Ордынов Василий Михайлович

Молодой ученый. «Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человека и не выделяющая таким существам, как Ордынов, ни одного угла в сфере другой, практической, житейской деятельности. Эта страсть была — наука. Она снедала покамест его молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого никогда не бывало в его душном углу, и Ордынов в упоении страсти своей не хотел замечать того. Он был молод и покамест не требовал большего. Страсть сделала его младенцем для внешней жизни и уже навсегда неспособным заставить посторониться иных добрых людей, когда придет к тому надобность, чтоб отмежевать себе между них хоть какой-нибудь угол. Наука иных ловких людей — капитал в руках; страсть Ордынова была обращенным на него же оружием.

В нем было более бессознательного влечения, нежели логически отчетливой причины учиться и знать, как и во всякой другой, даже самой мелкой деятельности, доселе его занимавшей. Еще в детских летах он прослыл чудаком и был непохож на товарищей. Родителей он не знал; от товарищей за свой странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность и грубость, отчего сделался действительно нелюдим и угрюм и мало-помалу ударился в исключительность. Но в уединенных занятиях его никогда, даже и теперь, не было порядка и определенной системы; теперь был один только первый восторг, первый жар, первая горячка художника. Он сам создавал себе систему; она выживалась в нем годами, и в душе его уже мало-помалу восставал еще темный, неясный, но как-то дивно-отрадный образ идеи, воплощенной в новую, просветленную форму, и эта форма просилась из души его, терзая эту душу; он еще робко чувствовал оригинальность, истину и самобытность ее: творчество уже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения и создания был еще далек, может быть, очень далек, может быть, совсем невозможен!..»

Да, в этой ранней повести впервые появился у Достоевского тип мечтателя. И Ордынов не только мечтатель-романтик, как, к примеру, герой «Белых ночей», по своей сути Ордынов — предвестник Раскольникова. Это — одинокий, одичавший в своем уединении мыслитель, идеолог... В Ордынове можно усмотреть и штрихи-наметки Подпольного человека, тоже одного из «капитальнейших» типов в мире Достоевского. Впрочем, в этом мире все подпольные герои — мечтатели; а все мечтатели — подпольные. Вот и Ордынов, закончив курс в университете и получив малую толику грошового наследства, снял первый попавшийся угол и на два года забился-залег в нем, как в подполье. Правда, Достоевский, еще, разумеется, и не предполагавший, что через полтора десятка лет напишет-создаст «Записки из подполья», только обозначил-назвал в «Хозяйке» целое громадное явление русской действительности и одну из основополагающих черт, говоря по-современному, менталитета русского думающего человека — подпольность, и пояснил это на примере Ордынова так: «Там (в своем углу. — Н.Н.) он как будто заперся в монастыре, как будто отрешился от света. Через два года он одичал совершенно...» Конечно, у Ордынова еще и в помине нет подпольной философской идеи-платформы Подпольного человека, как нет и стремления в своем «монастырском» уединении (как в будущем, допустим, у Алёши Карамазова в настоящем монастыре) найти душевный покой, обрести истинную веру, познать мир Божий и себя в этом мире. Ордынова всего лишь пожирала и требовала уединения всепоглощающая страсть к науке. К какой конкретно — понять из текста повести трудно: что-то похожее на философию, а может быть, даже и на социологию, политэкономию или что-то в этом роде. Именно в период работы над повестью Достоевский и начал посещать кружок М.В. Петрашевского, так что немудрено, если герой его в своем подполье-«монастыре» вслед за Фурье, Оуэном и Сен-Симоном вынашивал-создавал свою теорию социального переустройства мира. «Он сам создавал себе систему; она выживалась в нем годами, и в душе его уже мало-помалу восставал еще темный, неясный, но как-то дивно-отрадный образ идеи, воплощенной в новую, просветленную форму, и эта форма просилась из души его, терзая эту душу; он еще робко чувствовал оригинальность, истину и самобытность ее: творчество уже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения и создания был еще далёк, может быть, очень далек, может быть, совсем невозможен!..» В конце повести будет упомянуто, что в самое последнее время, перед тем, как выйти из подполья, Ордынов в «нетворческие минуты», то есть для отдыха, писал еще и некое сочинение по истории церкви.

И вот этот подпольный мечтатель-утопист, вынужденный в силу обстоятельств переменить квартиру, как бы очнулся, ожил и мгновенно, забыв о мировых проблемах, заболел проблемами эгоистично-личными. Он влюбился страстно, безумно и — вот именно! — болезненно в молодую жену хозяина новой квартиры старика Мурина — Катерину. Вернее, он влюбился в нее еще раньше, увидев-встретив совсем случайно в церкви, и именно из-за нее, преодолев сопротивление Мурина, снял у них угол. Восторженно-мечтательный Ордынов тоже, как и герой «Двойника» господин Голядкин, — ярко выраженный неврастеник, то и дело подумывает о самоубийстве, близок к нему. Мало этого, он чуть было не становится и убийцей — он явно хотел зарезать опьяневшего и уснувшего Мурина, уже и нож схватил, да муж Катерины вовремя очнулся. В конце концов, когда страстная болезненная любовь Ордынова к Катерине терпит крах, и он с квартиры Муриных съезжает, то спасает его от окончательной гибели (как некогда и Мурина!) — вера, религия, обострившаяся в нем истовая набожность: он целые часы проводит в церкви, молится до полного изнеможения, вымаливает у Бога душевного спокойствия и сил пережить-выдюжить разлуку с любимой и тяжесть одиночества...

Прототипом Ордынова в какой-то мере послужил товарищ юности Достоевского И.Н. Шидловский.