—Лангара, почему ты не позволяешь давать Карарбаху даже кости? Разве он не заслуживает получить такую же долю мяса, как и все мы? — спрашиваю я.
—Так лучше ему,— отвечает опа спокойно.— Сытый становится ленивым.
—Но он же совсем голодный. Ты ему даже лепешки не дала.
—Не всё меряй брюхом,— отвечает она.— Амакан всю зиму ничего не ест, однако все его боятся... Тебе надо знать, у кого есть всё, тот не научится скрадывать зверя, делать ловушки, разбираться в следах. Он даже огня себе не разведет. А без этого в тайге человек что дупляная лиственница, валит её ветер куда хочет.— Немного помедлив, она продолжает: — Если Карарбаха кормить досыта, он скоро уйдет к предкам.
—Старик болен? — встревожился я.
На лице Лангары досада. Она дожевывает мясо, торопливо вытирает рукавом губы.
—Нет, он никогда не болеет. Но послушай меня, его отец,— она тычет пальцем в старика, обсасывающего кость,— когда имел столько лет, как Карарбах, ещё меньше получал пищи на стойбище и досыта ел, только когда сам добывал зверя. Он все время охотился, шибко много ходил, искал пищу и долго жил, как десять раз олень.
—Десять поколений! Это сто лет.
—Может, и больше.
—Так что же, по-твоему, помогло ему прожить столько лет?
—Ты как ненян [теленок] глупый,— сердится старуха.— Потому, что голод не давал ему сидеть в чуме, велел ходить по тайге, искать зверя, птицу. Он таскал тяжелую поняжку, спал на морозе, не ленился, много работал. Человек и в старости должен уважать труд, как и пищу. Такой долго живет. Это ты хорошо помни.
—Значит, ты не кормишь Карарбаха, чтобы он не ленился, ходил на охоту?
—Вот теперь ты правильно говоришь. Не думай, что мы жадные, мяса ему не даем. Нет, оборони бог! Так лучше, чтобы его не скоро забрала смерть. Раньше было: если старик лишний в чуме, понимаешь, без пользы жил, его хорошо кормили, не давали работать, и он скоро пропадал. А Карарбаху нельзя уходить к предкам. Он лучше всех знает, где есть хорошее пастбище, как лечить оленей, где добыть зверя. Без него нам всем худо будет кочевать в тайге. Лучше половины стада потерять, чем Карарбаха. Но будет сытый — непременно обленится, забудет тропы, ноги потеряют силу, не станет охотиться, скоро пропадет.
—А так вы его заморите голодом,— перебиваю я старуху.
—Что ты! — протестующе замахала она руками.— Если старик шибко хочет мяса, он идет на охоту. Когда ему есть фарт и он добудет зверя, там он один раз кушает, сколько хочет брюхо, и свежей печенки, и губы, и теплой крови...
Лангара достает из чумана кусочек мяса и кладет в рот, долго сосредоточенно жует.
—Кому никто не помогает жить — того старость боится,— продолжает она.— Ты был на стойбище Альгома? Нет. И не знал старика Тешку? Он намного старше Карарбаха, а ещё не ел печёнку от чужой пули, ни у кого не просил пищи. Сам кормит все стойбище. Больше его никто не убивал зверя. Таких стариков уже не будет.
—Почему?
—С детства он был сирота, никто не жалел его, постоянно говорил: «Если хочешь сытым быть — иди тайга». И тайга сделала его сильным... Карарбах тоже так жил. Когда маленький был, отца на берлоге амакан задрал, мать померла, его взяли в чужой чум. Потом на стойбище злой дух пустил мор, все умерли, только Карарбах остался маленький, как Битык. Всё лето в тайге один жил, всё равно что медведь. Не пропал, выжил. А осенью бедный эвенк нашел его, но кормить было нечем. Карарбах сам добывал себе мясо, рыбу и даже мало-мало помогал бедному эвенку. Потом он стал большой охотник. Много людям давал пищи, шкур, у костра всегда было тепло. Но не думай, что ему легко жилось. Он замерзал в снегу, тонул. Постоянно смерть ходила его следом. Видишь, у него нет ушей.— Лангара срывает с головы Карарбаха шапку — вместо ушей были видны слуховые отверстия, густо заросшие волосами.— Он пропадал голодный, отрезал их, съел и остался жить. Ты бы разве догадался?
...
—Э-э-э...— Она безнадежно машет рукою.— Говорю, не жалей тех, кому худо живется с детства. Голод сделает их хорошими охотниками, один станет два-три стойбища кормить.