей, недостаточно знакомых с контекстом эпохи, эта задача была невыполнимой. Книга, последовательно и доступно излагающая жизнь Берггольц в её противоречиях, издаётся впервые.

Истории Берггольц хватило бы, чтобы написать не один роман – тихое мещанское детство в районе Невской заставы, благословение Горького, сотрудничество с издательством «Детская литература» и Самуилом Маршаком, работа в казахстанской газете «Советская степь»; три брака, в том числе с расстрелянным поэтом Борисом Корниловым и погибшим в блокаду филологом Николаем Молчановым, бесконечная череда любовников, две умершие от болезней дочери; арест в 1938 году, работа в Ленинградском радиокомитете во время блокады; дружба с Зощенко и Твардовским, благоговение перед Ахматовой. Чтобы выстроить всю эту груду материала, нужен особый приём, угол взгляда на предмет. Наталья Громова этот приём нашла – она сталкивает детали официальной и неофициальной биографии Берггольц. «Всю жизнь Берггольц пыталась преодолеть растущую пропасть между внешним миром и внутренним, между верой в придуманную идею и открывшейся страшной действительностью», – отмечает Громова. Поэт, по её мнению, нередко следовала «законам советского двоемыслия», думая и даже записывая в дневник одно, а делая другое.

Это двойное зеркало позволяет найти в судьбе Берггольц закономерности, выстроить серию перекликающихся эпизодов. Берггольц в 1949 году пишет поэму «Первороссийск» – о рабочих Обуховского завода, отправившихся после революции в Сибирь и основавших первую в стране коммуну хлеборобов. А в конце 1950-х присутствует на открытии Бухтарминской ГЭС, затопившей этот город Мечты. Любимое детское воспоминание Берггольц, город Углич с его храмами и золотыми куполами (здесь она жила с матерью с 1918 по 1921 годы), был так изуродован советской властью, что в 1953 году Ольга возмущённо пишет об «общественном отхожем месте, свинарнике, крольчатнике, складах» в её любимой церкви. В 1947-м Берггольц делает в дневник заметку о «мании преследования» у Ахматовой, опасавшейся слежки. А в 1949-м, на волне ленинградского дела, сама бежит из Ленинграда, и «ощущение погони не покидает её».

Судьбу поэта читаешь, как страшный роман, основанный, к сожалению, на реальных событиях. Одна из самых душераздирающих сцен – Берггольц теряет ребёнка в 1939 году в следственном изоляторе НКВД на Арсенальной улице. Вот, что пишет об этом сестра поэта Мария Берггольц (в книгу включён фрагмент её заметок): «Ребенок в ней был убит, а далее изуверскими «приемами» режима она была изувечена: лишена возможности родить. Она говорила мне, что, возможно, – дитя погибло (5,5 месяцев) еще до избиения – от психической пытки: ее старший следователь («мой палач» – называла она) – некто Фалин, лежа (пьяный) на своем столе, говорил ей – что они с ней сделают – «и всё страшно сжалось во мне, хотя внешне я была спокойна». Ее версию, что дитя погибло от этой страшной спазмы тела и духа в сопротивлении страху, – подтверждает то, что в дальнейшем (она страстно хотела детей) при ее попытках дитя в ней погибало в тот роковой срок (а может быть, и час), когда погибло в тюрьме: в 5,5 месяцев».

Концентрируясь на судьбе Берггольц, автор, впрочем, не забывает прорисовывать исторический контекст, для нашего времени зловеще актуальный. Вот после октябрьского дождя в 1946 году третий муж Берггольц Юрий Макогоненко бережно помогает переобуться Анне Ахматовой. Ахматова, выброшенная из литературной жизни после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», приходит к супругам в гости ослабевшая, промокшая насквозь, без зонта, в летних туфлях. Вот Яков Бабушкин возглавляет художественное вещание Ленинградского радиокомитета, в 1942 году организовывает исполнение в Ленинграде 7-й симфонии, а в 1943 году его «разбронируют» (как напишет Берггольц в своих дневниках, из-за «неарийского происхождения»), и отправляют на фронт, и в 1944-м погибает под Нарвой.

В книге нет фундаментальности – здесь скорее царствует эссеизм, опущены многие подробности биографического ряда, например, лишь вкратце говорится о детстве Берггольц, немногое сказано о блокаде. Читателям, привыкшим к въедливым историческим работам, вряд ли хватит конкретики в датах и ссылках на источники, особенно из семейного архива. Повествование разделено на полсотни очерков с заголовками-цитатами из стихотворений, писем и дневников Берггольц и её современников. Язык Громовой – нейтральный, порой стилистически небезупречный, – служит идеальным обрамлением для выдержек из дневников Берггольц. Некоторые цитаты публикуются впервые, и они – настоящие бриллианты, особенно те, что относятся к послетюремному и послеблокадному периоду.

Из романтической девочки, правоверной комсомолки и коммунистки на наших глазах вырастает страстный, мятущийся, великолепный в своих переживаниях человек. Осмысляя тюремный опыт, Берггольц пишет: «Действительно, как же я буду писать роман, роман о нашем поколении, о становлении его сознания… когда это сознание после тюрьмы потерпело такие погромы, вышло из до-тюремного равновесия…» После посещения стройки века, Волго-Донского канала, признаётся: «Дикое, страшное, народное страдание. Историческая трагедия небывалых масштабов. Безысходная, жуткая каторга, именуемая «великой стройкой коммунизма», «сталинской стройкой»». И самое надрывное: в 1950-е Ольгу лечат от алкоголизма, впрыскивая апоморфин – лекарство, вызывающее рвоту. Берггольц пишет: «…А внутри все голосило от бешеного протеста: как?! Так я вам и выблюю в ведро все, что заставило меня пить? И утрату детей и самой надежды на материнство, и незаживающую рану тюрьмы, и обиды за народ, и Николая, и сумасшедший дом, где он погиб, и невозможность говорить правду». Рефлексия, сомнение, гибкий синтаксис, исповедальная откровенность, глубокая литературная эрудиция – всё это дневники Берггольц.

Наталья Громова вместе с сотрудниками РГАЛИ сейчас работает над полнотекстовой публикацией дневников. Кроме военного тома, уже вышла книга с юношескими заметками за 1922-1929 годы, в 2018-2019 годах планируется опубликовать записи 1930-х и послевоенного времени. После этого исследователь надеется издать сокращённый вариант дневников – «это будут две толстенькие, удобные для чтения книжки в мягкой обложке».

Берггольц мы привыкли воспринимать, как значимую, но не самую значительную фигуру в советской литературе. Многие читали её блокадные стихотворения или автобиографическую повесть «Дневные звёзды», трагический цикл тюремных стихов «Испытание». Но если эти «две книжки в мягкой обложке» всё-таки случатся, Ольгу Берггольц читатели увидят другой. И, возможно, она, наконец, станет вровень с Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком и другими великими именами русской литературы XX века.