Истории

Как же я счастлива, что не читала этой книги до поездки во Вьетнам! Отсутствие линз ужаса позволило мне увидеть страну такой, о какой мечтали ее уроженцы, герои этой книги, но им не досталось такого зрелища.

Вьетнам начался для меня в Ханое. Долгий перелет, дорога из аэропорта в центр. Автобан, а вокруг рисовые водяные поля. Посреди полей белые надгробия напоминающие пагоды. Они что? Хоронят в воду? Пригороды с узкими фасадами домов. Велосипеды с коромыслами цветов и фруктов. Велосипедисты в шляпах-конусах. Чем ближе к центру тем больше велосипедов с цветами и их всадников с конусами. Дальше лавины несущихся мопедов, их водители в масках, фартуках и перчатках. Цветы сыплются, падают в грязную жижу и побеждают ее. Цветов больше чем жижи на улицах Ханоя. Дымка от курящихся благовоний, не продохнуть, весь город в дыму. Солнцу трудно пробиться. Мы жили возле центрального озера, с островком-храмом. Люди приносят мешки с зародышами или мальками улиток, черепашек и высыпают их в озеро. Они дарят жизнь существам, помогая памяти своих усопших. Палисадники утыканы дымящимися палочками и повсюду навязчиво пахнет спа-салоном. У фасадов домов алтари с фруктами, пачками сигарет, лекарствами, игрушечными пачками банкнот. Это подношения умершим, все индивидуализировано. Деревья раскинулись стволами-ветвями не обращая внимания на то, что откровенно преграждают пути тротуаров, но пешеходы их терпеливо обходят. Живые мопеды льются по дорогам, спящие свалены возле домов и учреждений, в палисадниках и дворах. В самодельных переносных лотках-витринах болтаются вареные туши ощипанных уток. Что бы пройти хоть сколько нибудь из пункта А в пункт Б надо обходить сидящих на корточках или низких табуретках людей едящих из мисочек, или тут же моющих посуду, творя жижу, увлажняя грязный цветочный ковер Ханоя.
Таким я его помню. Но он такой не каждый день. Мы прилетели в день памяти всех умерших. Отсюда горы цветов и дым благовоний. К слову, обоняние у меня болезненно обостренное, этого удушья мне не забыть. Даже книге с запахами всех человеческих выделений и секретов не перебить его.

В Ханое можно пить чай из пиал или кофе в стаканах. Местный кофе имеет шоколадный вкус. Говорят, что кофейные зерна пропускают через пищеварительный тракт слонов - отсюда этот вкус разложившегося шоколада. Кофе по-вьетнамски это заверенный во френч прессе напиток (французское влияние), в который добавили сгущенку (советское влияние из пайков военных) и хорошо перемешали. Багеты белого хлеба это теперь вьетнамское блюдо, другого хлеба они не признают, вместо хлеба у них рис. Каждое зернышко риса это результат, награда за тяжелый труд его выращивания. Легенда гласит, что раньше боги выдавали всем вьетнамцам колобки рисовых шариков, но одна хозяйка была ленива, ничего не делала в своем доме, но не только на шарик претендовала, еще и придиралась к идеальности его формы. Его величество рис был оскорблен, решил рассыпаться и доставаться только тяжелым трудом и уже не в круглых шариках, а по зернышку. Где бы ни был ты во Вьетнаме, на севере или юге, везде движение трудящихся - на рисовых полях, в садах, на рынках, павильонах уличной еды, садовых участках, окнах домов. Лозунги на красных флагах с текстами из золотых букв кричат о труде, призывают к нему. Они не конкурируют с заветами рисового шарика- трудиться, трудиться и еще раз трудиться.

На мое восприятие повлиял дым благовоний и смена часового пояса. Для меня странно и нетипично гулять в 2 часа ночи. Я помню художественный салон с полотнами вышитого в ручную шелка. Помню, что не могла оторвать от них глаз и мне хотелось очутиться в их сюжетах. Выручал парень рикша, он целый день(или ночь) возил по будистским храмам, мимо коммунистических мемориалов. Терпеливо ждал окончания наших подвисаний в разных местах. Огромные деревья, бесконечные храмы, статуи Будды. Помню компанию старшеклассников, где девушки были одеты в национальную одежду с брюками и платьями, очень стройнящих их, и молодых людей в европейских костюмах. Видимо, они что-то отмечали и фотографировались на фоне друг друга, всю эту экзотику вокруг они не считали достойной своих фотографий. Помню рвы с рыбами, каменных черепах, стоящих на свитках и книгах. Рикша бесстрашно катил в автомобильном потоке из районов с узкими улочками- торговыми рядами в районы с широкими проспектами и вилами, где располагаются посольства. В Ханое ничего не напоминает о прошедшей войне. В витринах много нефрита с золотом, бело-синего фарфора. Хочется все это купить и увезти с собой. Городская еда пережарена, ингредиенты навалены кучками и предполагается, что все это будет ссыпано в миску с бульоном. Порезаные фрукты неестественно яркие и кажутся ядовитыми. И запах, запах!
Но Ханой это только начало. Будет еще и Дананг с небоскребами и мраморными мастерскими, у ворот которых восседают толстые улыбающиеся Будды разных мраморных цветов соседствующие с девами Мариями, Христами, разводящими руки как на Титанике, львами, разевающими пасти, а где-то и притаившимися драконами. Кулинарный Хойян, чей рынок кишит морскими гадами, пахнет дурианом, кокосом, потому что его тут трут на терку и чье богатство не поддается инвентаризации. В Хойяне я буду учиться в кулинарной школе, а любая готовка начинается с похода на рынок и выбора всего самого свежего. Моя учительница - шеф-повар знает всех торговцев, она важничает. Когда мы все купим, она заведет своих учеников в кафе-забегаловку, отдаст официанте выбранный ею ананас и что то ей прокричит. Крик будет понят, нам принесут кофе со сгущенкой и разделанные дольки ананаса посыпанные крупной солью. Ананас сочный как арбуз. Соль по-другому раскрывает его вкус. Ананас это совсем не то, что мы думаем о нем. Я научусь разделывать креветки ножницами, превращать любой продут в мелкую крошку, класть везде имбирь и рыбный соус. Роллы из рисовой бумаги станут моим заданием на экзамене. Американская супружеская пара за соседней партой будет учиться запекать рыбу разными способами. Все шутят и никто не вспоминает войну, хотя на улицах встречаются люди с печатью напалма вместо лица.

У моей учительницы лучший ресторанчик в Хойяне. Обедать и ужинать у нее приятнее чем у других. Когда она находится в заведении, работа у персонала спорится. Но стоит ей отлучиться и оставить все на мужа, скорость всего происходящего замедляется. Муж, сидя в центре ресторана, поглощен своим большим смартфоном, официанты путают заказы. Теперь, я знаю, что означает каждое замысловатое название блюда в меню из чего это и как это готовят.

В Хойяне улицы это рынок кожгалантереи и шелка. Логотипы известных брендов толи на поддельных вещах, толи на настоящих. Не разберешь и не отличишь и где тут правда не поймешь, ведь все знают, что те самые брендовые вещи шьют «где-то в Азии». Некоторые дома работают как музеи. Дом - семейная шелковая фабрика. Дом - мастерская по изготовлению фонарей. Дом - чайная лавка с залом для чайной церемонии. Музей - жилой дом зажиточных торговцев. Захожу в деревянные ворота, попадаю во внутренний двор. Вдруг, одна из деревянных стен раздвигается и оттуда выползает старушка. У нее спальное место в том, что мы назвали бы боковым шкафом-купе. В комнате висит портрет Хо Ши Мина. Бабушка охотно позирует для фотографий посетителям. Улыбается беззубым ртом. Подводит в к трюмо и показывает фотографии. На черно-белых фотографиях девушка в национальном костюме из брюк и платья, на другой - она же в военной форме. Девушка на фото кажется высокой и стройной. Старушка выглядит согнутым древним существом. Эта девушка я, поясняет жестами она, а этот дом мой…
По вечерам в Хойяне пускают зажженные фонари по воде. Хойян очень уютный, кажется, что прожил бы тут всю жизнь.

Потом будет поездка на остров Чам. Когда к нему подплываешь, он выглядит огромным холмом, созданным из пальм. На острове есть морской музей с артефактами от разбитых кораблей разных времен. На рынке тазики с морскими тварями. Я не то что не знаю их названий, я не знала что такое существует. Невыразимо приятной кажется йодовая вонь сушенной рыбы, разделанная соломкой. Купаться в бухте неприятно, вода холодная, в разводах от бензина, везде щепки и осколки кокосов, помню, что прячась от солнца под пальмами я уснула, а проснувшись, испугалась того что сплю как бездомный Робинзон.

В другой день - Мисон. Это мини версия Анкора. Много воронок от бомб, джунгли их еще не поглотили. Говорят, тут были ожесточенные бои с партизанами. На музейных информационных стендах схемы с техническим описанием уже проведенных работ и предстоящих. Французские фамилии археологов, инженеров, искусствоведов. Недалеко резиденция с храмами, усыпальницами и музыкальными повильонами, стоящими а сваях в воде. Считается, что музыка отражается от воды и становится от этого особенно прекрасной. Часто встречаются скульптуры воинов, монахов, служителей. В натуральную величину они увековечили своих прототипов, служивших в этом месте. Вглядываюсь в их лица. Один высокомерен, другой умиротворен, третий озабочен. Такими им быть вечно, американские бомбы их пощадили. Много сопок, покрытых густыми джунглями, на каждой храм. Кхмерские отличаются от вьетнамских, они как небесные сталактиты, сложены из каменного узора, шире у основания, уже ближе к небу. Гибкость изображенных фигур с браслетами на запястьях и щиколотках доведет до комплекса неполноценности даже продвинутого и сертифитированного по всем правилам йога. Некоторым, к сожалению, конечности оторвало взрывами бомб, обожгло черным напалмом не только их тела, но и все плоскости, где они размещены, но есть уцелевшие, война не прошла мимо них.

Хюе - царская резиденция размером с хороший город или маленькую страну. Он окружен высокой и толстой каменной стеной. Но внутри это дворцовый комплекс в китайском стиле. Думаю, что бы постичь это место, люди изучают информацию о нем годами. Тоже много воронок. Многие павильоны восстановлены. Бассейны с кишащими золотыми рыбками. Только здесь я поняла, что золотые рыбки «созданы на базе» обычного карпа. То же лицо и силуэт, только пышный хвост, яркий окрас и выпученные глаза. Много черно-белых фото из прошлой жизни дворца и его обитателей и фото недавней жизни «как было». После взрыва как после взрыва, маленькая страна из пагод, мостиков, драконов и водяных заводей были разрушены. Помню подкативший к вискам приступ злости - как же можно было такое бомбить? Можно было.

Чем южнее по Вьетнаму, тем больше напоминаний о войне. Часто встречаются бетонные постройки - это бункеры, уходящие корнями глубоко под землю. Они измалеваны краской, я не знаю что означают иероглифы. Говорят, много военной техники поглощено джунглями. Во Вьетнаме много хороших дорог и магистралей. Через небольшие поселки и деревни. В каждом есть школа с просторным двором. Повсюду люди возделывающие землю, что-то везущие на своих велосипедах и мопедах. Сквозь горы, над желтыми реками. Это Меконг? Не всегда, тут много других рек.

В завершении был Хошимин. Сайгон. Именно название Сайгон пишут на сувенирах. На моей футболке, купленной в Хард рок кафе гордо написано - Сайгон. Если не знать, что это Вьетнам, то город можно спутать с Парижем, если бы в нем случайно выросли пальмы и тысячу лет Париж прогревало бы жаром солнца. Широкие проспекты с угрожающими потоками мотоциклов. Пересекать шоссе можно в любом месте, лучше закрыть глаза, можно даже кричать в ужасе, мотоциклисты будут объезжать. Какие горные лыжи и прыжки с парашютом? Пересеките проспект в Сайгоне и восславьте жизнь. В парках стоят самолеты-мемориалы с красными звездами. Напоминает парки отдыха в СССР. Особняки и гостиницы с фасадами в европейском стиле, но с отделкой в азиатском изнутри. Находясь под впечатлением от Тихого американца, я нахожу тот отель. Рядом опера и на ней афиши. Большой театр гостит в Хошимине! Борис Годунов сумел добраться до этого края света! Главпочтамт. Костелы. Широкая река, небоскребы. Американское посольство. Отсюда сбегали на вертолетах… Впервые во Вьетнаме я увидела толстых людей. Несмотря на то, что в стране культ еды, приготовить и съесть можно все растущее или живущее, в любой время дня и ночи - люди поджарые и легко подвижные. В Сайгоне много западного фастфуда и много толстых людей. Сложно определить, кто здесь местный. Тут в равном количестве можно увидеть все национальности и районы, принадлежащие разным диаспорам. До меня только тут дошло, что странные тугие шарики нежно-розового цвета на зеленом стебле - это бутон лотоса. Я была уверена, что это игрушечный резиновый шарик на резиновом стебле. Лотос! Это символ страны…

Как хорошо, что я не читала той книги тогда! Я впечатлена и хочу вернуться. Я подозревала что серьезность многочисленных местных чем-то объясняется. Они не шутят, серьезны. На земле много шрамов. Это место хранит много открытий для тех, кто захочет их обнаружить. И книга эта одно из этих открытий. Но если она откроется до того, как кто-то очаруется и удивится более масштабным явлением в виде интереснейшей страны, она рискует остаться перым и единственным открытием Вьетнама.
«Сочувствующий» вызывает массу вопросов и претензий и не поспособствует любви к предмету. К любви, а значит к пониманию. Сочувствию. Но при этом книга к нему взывает. Безуспешно. В моем случае получилась только жалость и ужас от осознания масштаба человеческой жестокости, связанного с этим азарта и непонятного чувства долга всех принимающих в этой жестокости участия. У меня много вопросов… Если повезет, буду искать на них ответы, находясь по месту.

Это случается в те дни, когда небо отражается в стёклах. Птицы бьются о них, разбиваются насмерть.
Возле домов с зеркальными стёклами особенно часто можно видеть их распластанные тельца.
Раскинутые крылья, запрокинутые головки.
Однажды меня попросили приглядеть за семилетней Ребёнкой знакомые. День был солнечный, яркий, и потому мы с ней решили пойти гулять. Что первым делом нашла Ребёнка? Маленькую разбившуюся синицу. Что она сделала вторым делом? Заплакала.
Мне никогда не приходилось говорить с детьми о смерти. И потому всё, что я могла сделать, это поступить так же, как герои книги Каннингема, когда нашли в саду мёртвого дрозда.
Мы устроили маленькие похороны.

«Я могу быть лучше», - подумал он, трахая чужую жену.
«Я способна на большее», - подумала она, пересчитывая вырученные за ночь деньги.
«Я достоин многого», - подумал он, нюхая очередную дорожку.
Темнота медленно, неторопливо, слегка подрагивая и покачиваясь с похмелья, уступала место свету. Зажглись утренней зарей первые деревья. Проснулись отдохнувшие автобусы.
«Я верю», - сказала она, крутя барабан револьвера.
«Я смогу», - сказал он, расправляя бумажные крылья.
«Я буду», - сказала она, выпивая последнюю рюмку.
С железных ларьков нехотя сползала роса. Включили свои проигрыватели первые птицы. Появилось небо. Появилось небо в стеклянных витринах. Появилось небо в отражении солнцезащитных очков. Появилось небо в лобовом стекле трамвая.
«Это мое небо», - кричали утру миллионы сердец.

Все время, пока я читала этот неторопливый вестерн (который невозможно прекрасен!), параллельно за завтраком и ужином я разлекалась сериалом "Лонгмайр". И удивительно, как идеально сочетались эти две вещи - сериал о современном шерифе Абсароки и книга о скотоводах бывших рейнджерах времен освоения америки. И вот, двчитав книгу, я досматриваю сериал и вдруг, в одной из серий, что же я вижу на столе у шерифа?

И тут все стало на свои места! Эту книгу шерифу подарил его учитель - предыдущий шериф, а ныне пенсионер. Именно этот персонаж вызывал у меня ассоциации с Гасом)
Думаю, это одна из любимых книг не только у шерифа и его предшественника, но и у сценаристов.
Спасибо им за хороший вкус!

А вот интересно, сколько нужо прочитать, чтобы врата в книжную реальность, которая регулярно просачивается в мою собственную, открывались по моему желанию? ))

Когда-то, года два тому назад, я написала эссе по фильму Стивена Долдри "Часы" в качестве работы для зачета по одному из многочисленных предметов филологического факультета. Тогда романа Каннингема я ещё не читала, поэтому эссе получилось своевольным. Возможно, спустя время и спустя прочтение романа Каннингема, я уже думаю по-другому. Важно, что эссе осталось. И пусть лучше оно будет находиться здесь в качестве истории, нежели среди бесчисленных документов на диске моего компьютера. Пусть лучше так.

Фильм рассказывает нам историю одного дня трёх женщин из разных времен

Перед нами Вирджиния Вулф, английская писательница, и один из её дней 1923 года, тот день, когда она начала писать роман «Миссис Дэллоуэй»; Лара Браун и её день 1951 года; и Кларисса Вон с её днём 2001 года.

Дни этих женщин переплетаются между собой сквозь время. Между ними есть связующие элементы: книга «Миссис Дэллоуэй», которую пишет Вирджиния и читает Лара; и Ричард, сын Лары и возлюбленный Клариссы.

Ричард также связан с самой Вирджинией, поскольку он тоже писатель и поскольку он подражает Вирджинии, пытаясь написать что-то стоящее. Вот что он сам говорит о себе: «Я хотел быть писателем, вот и всё. Я хотел писать обо всём, обо всём, что происходит вокруг: о твоих цветах, когда ты приносишь их, об этом полотенце, о запахе, о том, какое оно наощупь, всех наших чувствах, твоих, моих, об истории, какими мы были, обо всём в мире, обо всём вместе, милая, потому что всё в жизни смешано. Я не смог. Не смог. На что бы ни замахивался, выходило куда меньше. Голая нелепая гордость. Глупости. Объять хотелось необъятное».

Интересен ещё тот факт, что многие называют роман Ричарда сложным. Произведения Вирджинии Вулф тоже сложны, ведь она писала, используя приём потока сознания. Можно догадываться, что Ричард использовал в своём романе тот же самый приём.
Кроме того, Ричард и невольно, и специально повторяет судьбу Вирджинии. Писательница страдала непонятным психическим расстройством: головные боли, голоса, видения не оставляли её. То же самое происходит и с Ричардом: к нему являются образы, непонятные голоса.
Когда к Ричарду приходит Кларисса, она спрашивает его о завтраке точно так же, как муж Вирджинии – писательницу: «Съел(а) ли ты завтрак?».

Ричард, как и Вирджиния, понимает всю тягость своего положения, понимает, что мешает жить другому человеку, мешает другому наслаждаться жизнью и ценить её. Вот, например, слова Ричарда, обращенные к Клариссе: «По-моему, я тяну жизнь только ради тебя» или «Ждёшь, пока я умру? Тогда будешь думать о себе? Тебе так удобнее». Или из разговора Вирджинии с её мужем, который спрашивает:
- Почему кто-то должен умереть?
- Что? – переспрашивает писательница, не понимая.
- В книге. Ты сказала, что кто-то умрет. Почему?
- Кому-то нужно умереть, чтобы другие больше ценили свою жизнь. Это контраст.
- И кто же умрет? Скажи мне.
- Умрет поэт, провидец.

И Ричард вслед за Вирджинией решает лишить себя жизни. Перед смертью он, обращаясь к Клариссе, повторяет слова писательницы, которые та адресовала своему мужу: «Не думаю, что были люди, счастливее, чем были мы».
Тем самым, Ричард как бы замыкает круг между тремя женщинами, связывая их в единое целое.

Каждая из женщин ищет понимания. Каждая ищет признания. Каждая ищет себя

Никто не понимает, что нужно Вирджинии Вулф. Никто не понимает, что она хочет решать что-либо в своей жизни сама. Она восклицает: «Моя жизнь не принадлежит мне. Я живу жизнью, которой не хочу жить».
Её муж Леонард не осознаёт, что ей надоело следовать нелепым предписаниям врачей. Вирджиния обращается к мужу:
- Я томлюсь в этой тюрьме, томлюсь в этом заключении. Меня преследуют врачи! Всюду! Я обложена врачами! А они убеждают, что это в моих интересах!
- Они знают твои интересы, - отвечает ей Леонард.
- Не знают! Их не волнуют мои интересы!
И тут понимаешь, насколько она одинока. Понимаешь, что все вокруг считают её сумасшедшей, следуя каким-то стереотипам о том, что только сумасшедшие слышат голоса и пытаются покончить с собой. Никто даже не пытается понять Вирджинию, никто не хочет выслушать её, никто не пытается проникнуть в её мир, увидеть то, что видит она.
Даже сестра писательницы считает её нездоровой. Она не приглашает Вирджинию в гости в Лондон, пытаясь уберечь, но тем самым причиняя Вирджинии боль, отчуждая и отдаляя её от себя.
В фильме показан лишь один человек, способный понять Вирджинию. Это её маленькая племянница Анжелика. Она задаёт Вирджинии вопросы, которые той так нужны: «Даже психам хочется, чтобы их спрашивали», - говорит Вирджиния своей сестре Ванессе.
Когда писательница вместе с племянницей хоронит птичку, девочка спрашивает:
- Что бывает после смерти?
- Что бывает? Мы возвращаемся туда, откуда пришли.
- Откуда я пришла, я не помню.
- Я тоже.
Или Анжелика интересуется мыслями Вирджинии, её миром (о котором с насмешкой говорит Ванесса дочери: «Твоя тётя очень счастливая женщина, Анжелика, у неё две жизни: своя собственная и та, которую она описывает в книге»):
- О чем ты сейчас думала?
- Я хотела убить свою героиню, но я передумала. Боюсь, мне придется убить вместо нее кого-то другого.
Только девочка обращается к Вирджинии как к нормальному человеку. Никто, кроме этого ребёнка, не понимает писательницу, даже другие дети Ванессы, которые крутят пальцем у виска, наблюдая то, как задумалась Вирджиния.

Никто не понимает, что нужно Ларе Браун. Её муж не даёт ей ничего решать, он даже сам себе цветы покупает на день рождения. Он не даёт выбора Ларе. Она живёт, словно кукла в кукольном доме и не знает, жизнь ли это.
Она чувствует, что обязана своему мужу, ведь он воевал на войне, он её заслужил. Но в то же время она осознаёт, что муж не понимает, что нужно ей самой. Он не понимает, что она несчастна, он даже не видит того, что её улыбка притворна, а в глазах тоска.
Лара находит понимание лишь в книге Вирджинии Вулф. Когда Китти, её соседка, спрашивает: «О чем эта (книга)?», - Лара отвечает: «Об одной женщине, которая очень благополучна и очень в себе уверена. Она устраивает вечеринку, и все гости думают, что у неё всё хорошо, но это не так».
Лара отождествляет себя с Клариссой Дэллоуэй, героиней книги. Читая роман, она думает, что миссис Дэллоуэй покончит с собой, и вслед за ней она решает сделать то же самое. Она оставляет сына с няней и едет в отель, где ложится на кровать, раскладывает таблетки, а потом понимает, что не может убить себя. И придумывает другой план – она решает оставить детей, дом, мужа и уехать после того, как родит дочку. Она решает уйти, что и делает.
Этот её уход – это протест всему миру. Она словно хочет сказать, что она не просто домохозяйка и женщина, она, прежде всего, - человек. Этот уход – это попытка найти себя, попытка понять свои желания, попытка начать новую жизнь, ту, которую она хочет сама, а не жить той, которую за неё построили другие.

Все понимают, что нужно Клариссе Вон, кроме неё самой.
Кларисса Вон – это прямая отсылка к миссис Дэллоуэй, которую тоже зовут Клариссой. Схожесть двух героинь феноменальна: каждая из них начинает свой день с покупки цветов в лавке, каждая готовится к важному приёму, каждая суетится, делая кучу дел, но, одновременно осознавая то, что она не живёт по-настоящему, что она одинока.
Обратим внимание на тот факт, что Ричард называет Клариссу миссис Дэллоуэй. Он говорит: «Миссис Дэллоуэй всегда устраивает вечеринки, чтобы уйти от одиночества», словно считывая мысли Клариссы.
Только после смерти Ричарда, который принёс себя в жертву ради жизни Клариссы, и после встречи с матерью Ричарда Ларой она осознает, что не одинока, что у неё есть дочь и возлюбленная подруга, которые её понимают.
Она словно просыпается, встретившись лицом к лицу с той, которая сделала сознательный выбор в сторону одиночества, имея мужа и детей, той, которая была одинока внутренне, но даже не попыталась разрушить стену этого внутреннего одиночества и выбрала одиночество внешнее.
Нашла ли Лара счастье, уйдя из дома, покинув семью? Она выразила этим поступком свой протест против общества, но она не обрела счастье, не нашла понимания среди людей. Мать, бросившая своих детей, вызывает лишь осуждение.
Кларисса в отличие от Вирджинии и Лары не одинока, её понимают люди, но она сама не видит этого, как миссис Дэллоуэй, она не осознаёт своего счастья, не видит своей жизни. Только благодаря Ричарду и Ларе она понимает, что такое значит жить.

Часы

Эти три дня трёх женщин разделены во времени. Но, как говорилось раньше, Ричард связывает их всех собой. Он словно проходит через время, выпадает из него. Он спрашивает у Клариссы про свой приз за книгу: «Где приз?». На что она ему отвечает: «Ты его еще не получил. Вечером». И вот тут мы слышим странные слова: «Я хорошо помню церемонию. Похоже, я выпал из времени».

Но он как никто другой чувствует время, он чувствует часы: «Но мне все же придется тянуть эти часы, эти часы после ужина и часы после этого». И это его угнетает. Он понимает, что просто тянет свою жизнь, хотя это бесполезно. И он в бешенстве от того, что люди не ценят его талант, они награждают его призом за его жизненные часы: «Я получаю приз за то, что у меня СПИД. Я получаю приз за то, что выживаю, за то, что я тяну жизнь – вот за что мне дают приз. А ты думаешь им бы наградили меня, будь я здоров?»

Часы – это жизнь. Жизнь, от которой не стоит убегать, ведь «нельзя обрести покой, убежав от жизни», как говорит Вирджиния Вулф.
Но иногда, когда твои часы бесполезны, когда ты чувствуешь, что забираешь часы другого человека, возможно, стоит отказаться от своего времени в пользу того, кому это нужнее, как это сделали Вирджиния и Ричард.

В момент знакомства с Иркой мне было 13 лет, а ей 14. Она была старшей из троих детей - Лёшке было тогда 9, а Ольке 4. Её мама работала с утра до ночи, чтобы чем-то их всех накормить (мы познакомились в 1991м, вы понимаете, что это было за время), поэтому все заботы о детях лежали на Ирке. Младшие дети приходились ей к тому же сводными братом и сестрой - мама вышла замуж второй раз, своего отца Ирка не помнила. Отчим зарабатывал мало и нерегулярно, зато регулярно выпивал, и помощи от него ни в хозяйстве, ни с детьми ждать не приходилось.

Обычно мы сидели у меня. У Ирки тоже было можно, но там вечно сновала малышня, да и отчим порой становился удручающе словоохотливым. У меня было тихо и спокойно. Мои мать и бабушка никогда не заходили в мою комнату без стука. Однажды Ирка весь вечер рассказывала мне о море. Мне удалось поехать на море только в 22 года, когда я уже начала работать. А ей повезло больше. И вот несколько часов я слушала её рассказ, и вдруг на полуслове она прервалась и сказала: "Знаешь, как я тебе завидую - у тебя есть своя комната". Мы завидовали из-за того, чего не имели: она мне - из-за отдельной комнаты, я ей - из-за моря.

Я, будучи единственным ребёнком, получала всё внимание своих матери и бабушки (отца мне тоже не досталось - родители развелись, когда мне было года три). Особенно бабушки - именно она воспитывала меня. А Иркиной матери и поговорить-то с ней было некогда. Тётя Люда привыкла считать старшую дочь самостоятельной и, чего греха таить, своей единственной опорой. Вообще-то она была очень хорошая, добрая женщина, но часто случалось, что она говорила: "Ира, мне сейчас не до этого!" Когда я впервые услышала такое, мой мир дрогнул. Меня в моём доме всегда слушали, какую бы ересь я не несла. И этому тоже она невольно завидовала. Тем не менее, она безумно любила мать.

Я мечтала о двоих или даже троих детях. Ирка, взрослевшая без материнского, да и без отцовского, внимания, хотела иметь лишь одного ребёнка. Чтобы дать ему всё-всё. Не только материальное. Чтобы подарить ему своё тепло и участие, чтобы знать все его секреты. Она развелась с первым мужем, который не хотел иметь детей и бесконечно это оттягивал, вышла замуж вторично и родила дочь. Она счастлива, дарит ей всю себя и пока не собирается ничего менять)

P.S. - А отчима-алкоголика ей удалось сплавить в деревню.

За сутки, с небольшими перерывами жадно проглотила книгу. Закрыла. Наутро открыла снова, принялась перечитывать. Также неистово жадно. Закрыла. Открыла интернет, посмотрела фильм. Ревела, как белуга.
В последний раз меня так накрыло после прочтения "Амстердама". Однако, Сильно! С большой буквы!
Как же мне все-таки повезло родиться с Каннингемом в одну эпоху!

Спасибо!!!

Все нижеследующее - совершенно не история. Вернее - это тысячи историй. Квинтэссенция всего, что я когда-либо видела и знала о детях и их родителях.

У Каннингема девушка, зачатая из пробирки и воспитанная в семье "с двумя матерями", живет в большей гармонии с собой, нежели мужчина - выходец из образцово-показательной американской ячейки общества. Казалось бы, домохозяйка-мать, дом полная чаша, семейные завтраки и ужины... Но на проверку этого оказалось так недостаточно. На проверку - внешняя оболочка семьи и ее образцовость так второстепенны...

В интернетах бытует мнение, что если кормить свое чадо грудью лет до 19, из него вырастет тонко чувствующий, душевный человек, не знакомый с неврозами. А если при этом укладывать его с собой в постель, годиков до 30, на выходе получаете супергармоничную и мегасамостоятельную единицу. Завершающим штрихом идеальной модели воспитания служит "необходимость" таскать ребенка на руках, пока его вес не перевалит за сотню. Казалось бы, что может быть проще?

Все мы родом из детства - банальщина, которую можно было бы и не писать. Но как же ж, блин, ее не писать, когда профсоюз нынешних матерей напрочь забыл смысл этой банальщины? Когда же мы все поймем, что единственный всеобьемлющий залог психического здоровья и счастья наших детей - это наше собственное здоровье и счастье. Каждый день, каждую секунду. Даже когда нас никто не видит, даже в собственных мыслях. Да, именно в собственных мыслях - я не могу позволить себе поддаться неврозам, нырнуть в депрессию. Я обязана вцепиться зубами в психическое здоровье. Я обязана принять все лекарства, пройти всю терапию, если я знаю, что "на верхних этажах" у меня бывают трещины. Я не имею никакого права поддаться своей соматике. Какими бы не были мои вкусы, пристрастия и взгляды, я должна оставаться психически гармоничным человеком. Как же неимоверно тонка грань, за которой мы неосознанно раним своих детей. Как же легко не заметить этих ран, ведь их не приходится мазать зеленкой и заклеивать пластырем. Нанесенные нами мимоходом, они останутся мучительно-медленно заживать, то и дело гноясь от инфекций. Дети вырастут. Если повезет, психиатры или терапевты наложат косметические швы. Если нет - взрослые мальчики и девочки будут дезинфицировать раны спиртом или весь век терпеть саднящую боль. А ведь есть и те, кто не переживут заражения крови.

Страшно быть родителями. Страшно каждую секунду. За каждое свое слово или реакцию страшно.
Я расшибаю лоб и руки об эту грандиозную ответственность. Я "низвожу и куращаю" свои комплексы, аки Карлсон Фрекен Бок. И в одном я уверена - не так важно, кормила ли я грудью, на сколько кружков и секций отведу свою дочь. Важно навсегда остаться для нее "домом", опорой и лучшей подругой. Важно быть для нее цельной и живой.

1. На обложке моей книги написано, что автор Майкл Чабон, но все остальные источники говорят, что он Майкл Шейбон
2. Вообще-то книга должна была называться «Невероятные приключения Кавалера и Клея», но как и где издательство «Амфора» потеряла прилагательное я не знаю.
3. А еще на обложке моей книги опечатка в названии Пулитцеровской премии, хотя возможно я чего-то не знаю и в 2001 году, когда Шейбон стал лауреатом, это была именно «Пулицеровская_без_т» премия
4. Книга издана в 2006 году, а я купила ее в 2017 на распродаже за 150 рублей
5. На 12 странице я прочитала, что один из героев – Сэмми Клейман – неподдельно восхищался и раз десять прочитал «Охотников за микробами», книгу, которую он считал «не иначе как «Иллиадой» медицинской героики». По стечению обстоятельств «Охотников за микробами» Поля де Крюи я купила на той же распродаже одновременно с Шейбоном и на 50 рублей дешевле.
6. Вечер того дня, когда я купила «Приключения Кавалера и Клея», мы с подругами нечаянно провели в компании пьяного эпатажного художника, чей трешевый стиль вполне подошел бы для комиксов, хотя я сомневаюсь, что этот экспрессивный поток сознания считает комиксы достойным видом творчества или коммерции.
7. На фото автор книги невероятно красив, причем в духе тех лет о которых пишет
:)

А я еще корову во дворе держу

После прочтения книги я долго думала, где же я видела название. Ведь я точно помнила, что на прочтение меня натолкнул мелкий взгляд на стопку книг в каком-то из фильмов. Я долго напрягала память, но потом забила. И вот сейчас снова наступает новый год. Я по традиции после всякого артхауса (кстати, посмотрите "Простая жизнь", очень сильный гонкгонский фильм 2011 года (иногда считается 2012)) смотрю перед Новым годом "Отпуск по обмену". И вот, оказывается, именно там я наткнулась на так любимого мною Франзена. А еще, знаете, там видно в одном из кадров "Отель Нью-Гэмпшир" Ирвинга. Короче, у меня теперь есть еще одно оправдание в пользу этого фильма.

Знаете, это такое облегчение, когда разгадываешь загадку, давно засевшую в мозгу. Я в эйфории!!! И в предвкушении нового года, между прочим.

Кому-то нужно умереть,чтобы другие больше ценили свою жизнь. Это контраст.

Даже как-то неловко добавлять четыре копейки своего суждения о фильме, который давно посмотрен всеми, кто есть кто-то и признан шедевром. Кто, не досмотрев, выключил, все равно не признаются. А впрочем - они ведь и не те, кто есть кто-то, следовательно, мнением можно пренебречь. Да и как может не быть шедевром фильм, в котором сразу три чудных актрисы, разыгрывают каждая свою драму, диковинным образом, сплетая иногда голоса героинь, разделенных временем и расстоянием, попарно; а порой образуя диссонансный трехголосный аккорд.

Вы только послушайте: Мэрил Стрип, Николь Кидман, Джулиана Мур. Только представьте - по роману Каннингема! Ну что вам еще? Нет, ничего и фильм хорош, что-то в нем, знаете, от Михалкова времен "Неоконченной пьесы для механического пианино" и "Родни". Герои, все как один умные, тонкие, непонятые, задыхаются в окружении таких же умных, тонких, непонятых, ведут нескончаемый внутренний монолог, который порой прорывется на внешний план.

Слишком часто, прорывается. Крадет у романа восхитительную недосказанность, чересчур подробно объясняет извилистый внутренний мир героинь. Приближает каждую из трех уникальных женщин к тете Маше с третьего этажа. Впрочем - нет, все равно тетя Маша такое смотреть не станет ни под гипнозом, ни под наркозом. К Татьяне Петровне из отдела логистики

И перед нами Вирджиния, которая талантливая, конечно, все это знают, хотя никто ее не читал ("Кто боится Вирджинии Вулф?"), но совершенно же сумасшедшая и как можно так не следить за собой? Оно понятно, в Лондоне жить лучше, чем в Ричмонде. но шоб я и в Ричмонде так пожила, с кучей прислуги да на всем готовом. Гляди ты, истерику мужу на вокзале закатила: Хочу, - кричит, - В Лондон! А только так с ними и надо, с мужиками. Видишь, сразу соглашается со всем. Зачем только утопилась потом непонятно.

И эта Лора (сука, сука!), мужик у нее такой хороший, простодырый. конечно; мальчишечка славненький, да еще беременная. Туда же - лезет целоваться к другой бабе. Ох и прошма, а корчит из себя незнамо чего. Бутыльки с лекарствами собрала. травиться собирается. С жиру бесится, одно слово. И уж конечно, это она во всем виновата. Во всем, что случилось с семьей позже. В том, что сын ее стал, каким стал. В смерти его. У, тварь!

И эта Кларисса, не, ну она самая ничего из всех троих тетка. Лесбиянка, конечно, но хоть понятие имеет о Долге и Обязанностях. Тоже не без закидонов, но бог - не фраер, бог все видит. Девчонка вишь. как уважает мать. А чего нам,женщинам. еще надо от жизни - чтоб дети ценили. Мдя.

Послушайте, это же ведь совсем не о том было. И Кларисса любит свою Джули трепетно, благоговейно, боясь неосторожным словом или жестом оттолкнуть от себя повзрослевшую дочь, как оттолкнула ее саму мать. Не предъявляя никаких претензий и, уж точно, не пускаясь в многословные фильмовые излияния, которые только из уст Мерил Стрип условно переносимы. И она склонна рефлексировать на тему: я слишком заурядна и ничего после меня не останется, что переживет века. Но она единственная из трех живет своей жизнью. И это великое счастье.

А Лора все время чувствует, что проживает чужую. Не умея интегрироваться в режим наибольшего благоприятствования, щедро подаренный судьбой, грызя и кляня себя за недостаточную благодарность, но это мучительно, девочки - делать все, что делаешь, только и исключительно подчиняясь социально навязанным стереотипам. Иногда до невыносимости и тогда приходит понимание - не жить лучше, чем жить не своей.

А Вирджиния мучается чудовищными мигренями и боли эти реальны, как те, которыми страдают раковые больные в последней стадии (не приведи, Господи). И постоянное ожидание приступа мучительно. И голоса. Чувствовать, что сходишь с ума, видеть иные миры, сочащиеся сквозь тебя. Ей так плохо, что и вообразить нельзя. А и не нужно воображать, не буди лиха.

И Ричард стал геем не из-за матери, а просто потому что. Мир сложнее, чем представления о нем тети Маши с третьего этажа. И даже чем представления Татьяны Петровны из логистики. И он пронизан внутренними микронными связями, соединяющими все со всем, которые можно попытаться заменить прочными синтетическими лесками, чтобы Татьяне Петровне было нагляднее, но тем упростишь и профанируешь. Впрочем, социум рулит. Видишь, сколько наград и номинаций. Что тебе еще?

В сущности, все мы узники, не правда ли?

Вирджиния Вулф

Из окна нашей психиатрической больницы не было видно мира, словно бы его и не существовало, словно в мире случилось что-то страшное, человечество сошло с ума и мир погиб, и все забыли про нас, а те, кто остался, не говорят нам правду о мире, жалея нас.
Во всяком случае, одна грустная девушка в очках часто всматривалась в небо за окном, с той же обречённой надеждой, с какой человек на необитаемом острове пристально, до солнечной боли в глазах, всматривается в синюю даль океана, высматривая корабль.

Когда она видела в небе самолёт, то хлопала в ладоши со слезами на глазах: живы, живы люди! Они спаслись!
И вдруг, садилась за подоконник - лицо, в сложенные горизонтально руки, и рыдала, рассказывая о птице среди океана, ангеле, у которого кончились силы: она верила, что самолёты устают, как птицы, и падают.
Девушка записывала в голубой тетрадке с сиренью и одуванчиковым солнцем с краю, все погибшие самолёты.
А по ночам она полуоткрыв рот, словно ребёнок, заворожённо смотрела как спутник-звезда медленно приближается к звезде в поясе Ориона, или к Сириусу... и вскрикнув, закрывала ладонями лицо: она каждый день и каждую ночь переживала не только конец нашего мира, но и других миров.
Собственно, это же было и с самолётами на большой высоте с белым, словно бы пнистым следом на волнах неба за ними: когда они приближались друг к другу, она тоже закрывала ладонями лицо и плакала.

Так вот, о погибшем мире за нашем окном: за ним была тощая, словно небрежно нарисованная травка, как на картинах Эгона Шиле, куст сирени и бессмысленная в своём ровном жёлтом цвете, как бы смазанного слюною солнца, как на детском рисунке, высокая стена, привставшая на цыпочки к равнодушному небу.
Когда мы собирались в коридоре, нашим любимым занятием было смотреть в окно и представлять себя - птицей, травинкой, облаком, мотыльком.
Когда я был мотыльком, поднялся ветер, и меня, угловато-грубо, бессмысленно швыряло над вскипающей листвою сирени, словно потрёпанный парусник в бурю.
Мотылёк утонул в листве. Я - умер, и со мной не общались мои безумные друзья, игнорировали меня, не видели даже.

Одна девушка легла на пол, и с идиотской улыбкой разметав в стороны руки, блаженно шептала: я - облако, солнечное облако... в меня влетел самолёт. Я беременна самолётом!
И ласково прижимала ладони к животу.
Некий паренёк подходил к ней, робко наклонялся на четвереньках, и приникал ухом к её животу.
Другая девушка, та, что жила в вечном конце света, рыдала, сидя за столиком, упрекая облако на полу: ты всё врёшь, ты это нарочно!!
А я летал по голубому потолку, прозрачно ударяясь о стены и окна, и девушка за столом переставала плакать и улыбалась, глядя на меня: я был душой умершего самолёта.

Та девушка, что лежала на полу, сошла с ума вскоре после рождения сына, узнав об измене мужа в отпуске.
Ей снились странные сны: она была беременна своим мужем, маленьким, но с его опрятной бородкой и умением, даром говорить из утробы.
Уже позже, она ночью раздевалась перед зеркалом, поворачивалась боком и выпячивала живот, гладя его и нежно с ним разговаривая.
А муж ей отвечал, и плакал, жалобным голоском просил его выпустить, словно бы она заперла его в тёмную комнату.
Потом она начинала сердиться и кричать на мужа в своём животе. Ложилась в кровать, выливала на простынку и спящего, обнажённого мужа земляничный тёплый сок, и начинала кричать, рожая мужа; муж в ужасе просыпался и тоже кричал, словно огромный младенец.

А потом ей стало представляться, что она беременна любовницей мужа.
Одно время она очень ласково с ней говорила, желая её изменить, перевоспитать.
Называя её дочкой, она ревновала к ней меньше.
Дочка в ней росла, ходила в детский садик, школу, закончила её с отличием, поступила в институт на филолога, всё также, в ней... и вновь встретилась с мужем, переспав с ним, опять же - в ней.
Некоторое время ей удавалось скрывать от мужа свою болезнь: она вела с ним нормальную половую жизнь.

Но как-то муж проснулся, и услышал чей-то разговор в прихожей, разгневанным шёпотом.
Он встал, вышел в коридор, и замер: его обнажённая жена стояла возле зеркала, выпятив живот, и, нагнувшись, яростно что-то доказывала животу: в правой руке у неё был нож.
Увидев мужа, она успела только прокричать: вот тебе, су..а, получай, получай!
И вонзила себе нож в живот.
Муж бросился к ней и успел перехватить новый удар в живот.

А вообще, она была почти нормальная женщина. Гордилась, что родила мальчика... мужчину.
Говорила это таким тоном, словно бы она впервые родила мужчину - как вид, мол, я сильная, могу рожать мужчин, а мужчины слабаки, они не могут рожать мужчин, хоть и сильный пол.
Иногда, сидя с ней на лавочке, женщина приближалась лицом к моему лицу, и со странной улыбкой, прищуринкой глаз и даже слов, говорила шёпотом ( всё шёпотом: улыбка, глаза, слова.. она вообще жила как-то шёпотом), - если хочешь, я и тебя рожу!

Она была довольно образованная. В моменты просветления, мы говорили с ней о литературе, Анне Каренине..
Не забуду её историю из воспоминаний Лескова.
Жила одна красивая в Саратовском уезде.
Всё как положено в семье: муж, дети, выезды в свет.
Но так уж вышло, что она влюбилась в мужчину моложе её, в студента.
Встречались с ним тайно: сердце расцвело в ней сиренью, лиловой прохладой прислонившись к груди, словно к вечернему окошку.
Она была счастлива. Но её конюх проведал об этом и стал шантажировать самым подлым образом.
Кончилось тем, что он стал требовать от этой несчастной, утончённой женщины - секса, за своё молчание.
После ночи слёз и душевных терзаний, женщина уступила...
Девушка сидела со мной на вечерней скамейке, бессмысленно смотрела куст сирени на ветру, и тихо так, после паузы, сказала с грустной улыбкой: эта женщина сошла в итоге с ума. Она каждый день мылась и рыдала: ей казалось, что от неё пахнет лошадями...

Странное это состояние "просветления" у душевнобольных.
У обычных людей - это сопряжено с вдохновением, с лёгким и сладостно контролируемым сумасшествием: человек покидает границы тела, и на миг сливается с листвой за окном, звёздами, птицами, вымышленными людьми, и реальными..
А "просветление" больного, это обычный мир.. за миг до нежно сошедшего с ума мира поэта.
Или же через миг после вдохновения, когда словно бы запыхавшиеся предметы, деревья, тени и самые законы природы, успевают-таки возвратиться обратно, после своих шаловливых отлучек, и озорно так сидят, чуточку румяные, после бега, и глазками посверкивают друг на друга, улыбаются..
Так в детстве в комнате шум и гам. Мама говорит что-то, идёт разобраться... а ты с сестрой сидите на диване, как ни в чём не бывало, прилежно так, и только растрёпанная косичка сестры и румянец на её щеке ( проказливый блик горячего сердца, взошедшего комнатным солнцем, отразившись в окне, где шёл тот мальчик в земляничной футболке, которого она любила, а ты зло пошутил над этим), говорил о прошедшей здесь буре.

Мы могли собираться на лавочке возле сирени и рассказывать одни и те же истории, но каждый раз, они были мучительно разные.
Просто это зависело от степени "просветления".
Кто-то из нас был "нормальным", а кто-то - по ту сторону жизни, разума, в бытие сюжета.
Запыхавшись сердцем, руками, глазами... они мысленно носились где-то в иных веках, существованиях..
С чем бы это сравнить.... представьте себе разбитое стёклышко в цветах.
Помните как в детстве, вы смотрели сквозь цветные стёклышки на мир, волшебно преобразившийся каким-то 5 и 7 временем года?
А тут разбитое стёклышко в цветах... потянешься к цветку, и порежешься о небо, крылья птиц в облаках.. да и сами птицы летали днём, летом... и вдруг, словно бы разом сходишь с ума, вместе с окружающей тебя природой ( она сходит из сострадания), и попадаешь в карюю лужицу разбитого стекла, в осень и вечер природы.

Например, если мы обсуждали Анну Каренину, то сюжет странно двоился и смешивался с другими книгами.
Анна прыгала под поезд, но словно в фильме "Привидение", проходила сквозь стенки вагона, и оказывалась рядом с Идиотом и Рогожиным.
Анна просто садилась в поезд и уезжала куда-то, а рядом с ней стоял сбежавший из Ясной поляны Толстой, уже заболевший и чуточку бредивший, и странными глазами смотрел на неё.
Словно Коля Красоткин в "Братья Карамазовых", Анна ложилась на рельсы и ждала поезд, дабы испытать "страх и трепет".
Потом поднималась, и, улыбаясь, возвращалась к мужу.
Или ещё проще: Анна садилась на поезд и уезжала куда-то. Толстой нервничал за столом, не понимая что происходит, ссорился с женой, писал что-то с горя, и потом, отчаявшись, уходил из Ясной поляны в поисках Анны.

Один парнишка рассказывал, как у них в деревне был сумасшедший, нашедший где-то книгу греческих мифов и помешавшийся на превращениях женщин - в деревья, и преследующих их Фавнов.
Этот несчастный читал деревьям стихи, шептал что-то нежное, ссорился...даже рубил деревья и хоронил их ночью в лесу, а в моменты обострений, занимался с деревьями обыкновенным сексом.
Выбирал стройные и нежные берёзки, яблоньки... и просто тёрся о них по вечерам, до естественной физиологической разрядки, и грустно замирал, плакал, нежно гладил дерево, смотрел на звёзды и просил у него прощения.
Кто-то даже видел экзистенциальный ужас растерявшегося совёнка высоко на раскачивающемся дереве.
Порой садишь с любимой поздним вечером на лавочке в августе ( она протяжно говорила loveочка..), считаешь падающие звёзды ( кто больше соберёт, словно землянику).
Девушка раскроет вспотевшую ладошку, а она сладко так мерцает: нежная, спелая горсточка звёзд в ладошке..
Поднесёшь её к губам, поцелуешь звёздное небо на ладошке... пропадут целые созвездия.
А потом улыбнёшься, и оближешь кончиком языка улыбающуюся, зардевшуюся ладошку... Беззвёздная ночь подойдёт бесшумно сзади, и закроет глаза руками: а может, глаза просто сами закрылись от наслаждения поцелуя, по привычке.
Романтика... и вдруг, в соседнем дворе, на безветрии, грустно закачалась несчастная яблонька, роняя не менее грустные плоды в траву.

Сидишь, обнимая зардевшуюся любимую, улыбаешься... и вдруг открывается окно и женщина кричит: ты что ж, паразит, с деревом моим делаешь?!
Это было бы забавно, если не знать, что осенью этот сумасшедший повесился на берёзе, перелезши за чей-то забор.
Утром, мальчик вышел во двор.. тень качнулась на него, коснулась, и убежала... мальчик поднял глаза, и закричал не своим голосом.
Полез на дерево, со слезами на глазах дрожащими руками вгрызаясь в узел на верёвке, тянул её на себя, упал в траву, и рыдал, рыдал и бил ручонкой о землю, говоря что-то о брате.
А тень прозрачно замерла над лежащим в траве мальчиком, робко касаясь его, словно желая успокоить, но чувствуя свою вину.

Этот же парнишка, который любил быть травой в наших заоконных играх, ложился на пол, прислонялся к стене, и пальчиками шептал что-то о стену, дуя на пальцы: волнение и рябь травы.
Мучаясь по эту сторону стены от крайней несвободы, он перешёптывался с травой за стеной.
Ему казалось, что дом сумасшедших давно, уже много веков как разрушен: окна выбиты, крыша провалилась.. деревья, солнце и трава ворвавшись в мрачный дом, как врываются люди, освободить своих любимых из неволи... и вот, дом изнутри зарос травой и солнцем, травы и солнце обнялись, нежно обняв скелеты людей.
Все были свободны: и солнце, и травы и люди..

Парнишка любил рассказывать историю о поэте Бальмонте, который во Франции, незадолго до войны, ходил пьяный по улицам ночным, и матом крыл немцев.
Его забрали в сумасшедший дом... Когда к нему пришли друзья, он, тихий и странный, ходил по саду, останавливался, глядя на высокое дерево, и благоговейно показывал на него дрожащим пальцем, шептал: там живёт жёлтый ангел!
Парнишка-трава писал книгу про этого ангела.
И поскольку моменты "просветления" сменялись в нём обострением ( словно бы он входил в лес, и жёлтые лучи солнца ложились на землю и на него, сменяясь тёмными тенями стволов, причём стволы солнечного света - были похожи на симметричные призраки срубленных деревьев), то и теории о "таинственном ангеле" были разными.

То это был совёнок в дупле или ангел, тающий, восковой, на рождественской ёлке.
То тёплый блик солнца на дереве от открытого напротив окна, то ворон Эдгара По, обратившегося в жаворонка Шелли, поющего с неба жёлтой трелью о том, что смерти нет, что никто не умирает, ни звёзды, ни деревья, ни люди, просто они...
Дальше, в книге было написано, но уже чуточку другим почерком, женским, с тем трогательным наклоном, с каким ребёнок наклоняя головку, смотрит куда-то в окно, на замечтавшееся деревце..что жёлтый ангел - это птенец осени, поселившийся на яблоне.
Жёлтый ангел раньше был солнцем, влюблённым в девушку с рыжими волосами, зацелованных солнцем.
Но однажды девушку убили в лесу. Её долго искали.. и солнце сошло с ума, и превратилось в птицу, метавшуюся меж деревьев, выискивая то самое дерево, под которым зарыли его любимую.
Девушка стала деревом, прекрасной Дафной. Её смех, янтарным бисером бликов солнца на стволах деревьев, удалялся в лес, смешиваясь с ним всё прозрачнее и нежней.
А утром, на ветке яблони повесилось солнце, и день так и не наступил.
Жёлтый ангел повесился, а мальчик, смотрящий на мёртвое солнце - сошёл с ума и превратился в траву, в которое упало его сердце.

Да, чуть не забыл. Рассказал о многих в нашем сумасшедшем доме, а о себе - ни слова.
Может, оно и к лучшему, ибо меня уже там нет.
Помню, что часто стоял у окна, прижавшись к нему руками, прижавшись грудью, щекой и губами - к небу, сирени и птицам, словно комнатный, забытый всеми цветок, мучительно искривлённый от тесного соприкосновения с окном, с прозрачно навалившимся на него безумным и немым миром.
Я ощущал окно, как смирительную рубашку своего существования.
Иногда окна летом, в августе, раскрывали, и тогда "рубашка" была блаженно расхристанной, почти как у печального Пьеро.. и небо, и крики птиц и сами тени птиц, с роскошной лёгкостью влетали к нам в окна, и мы были свободны.
Но однажды, спелёнутый в тугую смирительную рубашку прохладного весеннего окна, я освободился, сумев развязать окно и шагнуть в небо.
Я превратился в сизую бабочку Махаон, из семейства парусников.
Нырнув в сирень на ветру, глотнув крылом лиловой прохлады, бабочка поплыла по течению воздуха к стене, привставшей на цыпочки к небу.

Кто-то из вас скажет: и это всё? Тот, кто рассказывал историю - умер? Банально и ни о чём...
А кто же тогда дальше пишет всё это? Художественный приём?
Нет, друзья, он действительно умер. Хотя, в смерть я не верю, как и не верила в неё Вирджиния Вулф, выбравшая смерть, похожую на смерть её любимого поэта Перси Шелли - утонуть.
Я просто с новой страницы продолжаю писать свою книгу о жёлтом ангеле.
Мой почерк наклонился так славно и грустно, как рожь на вечернем ветру.
Острое, в чернила ночи обмокнутое крыло неведомой птицы, кончиком моего пера мечется по живой, свечеревшей строке...
Жаль, вы не видите этого травянистого почерка.

Отрывок из романа Джонатана Франзена "Поправки":

"Швейцар по имени Зороастр выбежал навстречу, чтобы помочь с багажом, и проводил Ламбертов в норовистый местный лифт.
– На днях я столкнулась в банке с твоим старым другом Дином Дриблетом, – сказала Инид. – Всякий раз, как встречаю Дина, он непременно спрашивает про тебя. На него произвело впечатление, что ты теперь пишешь.
– Дин Дриблет – всего-навсего одноклассник, а не друг, – заметил Чип.
– Его жена только что родила четвертого. Я тебе рассказывала, они построили огромный дом, за городом, в Парадайз-Вэлли. Ты насчитал у них восемь спален, да, Ал?
Альфред не мигая уставился на жену. Чип нажал кнопку «закрыть двери».
– В июне мы с отцом были у них на новоселье, – сообщила Инид. – Грандиозно! Они заказали еду из ресторана, целые горы креветок. Горы креветок, прямо в панцирях. В жизни не видела ничего подобного!
– Горы креветок! – фыркнул Чип. Двери лифта наконец закрылись.
– И дом прекрасный, – гнула свое Инид. – По меньшей мере шесть спален, и, похоже, они их все заполнят. Дела у Дина идут невероятно успешно. Сперва он создал компанию по уходу за газонами – когда понял, что похоронный бизнес не для него, ну, ты же знаешь, Дейл Дриблет, его отчим, владеет агентством «Часовня Дриблета», ты же знаешь, а теперь повсюду висят его рекламные щиты, он создал организацию здравоохранения. Я читала в газете, это самая быстрорастущая ОЗ в Сент-Джуде, называется «ДиДиКэр», как и его компания по уходу за газонами, и тоже рекламируется на щитах. Он настоящий предприниматель, вот что я тебе скажу.
– Ме-е-едленный лифт, – протянул Альфред.
– Дом довоенный, – напряженным голосом пояснил Чип. – Чрезвычайно престижный.
– Знаешь, что он собирается подарить матери на день рождения? Для нее это будет сюрприз, но тебе-то можно рассказать. Он везет ее в Париж, на восемь дней. Два билета первого класса, восемь суток в «Ритце»! Такой вот Дин человек, для него семья – всё. Представляешь? Сделать матери такой подарок! Ал, ты ведь говорил, что один только дом наверняка обошелся им в миллион долларов? Ал?!"

Инид и Альфред - родители, Чип - их великовозрастный сын, Дин - одноклассник сына.

Наверняка всем приходилось сталкиваться с подобными рассуждениями, когда, упоминая успехи одних, родители (супруги, возлюбленные) намекают на неудачи других.

Но интересно, почему вообще принято сравнивать жизни одногодок? Будто окончание школы или достижение какого-то возраста это стартовая черта, к которой подходят абсолютно одинаковые люди. У них идентично всё: уровень интеллекта, здоровье, положение в обществе, финансовый статус, стремления. Поэтому можно беспристрастно следить за их успехами. Тех, кто к сорока годам построил шикарный особняк и завел четверых детей, мы объявим состоявшимися людьми, а тех, кому это не удалось, справедливо запишем в неудачники. Всё просто и беспристрастно.

Но жизнь ведь не такая. Все начинают гонку за успехом с разных стартовых позиций, а кто-то просто не хочет участвовать в забеге. Но отчего-то мерка успеха для всех одинакова. Ерунда какая-то получается, если задуматься.

На днях смотрела подсунутое соцсетями видео, где повар тайского происхождения критикует, как Джейми Оливер готовит тайское карри. Абсолютно каждый шаг вызывает у него боль, Джейми всё делает не так. Очень кринжово, но я продолжала смотреть. Потому что если бы этот повар видел, как я готовлю тайское карри, у него бы на первом этапе случился инфаркт... я-то вообще лентяйка и у меня нет стольких экзотических ингредиентов. Но получается же вкусно и необычно по сравнению с моей обычной диетой...
В связи с этим вспомнила книгу "Смерть Вишну" Манила Сури. Там у героини женский клуб, они по очереди принимают друг друга у себя дома и готовят что-нибудь эдакое.
"It was all Mrs. Jaiswal's fault, of course - serving those strange Mexican things at the last kitty party - "tocos" she called them. They had been nothing more than fried chapatis wrapped around salad leaves and cauliflower curry, but [...] the ladies had just gone wild over them." Т.е. миссис Джаисвал приготовила "токос" (такосы) - только это было карри в индийской лепёшке. Чтобы побить достижения соперницы, миссис Патак решает приготовить самосы с "русским салатом" - по описанию похож на оливье. Самоса - треугольный пирожок, приготовленный во фритюре в кадае - кастрюле, похожей на вок.
Далее следует длинный абзац о том, как миссис Патак добыла редкий в Индии майонез. Всё казалось успешным, пока... "Mrs. Pathak looked back into the kadai and gasped. The top of one of the samosas had unfurled. Peas, carrots, potatoes and the precious mayonnaise were being released into the swirling fat. Before she could do anything, the remaining samosas began unraveling as well, almost in choreographed succession, until the kadai was a bubbling mass of vegetables, batter, and rapidly vaporizing mayonnaise." Самосы разлепились и "русского" салата не получилось. Мне кажется, майонез от нагревания внутри самосы стал превращаться в масло, потому они и разлепились.
Но в целом, адаптация чужих рецептов под свои традиции и вкус - это прекрасно! Kулинарный пуризм - это полная ерунда. А книга, кстати, великолепная.

Автор: Маргарита Васильева

15 лет назад впервые прогремели «Часы» Стивена Долдри, собравшие солидный урожай кинонаград – от «Золотого глобуса» за лучший фильм до «Оскара» за работу Николь Кидман. Каким образом режиссеру удалось столь успешно экранизировать сложный роман Майкла Каннингема, разбираемся в нашем материале.

https://www.livelib.ru/knigofilm/post/32559-kak-eto-snyato-chasy

Глубоко вздыхаю, пытаясь избавиться от неотступающего чувства тревоги. Того самого, таящегося чуть ниже солнечного сплетения; того самого, которое тяжело растекается по телу с каждым ударом сердца вместе с литрами крови. Пытаюсь найти причину (Клариссе помогло, может быть и мне поможет).

Началось все с фильма «Часы» по роману Каннингема. Он стал инъекцией концентрированной грусти. Три женщины. Три дня. Три удушающие истории. Истории не о конкретном, а обо всем; истории ровно той глубины, на которую сам в состоянии заглянуть. Словно энциклопедия, фильм прорабатывает возможные виды этого вязкого темного состояния (и сложно подобрать к нему точное название).

После фильма ложусь на кровать, пытаясь отдышаться, и, глядя в потолок, занимаюсь любимым из своих занятий - размышлениями. Как всегда обо всем, раскладывая это «все» по полкам своей не сложившейся системы ценностей. Привело это к печальной мысли, что юность, кажется, уже заканчивается, а взрослым быть не хочется от непривычки.

Еще одна причина - мой предстоящий отъезд из дома. Сегодня собираю сумки, завтра сажусь в поезд, послезавтра буду за 1000 километров отсюда. И уезжаю я не в первый раз, и, казалось бы, привык и к скупому, но особо крепкому прощальному рукопожатию отца, и к всхлипываниям матери на искаженном от слезных рефлексов лице, которое еще пол пути буду тщетно пытаться выкинуть из памяти. Но на этот раз все как-то не так. Ловлю себя на мысли, что мне неприятны эти слезы (не люблю, когда плачут из-за меня, кажется, это глупая причина) и это рукопожатие (ощущение, что ослабевают итак едва существующие узы).

Причины найдены.
Казалось бы, самое время посмотреть в окно, увидеть небо, увидеть, как старушка ложится спать, увидеть, что жизнь прекрасна.
Но за окном уже стемнело…