У входа в пещеру

Автор: Эмили Чоут

Вот почему сейчас я влюблена в Отессу Мошфег .
Ибо именно сейчас я жду ответы на мои вопросы.

Джон МакФи понимал меня лучше всех, когда сознавался: «Я сдал рукопись и отправился в пятидневное путешествие по моей гостиной».

Когда я пристрастилась к рецензированию книг, страсть моя подразумевала желание понять суть романов: какие тайны лежали в их основе, как они двигались и дышали, как оживали и угасали. Но страсть интервьюировать авторов происходит из чего-то другого. Из желания узнать о том, какие формы может создавать жизнь писателя, о рывках, затишьях и поворотах, случающихся по мере того, как создается произведение.

Вот как это происходит: я читаю произведения, читаю их очень много, влюбляюсь в них, проваливаюсь в них. Я отсылаю мои вопросы и жду. Я отсылаю вопросы, и затем волшебство рассеивается. Этот невзаимный роман на один уикенд закончен, или его никогда и не было. Мне трудно понять, что реально. Моя память о вопросах, что я задала, наполняет меня сожалением, и всё, что я могу, это ждать. Я заполнила автоответчик домашнего телефона автора, и теперь я сижу, представляя, как он возвращается домой в конце трудного дня, ставит на пол пакеты с покупками и нажимает на автоответчике кнопку рядом с красным огоньком. Как дребезжащая лента потрескивает моими сообщениями одним за другим, как автор слышит напряжение в моем смягченном вином голосе, пытающемся звучать цивилизованно, профессионально, почти человечески. Как он будет стоять у тумбочки, барабаня пальцами по пластику и удивляясь, какое это всё к нему имеет отношение.

Ибо она может ненавидеть меня, и, бог свидетель, я это заслужила.

Когда романист Люк Гобел появился на пороге Мошфег, чтобы взять у нее интервью, то получил совсем не то интервью, на которое рассчитывал. Именно тогда семена из будущих отношений упали в благодатную почву. Именно тогда он начал называть ее «ирано-хорватской знахаркой», готовой околдовать любого ни о чем не подозревающего читателя. Говорят, интервью длилось неделями, переросло в помолвку и вылилось в один-единственный листок с напечатанным текстом, первым черновиком того, что впоследствии висело на стене ее гостиной: «Вот почему сейчас я влюблен». Любовь призывает нас отринуть нашу скрытность. Приведет ли она нас к свету, к добру или к погибели? Ил же мы обнаружим, что к нам взывали наши собственные темные стороны?

Произведение, которое нам надо написать, взывает к нам столь же сильно, как и не знающая жалости любовь. Мошфег сказала Гобелу о своем первом романе: «Для меня извлечь "Эйлин" на свет было долбаным чудом. Нет, не просто чудом, а предопределенностью. Это было предопределенное чудо. Оно подарило мне способность не прятаться».

Эйлин – святая-покровительница скрытных мизантропов, скрывающая свои внутренние бури годами. Джен Эйр в своем худшем настроении, застрявшая в нуаре 60-х. И все, что для этого нужно, – ветерок свободы. Этого достаточно, чтобы повергнуть ее в хаос. Кто знает, что еще она замышляет, где-то там, на задворках своего разума?

Ибо тигрица, свернувшаяся в моем глубинном лабиринте, моргнула и очнулась.

Весь день она поднималась сквозь уровни сна – сквозь тлеющие поля сражений, усеянные мертвыми, убитыми ею самой, ее врагами и теми, до кого ей не было дела, но кто убивал во имя ее. Она пронеслась мимо смелых, но безрассудных душ, которые искали ее в конце своего долгого паломничества, которые доверяли себя ее когтям, ее древним желаниям, ее непостижимым суждениям. Ближе к поверхности она миновала самые странные сны: своих сородичей. Размытые лица братьев и сестер, любовников, детенышей – все украдены суеверными мужами с мечами или утеряны в хаосе пещер, или просто оторваны от нее в естественном течении жизни.

Знахарка потрясла косточками в мешочке и разбудила ее – я уже начала думать, что это никогда не случится. В амбаре на заднем дворе, все еще достаточно новом, чтобы пахнуть свежим деревом и краской, месяцами я сидела и ждала ее пробуждения – одна из безрассудных паломников.

Но теперь моя возлюбленная тигрица лежит, свернувшись калачиком, под моим письменным столом. Та, о которой я думала, как о давно умершей, выжила и строит планы.

Из своего окна я вижу своего свежеиспеченного супруга и почти-детей, смеющихся и плещущихся в бассейне, который мы построили все вместе однажды на выходных.

Они понятия не имеют, кого приютили в своей семье.

Ибо предоставленная своим собственным планам, я склоняюсь к тайной, но находчивой крайности.

Годами я жила в центре поляны на вершине заросшего лесом хребта. Там я выкопала ров вокруг собственного естества. Я научилась жертвовать здоровьем, отношениями, деньгами ради одного желания: быть пространством, которое может заполнить только писательство – с переменами и забвением, щедрым на дары.

И когда я наблюдала, как другие радости жизни проходят мимо, я не чувствовала себя обделенной. Других радостей просто не было. К тому моменту я полностью изменилась и не знала, чем была. Я могла любить и карать одинаково. Я была столь же фанатична, как мои волевые и не жалевшие розги предки-фермеры из Алабамы. Я могла умерщвлять свою плоть во имя великого дела и проводить праздные минуты с родными, внутренне занятая своей плетью. Пока всё это не закончилось. Пока плоть не взяла своё, завершив отчаянную работу. Я заболела. Мне становилось всё хуже. Болезнь была загадочной и непонятной. Предостережения проявлялись в виде кровотечения из носа, воспаления сухожилий и гланд, высокой температуры.

Как глупо со стороны пишущей женщины влюбиться. Некоторые из нас ничему не учатся, пока знание не приходит через боль. Возьмем мужчину, подходящего для женщины, которой мы быть не хотим. Заключим договор, который точно нарушим. Коснемся, но не полюбим. Полюбим, но не возжаждем. Сядем рядом с его детьми на диван и сделаем им прививку от потребности в нас. Ничего не оставим после себя, когда будем уходить. Отправимся домой, считая, что можем просто забыть их всех, мечтая о былых дерзновенных годах. Помечтаем о тигрице, что придет и заберет нас обратно.

Теперь меняются и сами вопросы.

Они вырываются на свободу и следуют за мной в прошедший год, сквозь круговорот перемен – от отпетой отшельницы до молодой жены и типа матери. Я знаю источник моих страхов. Как и вопрос, что преследует меня. Смогу ли я выжит в семейной жизни с её приукрашенным фасадом, её неизменной рутиной и бесконечными компромиссами?

Я как тот беспокойный муж в рассказе Мошфег «Тоска по другому миру», застрявший в заброшенной горной хижине на целую ночь вдали от беременной жены. Он сильно напивается, пытаясь извлечь что-нибудь убедительное из прошлого, своего собственного прошлого или глубоко первобытного – нечто вечное, что доказало бы его величие. Некое доказательство, которое он сможет тайно использовать в своей повседневной жизни. Он признает, что после десятилетий своего существования все еще чувствовал, что хорошие вещи, вещи, которые он хотел, принадлежат кому-то другому. По мере ого, как опьянение выветривается, а ночь близится к концу, он понимает, что семья и будущее ждут его где-то у подножия горы, готовые принять его.

Знаток и любитель таких тигров Джозеф Кэмпбелл называл искусство «крыльями, которые унесут вас из вашей клетки». Могло ли согласие на семейную жизнь помешать моим планам, моей идеальной вечной клетке?

Я бы хотела быть, как Кэмпбелл, светящийся от радости, когда он поглощал вопросы Билла Мойерса и изливал свои ответы на пленку час за часом. Я почти могу вообразить свои руки в твидовом пиджаке с заплатками на локтях. Руки, порхающие и трепещущие от возвышенного превосходства, полностью свободные от клетки.

Но рядом с моим на самом деле оборванным локтем чувствуется локоть другого укротителя тигров, Джона Гарднера, знаменитого тем, что выпустил на сцену обитателя пещер Гренделя. Он проливает яркий свет на мое естество, когда утверждает, что среди качеств писателей-беллетристов есть «почти демоническая обязательность». Он говорит это не в отчаянии, н со сдержанным беспокойством. Блестящая ирония Гарднера, колкое остроумие Эйлин – они отображают темные сокровища, что мы украдкой протащили в свои укромные убежища.

Есть судьбы и хуже, говорят они нам, поднимая бокал за безжалостность повседневных оков. Мы поднимаем бокалы в ответ, уже отвлеченные, устремленные внутрь себя. У входа в наши пещеры мы ходим взад-вперед, обрабатываю землю, вырабатывая ответы.

Ныне моя возлюбленная тигрица поднялась, дабы взглянуть на меня через мой письменный стол.

Полагаю, она спросит меня, что я намереваюсь делать. Я наблюдаю за каждым ее движением, не доверяя ничему. Вот мои вопросы к ней:

Где, черт побери, ты была?

Я не угодила тебе? Неужели ты уже ухолишь?

Или же я неверно поняла твою позу, изгиб твоей спины: то собираешься поглотить меня?

И что насчет них, спрашиваю я, тех, что смеются и плещутся в дезинфицированной воде за моим окном? Если я хоть намеком выдам свою к ним лояльность, не поведешь ли ты носом и не обратишь ли свою морду к ним?

Мой секрет не в том, что я хочу, чтобы ты пощадила их. Не в том, что я боюсь, что ты причинишь зло тем, кого я люблю. Напротив, я не хочу делиться тобой даже с ними.

Мой секрет в том, что даже худшее в тебе я хочу лишь для себя. Иаков, хватающий своего таинственного гостя, ужасающего, вдохновляющего ангела: «Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня». Я хочу тебя только для себя. Лучи сияющего солнца отражаются от поверхности воды в бассейне и пронзают стены вокруг меня. Снаружи моя новая семья обливает друг друга водой. Они плескаются, они играют. Они не знают, как может ранить их радость. белые пятна возникают перед моими глазами, но я не отвожу взор. Слепящий свет наполняет мою комнату, мои глаза открываются шире.

Перевод moorigan
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ