Помолчав еще минуту, Яков Семёнович заговорил. Он сказал, что приговор “десять лет дальних лагерей без права переписки с конфискацией имущества” обозначает расстрел. Что прокуроры не любят слишком часто употреблять слово “расстрелян” и предпочитают в разговоре с матерями и женами объявлять нечто менее вразумительное – “дальние лагеря”, – но зато более обнадеживающее – “десять лет”, всего десять лет, а не вечность! – чтоб избежать обморока, криков и слез. Что за женами тех, кто получил пять или восемь лет, не приходят, их лишают работы, но не выселяют и не ссылают, а вот жен расстрелянных раньше отправляли в лагеря и в ссылку непременно, если только вовремя они не бежали. (Он говорил об эпохе Ежова, длившейся с конца 36-го по конец 38-го.) Потому за мной и приходили в феврале 38-го, что Матвей Петрович получил высшую меру. Что, если бы Матвей Петрович был жив, Голяков отдал бы распоряжение о пересмотре дела – с 39-го года такая практика существует, в особенности если за кого-нибудь хлопочут именитые люди. Пересмотрели же дела Любарской, Ландау и еще некоторых! Пересматривать же дела убитых? ни в коем случае. “Иначе выйдет, что человека расстреляли зря, – сказал Киселёв, – а у нас, случается, по ошибке арестовывают – ошибки возможны, – но расстреливать по ошибке? никогда”.