4

Тюрьма и книги

В тюрьмах, как правило, пишутся знаковые книги. Оно и понятно. Если, сталкиваясь со смертью, человек некоторым образом прозревает (если ему все же удается остаться в живых), то ведь находясь в тюрьме человек как бы заживо умирает. Конечно, он не лишается жизни, но лишается важнейшего условия жизни – свободы. И, если при этом, благодаря счастливому случаю у него есть возможность писать – ясно, что уж он постарается написать о самом для себя главном – все, что есть в нем самого живого, он передаст бумаге. А есть ли вопрос, который был бы главнее вопроса «Что делать?». Едва ли. Вот, Чернышевский и дает вариант ответа на этот важнейший жизненный вопрос. Вполне понятный ответ – во многом утопический, отчасти несуразный, а во многом дельный и отчасти воодушевляющий. Но обо всем по порядку.

«Что делать?» и юмор

Я читал «Что делать?» три раза. Первый раз – в школе, и до конца не дочитал, а впечатление вынес примерно такое: «Что за мутотень такая!». Второй раз, много позже – в универе (в своем третьем, и последнем). Мотивация у меня была не самая благородная, я хотел попросту посмеяться над Чернышевским, - взять «Что делать?» в качестве примера «невозможной» книги – иллюстрации того «как нельзя писать». В общем-то я и посмеялся, но совсем по другим причинам. Первое, что меня поразило при втором прочтении (в третьем универе) – это как раз юмор Чернышевского – а книга буквально вся пропитана юмором. Что ни страница – есть повод улыбнуться. Конечно, юмор у Николая Гавриловича несколько специфический, так он очень любит потроллить читателей, впрочем не всех, а так называемых «проницательных читателей», ну то есть нас с вами:) Но даже и троллинг троллингу рознь, а у Чернышевского и троллинг выходит очень веселым.

— А я знаю…
Что это? знакомый голос… Оглядываюсь, так и есть! он, он, проницательный читатель, так недавно изгнанный с позором за незнание ни аза в глаза по части художественности; он уж опять тут, и опять с своею прежнею проницательностью, он уж опять что-то знает!
— А! я знаю, кто писал…
Но я торопливо хватаю первое, удобное для моей цели, что попалось под руку, — попалась салфетка, потому что я, переписав письмо отставного студента, сел завтракать — итак, я схватываю салфетку и затыкаю ему рот: «Ну, знаешь, так и знай; что ж орать на весь город?

Да, в третий раз я прочитал «Что делать?» вот сейчас. В общем, это уже к делу не относится, но раз было сказано «во-первых», и «во-вторых», надо же сказать и «в-третьих».

Дальше...

Чернышевский и феминизм

Феминисткам следовало бы, конечно, поставить Чернышевскому памятник; но проблема, очевидно, состоит в том, что наиболее известны работы и вообще деятельность западных феминисток, а западные феминистки Чернышевского не знают, а если и знают, то ссылаться предпочитают на каких-то своих героев и героинь. В СССР же «женский вопрос», как и все остальные, был официально решен, ни в каких феминистках государство не нуждалось. И так понятно – всем на работу, и детей рожать не забывайте – «солдаты нам еще понадобятся». Так что, хотя недостатка в памятниках Чернышевскому и не наблюдается, но это памятники писателю, а скорее революционному деятелю вообще. Между тем Николай Гаврилович Чернышевский – это русский Джон Стюарт Милль. Он четко, ясно и последовательно уводит женщину от домашнего очага (читай – домашней тирании) в сферу занятий серьезными «мужскими» делами. Чернышевский формулирует и принцип, который может быть положен в основу феминизма:

А кто с дельною целью занимается каким-нибудь делом, тот, какое бы ни было это дело и в каком бы платье ни ходил этот человек, в мужском или в женском, этот человек просто человек, занимающийся своим делом, и больше ничего.

Трудно выразить основную идею феминизма более кратко, ясно и по существу. Хотя все-таки это скорее мужской феминистский взгляд. Женщины вроде как чаще всего хотят оставаться женщинами, даже и феминистки. Впрочем, кто сказал, что и мужчины чаще всего тоже не хотят оставаться мужчинами!

Мастерская Веры Павловны

Вот мы и до знаменитых мастерских добрались. «Мечтать не вредно!» - так многие могут охарактеризовать этот проект Чернышевского-Веры Павловны, и реальность, казалось бы, подтверждает мечтательность этого проекта – ведь попытки устроить такие вот мастерские «в реале» были. Насколько и что там получилось – ясного ответа я так и не нашел, - ясно, пожалуй лишь то, что дело пошло совсем не так гладко как в книге. Однако, утопия – это особый жанр, и то, что в реальности она оказывается неосуществима никогда не говорит о том, что утопия слаба. Была бы осуществима – не была бы утопией. Но ведь, могут возразить мне, Чернышевский несомненно верил в то, что он создает вполне практический проект. Да Платон тоже был уверен в том, что он создает вполне практический проект Государства. Автор утопии должен верить в реализуемость своего проекта – иначе утопия и не получится убедительной. В этом смысле сами попытки устроить такие мастерские ясно говорят о том, что Чернышевский создал убедительную утопию, и, следовательно, хорошо справился со своей задачей.

Остановлюсь еще на одном моменте. Что почти всегда бросается в глаза – где ни учись, где ни работай – так это страшная бестолковость организации процесса учебы-работы. Все делается через одно место, а хотелось бы, чтобы делалось через какое-то другое место. Обустройство мастерских – это вот как раз мечта о том, как по-человечески обустроить нормальный рабочий процесс. Правда, здесь уже не все утопично. В реальности, слава небу, все же не одна бестолковость кругом. Но всегда надо еще найти «Веру Павловну», которая постаралась бы организовать дело с умом. Чернышевский впрочем, хочет убедить нас, что дело обойдется и без Веры Павловны, ну и здесь уже опять на первый план выходит утопия, впрочем и сам Чернышевский (на пару с Верой) что-то такое подозревает, и ему приходится самого же себя переубеждать:

Да и вообще она всячески избегала всякого вида влияния, старалась выводить вперед других и успевала в этом, так что многие из дам, приезжавших в мастерскую для заказов, не различали ее от двух других закройщиц. А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.

Нет, не выйдет. Нет команды без тренера. И нет хорошей команды без хорошего тренера.

Грязь и опера

Вере Павловне, как известно, постоянно снятся сны. В первом сне она выходит из подвала, в третьем – понимает, что не любит Лопухова, в четвертом видит утопию во всей полноте ее осуществления, а вот я пока сконцентрируюсь на втором сне Веры Павловны – да, том самом - про грязь, точнее даже про два вида грязи. Есть грязь здоровая, из которой родится здоровый хлеб, а есть грязь нездоровая, - болото, из которой, соответственно не родится ничего здорового. Главный же признак здоровости – это необходимость; кусок хлеба у тебя есть – ну и здоров. Про иные же запросы сказано так:

— А кусок хлеба был обеспечен их детям? — спрашивает Алексей Петрович.
— Конечно; но должно было позаботиться о том, чтобы…
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
— Пригоден на то, чтобы провожать Жюли повсюду, куда она берет меня с собою; полезен на то, чтобы Жюли могла кутить, — отвечает Серж.
— Из этого мы видим, — говорит Алексей Петрович, — что фантастическая или нездоровая почва…
— Ах, как вы надоели с вашею реальностью и фантастичностью! Давно понятно, а они продолжают толковать! — говорит Вера Павловна.

Думаю, излишне говорить о том, как сильно тут заблуждается товарищ Чернышевский. С подобного рода объяснением Искусство всегда окажется чем-то ненужным; та же самая опера, которую так любит Вера Павловна – окажется самой что ни на есть фантастической грязью (окажется выросшей на болоте, если уж придираться к формальностям). Ну в самом деле, попробуйте последовательно вывести необходимость оперы, если в основу необходимости вы положите кусок хлеба. Не выведете, и не старайтесь. Как же это примиряется у Чернышевского: здоровая грязь и любовь Веры Павловны к опере, и вообще тяга к высоким предметам? Известным образом: мы мол, поработали, теперь, хотим эстетически отдохнуть. Только работа подготавливает подходящий базис для отдыха. С точки зрения Веры Павловны, может, оно и так. А вот как быть с оперной певицей? Она тоже должна днем поработать, чтобы вечером ей хорошо пелось? «Ведь, кроме того, каждый актёр должен где-то работать. Нехорошо, если он… неправильно, если он целый день, понимаете, болтается в театре! Ведь насколько Ермолова играла бы лучше вечером, если бы она днём, понимаете, работала у шлифовального станка». И ведь это не шутки. Именно такова логика подхода о здоровой и фантастической грязи. В четвертом сне Вера Павловна видит такую картину:

Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому.

В общем, ясно, - днем поработали, вечерком можно что-нибудь и на сцене забацать. Ну, если кому нравится самодеятельность – ради бога. А кому нравится все же опера – тому придется об опере забыть. Кушайте хлеб, да и будьте здоровы, остальное – фантастическая грязь!

Здесь кстати, особенно четко видна та самая грань, о которой я уже говорил в другом месте (разница между социалистическим и эстетическим взглядом на сущность труда). Вот, вроде бы и Чернышевский, и Уайльд говорят об одном и том же, да выходит в итоге совсем разное. А ведь и у Чернышевского весь основной труд также отводится машинам, благодаря чему время, обычно затрачиваемое на работу, высвобождается:

Как быстро идет у них работа! Но еще бы не идти ей быстро, и еще бы не петь им! Почти все делают за них машины, — и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, — люди почти только ходят, ездят, управляют машинами.

Итак – машины берут на себя всю тяжесть труда, а что остается людям – ну вот, сочиняйте себе музыку, да в опере пойте. Но не получается, сразу возникает какая-то фальш, и уже затаился где-то неподалеку «шлифовальный станок». Потому что станок есть станок; а шлифовальный станок и опера – две вещи несовместные. Уайльд прекрасно это понимал, а Чернышевский – совсем этого не понимал. Любой социалист все равно на первый план выведет уборку хлеба. Любой Оскар Уайльд все равно выведет на первый план оперу. Слабость суждений Уайльда и видна в том, что машинам не под силу до конца освободить труд – все равно этот труд будет заслонять собой творчество. Слабость суждений Чернышевского в том, что опера у него – какой-то несущественный придаток к чему-то существенному.

Любовь и дело

Есть, конечно, в «Что делать?» и что-то совсем не то. И дело не только в этих абсурдных хождениях из нейтральных комнат в ненейтральные и прочего в этом роде – это все издержки утопии – чем больше утопист приводит конкретных деталей, тем обычнее потешнее они воспринимаются, поскольку ясно, что в реальности все будет как-то не так, да и не нуждается реальность в подобного рода регламентации. Но это бы ладно. А вот есть и что-то совсем неладное. Да, и я думаю, что если «деловая часть» процесса эмансипации прописана Чернышевским очень даже интересно, то вот как дело доходит до построения любовных отношений – читать становится невмоготу. А уж когда речь заходит о расставании Лопухова и Веры Павловны – тут уж просто подташнивает. Так и хочется воскликнуть: да расстаньтесь же вы как нормальные люди, - без всего этого размазывания и взаимоуверения – что всем нам так будет лучше. Естественно, старательнее всех уверяет тот, кому хуже всего – Лопухов:

— «Милый мой, я люблю его», и зарыдала.
— Что ж такое, моя милая? Чем же тут огорчаться тебе?
— Я не хочу обижать тебя, мой милый, я хочу любить тебя.
— Постарайся, посмотри. Если можешь, прекрасно. Успокойся, дай идти времени и увидишь, что можешь и чего не можешь. Ведь ты ко мне очень сильно расположена, как же ты можешь обидеть меня?

Он и попытку суицида сотворит – тоже, разумеется, «благородный» жест». В общем, я совсем было разозлился и на Лопухова, и на Веру Павловну, и на Кирсанова, да и на Чернышевского, но потом понял в чем дело. А ведь явное поражение Чернышевского в том, что касается описания любовных вопросов – ведь это вполне характеризует его как писателя-феминиста. Это собственно косвенно подтверждает мысль о несовместимости двух мифологий - "Мифа о красоте" и "Мифа о женщине-коллеге». Но ведь хочется совместить. Совместить хочется, но получается плохо. Чернышевский очень даже убедительно вывел женщин на работу, но в отношениях между мужчинами и женщинами «товарищество» не работает. Хочешь-не хочешь, шутишь-не шутишь, а как тебя попросят отойти в сторонку, то хочется или себя или своего соперника устранить. И «остаться другом» ну никак не выходит - даже у Лопухова со всем его интеллектуальным размазыванием ситуации. В итоге он все равно вынужден сделать все то, что сделал бы на его месте всякий – удалиться и более не показываться на глаза.

Легкость бытия

Одна из любимых мыслей Чернышевского состоит в том, что жизнь надо устроить проще:

Жертв не требуется, лишений не спрашивается — их не нужно. Желайте быть счастливыми — только, только это желание нужно.

Вот и Рахметов выговаривает Вере Павловне - опять-таки по поводу всей этой трудноперевариваемой истории с переходом от Лопухова к Кирсанову:

— К чему эти мученья? К чему эти катастрофы? и все оттого, что у вас, благодаря прежнему дурному способу его держать вас неприготовленною к этому, осталось понятие: «я убиваю его этим», чего тогда вовсе не было бы. Да, он наделал вам очень много лишнего горя.
— Нет, Рахметов, вы говорите ужасные вещи.
— Опять «ужасные вещи»! Для меня ужасны: мученья из-за пустяков и катастрофы из-за вздора.
— Так по-вашему, вся наша история — глупая мелодрама?
— Да, совершенно ненужная мелодрама с совершенно ненужным трагизмом.

В самом деле: к чему все эти лишения, все эти катастрофы? Да и желание счастья в конце-то концов? Зачем? Зачем вообще жить, любить, к чему-то стремиться? Зачем надо было читать «Что делать?», а потом еще и рецензию писать? Да стоит ли и вообще с утра с постели подниматься? По-моему, так Чернышевский (ну или Рахметов, как кому нравится), на самом деле дал очень хорошее определение жизни: «Жизнь – это совершенно ненужная мелодрама с совершенно ненужным трагизмом» :)

Конец

Четвертым сном Веры Павловны можно было и заканчивать повествование – после уже хочется уснуть – скучно. Да и все сказано. Конец.