Пленных построили в... «Капут»

Пленных построили в колхозном дворе. Вдоль стен забора под большими навесами стояли вперемешку сотни сельскохозяйственных машин: косилки, прополочные культиваторы, плуги, молотилки. Шел дождь, пленные вымокли до нитки. Они стояли так уже два часа, стояли молча, опираясь друг о друга, – все белокурые парни с бритыми головами, голубоглазые, с крупными чертами лица. Широкие разлапистые руки с мозолистым большим пальцем, толстым и корявым. Почти все крестьяне. Рабочие, большей частью механики и колхозные специалисты, отличались от других ростом и руками: они были повыше, худые и незагорелые, с твердым взглядом и тусклыми глазами, худыми руками с длинными пальцами; гладкий большой палец отполирован работой с молотком, рубанком, гаечными ключами, отвертками, рычагами мотора.
Во дворе появился немецкий фельдфебель в сопровождении переводчика. Маленький, упитанный фельдфебель, я называл таких феттфебелями[196]. Он встал перед пленными, расставил пухлые ноги и начал речь, как добрый отец семейства. Он сказал, что всех проэкзаменуют по чтению; кто выдержит экзамен с честью, станет писарем в конторе концлагеря, остальных пошлют на земляные работы подсобными рабочими или землекопами.
Переводчиком был маленький худой ефрейтор не старше тридцати лет с бледным лицом в красных прыщах, он родился в России среди этнических немцев Мелитополя и говорил по-русски со странным немецким акцентом. (В первую нашу с ним встречу я шутя сказал, что Мелитополь значит «медовый город». «Да, в тех краях много меда, – ответил он грубо, потемнев лицом, – но пчел я не держал, я был школьным учителем».) Ефрейтор слово в слово перевел короткую, добродушную речь феттфебеля и добавил менторским тоном отчитывающего школяров учителя, что читать нужно старательно, бегло и с правильным произношением; кто не выдержит экзамен, тот пожалеет.
Пленные слушали в тишине, едва ефрейтор закончил, заговорили все разом между собой. Одни униженно, с видом побитой собаки оглядывались по сторонам, поглядывали тайком на свои мозолистые крестьянские ладони; другие смеялись, довольные и уверенные, что с честью выдержат экзамен и их пошлют писарями в какую-нибудь контору; «эй, Петр, эй, Иван» обращались они к товарищам с простецкой радостью русского крестьянина. Только рабочие молчали, повернув серьезные лица в сторону колхозного правления, где был теперь немецкий штаб. Они посматривали на фельдфебеля, не удостаивая ефрейтора даже взглядом своих запавших, тусклых глаз.
– Ruhe! Тишина! – неожиданно рявкнул фельдфебель.
Подошла группа офицеров во главе со старым, высоким и худым, несколько сутулым полковником с короткими серыми усами, при ходьбе он слегка волочил ногу. Полковник окинул пленных рассеянным взглядом и заговорил монотонно и спешно, глотая слова, торопясь закончить едва начатое, по окончании каждой фразы он, глядя в землю, делал длинную паузу. Он сказал, что выдержавшие экзамен с честью и т. д. и т. д… Ефрейтор перевел слово в слово короткую речь полковника, потом от себя добавил, что правительство Москвы потратило миллиарды на школы, перед войной он был школьным учителем в Мелитополе и знает это; он сказал, что не выдержавшие экзамена пойдут работать чернорабочими и землекопами, тем хуже для них, если ничему не научились в школе. Казалось, его беспокоило, чтобы все читали хорошо и выразительно.
– Сколько их? – спросил полковник, почесав подбородок затянутой в перчатку рукой.
– Сто восемнадцать, – ответил фельдфебель.
– По пять за раз, и две минуты на каждую группу, – сказал полковник.
– За час должны успеть.
– Jawohl[197], – сказал фельдфебель.
Полковник сделал знак одному из офицеров, держащему под мышкой пачку газет, и экзамен начался.
Пятеро пленных сделали шаг вперед, взяли протянутые офицером газеты (старые номера «Известий» и «Правды», найденные в колхозной конторе) и принялись громко читать. Полковник поднял левую руку с ручными часами и остался стоять с поднятой рукой, следя за стрелкой. Газеты напитывались дождем и, намокнув, опадали в руках пленных; бледнея, краснея и потея, они спотыкались на каждом слове, запинались, заикались, путали ударение, пропускали строчки. Читать умели все, но с трудом, за исключением одного, почти мальчика, тот читал уверенно, неторопливо, изредка отрывая взгляд от газеты. Ефрейтор слушал с иронической усмешкой, в которой сквозило легкое презрение, в качестве переводчика он был судьей. Арбитром. Он пристально следил за читавшими, с наигранной, зловещей неторопливостью переводя взгляд с одного на другого.
– Halt![198] – сказал полковник.
Пятеро пленных оторвались от газет и ждали. Когда фельдфебель по знаку арбитра крикнул: «Не сдавшие идут налево, сдавшие – направо», первые четверо не сдавших понуро пошли налево, по рядам пленных пробежал молодой смех, веселый и злорадный крестьянский смех. Даже полковник опустил руку и рассмеялся, офицеры и фельдфебель тоже, засмеялся и ефрейтор. «Ох, бедные, – говорили пленные провалившимся товарищам, – пошлют вас на дорожные работы таскать камни на горбу». И смеялись. Стоявший пока в одиночестве сдавший подсмеивался над неудачливыми товарищами больше всех. Смеялись все, кроме рабочих, эти твердо смотрели в лицо полковнику и молчали.
Пришла очередь следующей пятерки, и эти тоже старались читать, не спотыкаясь на каждом слове, ставя правильно ударение, что удалось только двоим, остальные трое, краснея и бледнея от стыда и тревоги, сжимали в руках газеты и облизывали сухие губы.
– Halt! – сказал полковник.
Пятеро пленных подняли головы и вытерли газетами пот.
– Вы, трое, налево, двое – направо! – пролаял фельдфебель по знаку ефрейтора.
Товарищи подшучивали над провалившими экзамен: «Бедный Иван, бедняга Петр!» – толкали в плечо, мол, придется таскать камни. И смеялись. Один из третьей пятерки читал отлично, он отчетливо произносил слова и поглядывал на полковника. Он читал старый номер «Правды» от 24 июня 1941 года, где на первой странице было написано: «Немцы напали на Россию! Товарищи солдаты, советский народ победит, захватчик будет разбит!» Слова звонко разносились под дождем, смеялся полковник, смеялись ефрейтор и фельдфебель, офицеры, смеялись все, пленные смеялись тоже, с восхищением и завистью глядя на товарища, читавшего как школьный учитель.
– Молодец! – сказал ефрейтор; светящийся от радости, он казался гордым этим пленным как своим учеником.
– Тебе направо, – сказал фельдфебель сладким голосом, дружески подтолкнув сдавшего экзамен.
Полковник посмотрел на фельдфебеля, словно собираясь что-то сказать, но сдержался и слегка покраснел.
Довольные сдавшие в правой группе смеялась, с насмешкой поглядывали на незадачливых товарищей, указывали пальцем на себя: «Мы-то грамотные!», показывали на проваливших экзамен и говорили: «А вам – таскать не перетаскать камни!» Только рабочие, переходящие по одному в правую группу, молчали и упорно смотрели на полковника, пока тот не наткнулся на их взгляд, покраснел и нетерпеливо крикнул:
– Schnell! Быстрее!
Экзамен продлился почти час. Когда последние трое закончили двухминутное чтение, полковник повернулся к фельдфебелю и приказал: «Пересчитать». Фельдфебель стал считать, водя пальцем: «Ein, zwei, drei…» Проваливших экзамен в левой группе оказалось восемьдесят семь, сдавших – тридцать один. По знаку полковника стал говорить ефрейтор с видом недовольного своими школярами учителя. Он сказал, что разочарован, сожалеет, что пришлось многих отсеять, он был бы доволен, если бы экзамен сдали все. В любом случае пусть провалившиеся не падают духом, с ними будут хорошо обращаться, жаловаться не придется, пусть проявят больше усердия в работе, если не преуспели на школьной скамье. Пока он говорил, сдавшие сочувственно посматривали на неудачников, молодые подталкивали друг друга локтем в бок и посмеивались. Когда ефрейтор закончил, полковник приказал фельдфебелю: «Alles in Ordnung. Weg!»[199] – и в сопровождении офицеров направился прямо к штабу. Офицеры оглядывались и тихо переговаривались между собой.
– Вы остаетесь здесь, завтра вас отправят в рабочий лагерь, – сказал фельдфебель левой группе. Повернулся к правой и лающим голосом приказал построиться. Едва пленные построились в шеренгу, касаясь один другого локтем (они смеялись, довольные, и поглядывали на левую группу с насмешливым видом), фельдфебель их быстро пересчитал и сделал знак эсэсовцам, ожидавшим в глубине двора. Потом скомандовал: «Кругом, вперед марш!» Пленные повернулись кругом и пошли, усердно топая ногами по грязи. Когда шеренга оказалась перед стеной колхозного двора, фельдфебель скомандовал «Halt!», повернулся к эсэсовцам, уже расположившимся позади пленных с автоматами наизготовку, прочистил горло, сплюнул и крикнул: «Feuer!»
При звуке выстрелов почти подошедший к дверям штаба полковник остановился и резко обернулся, остановились и обернулись и офицеры. Полковник провел рукой по лицу, как бы вытирая пот, и вместе с офицерами вошел в штаб.
– Ach so! Вот так! – сказал ефрейтор из Мелитополя, проходя мимо меня. – Нужно очистить Россию от этого грамотного сброда. Умеющие хорошо читать и писать рабочие и крестьяне опасны. Все они – коммунисты.
– Natürlich, – ответил я. – Но в Германии все, и рабочие и крестьяне, умеют отлично читать и писать.
– Немецкий народ – народ высокой Kultur.
– Естественно, – ответил я, – народ высокой Kultur.
– Nicht wahr? – сказал со смехом ефрейтор и направился к штабу.
Я остался один посреди двора перед провалившими экзамен по чтению пленными, меня знобило.
Позже, с нарастанием таинственного страха, расползавшегося в их глазах белым пятном, немцы стали расстреливать пленных с плохими ногами, тех, кто не мог ходить; стали сжигать деревни, где отряды по реквизиции не смогли собрать столько-то и столько-то зерна и муки, столько-то и столько-то кукурузы и овса, столько-то и столько-то лошадей, столько-то и столько-то скота. Когда стало не хватать евреев, начали вешать крестьян. Их вешали за шею или за ноги на ветвях деревьев на сельских площадях возле пустых пьедесталов, где еще недавно стоял гипсовый Ленин или Сталин, их вешали рядом с омытыми дождем телами евреев, качавшимися уже много дней под черным небом, рядом с еврейскими собаками, повешенными на тех же ветках, что и хозяева.