Мы с [Нуреевым] стали довольно близки. У него были чудесные глаза, чистый, детский взгляд. Он говорил: "Тяжело, когда Бог дал тебе дар, вложил в тебя интерес ко множеству вещей, а к жизни не подготовил". Это, действительно, крик души, потому что этот человек хотел всё знать, всё перечитать, всё увидеть, душа его была распахнута для красоты, а поскольку воспитание, полученное в детстве, не дало ему навыков обращения с людьми, он общался с ними как умел. Было трогательно, когда он раскрывался в своей истиной сущности, но иногда бывал невыносим - не по злобе, а от отчаянья, что не умеет выражать себя привычным для нас языком. Однажды Рудольф попросил познакомить его с Борисом Кохно, которого я хорошо знала.
<...>
Я пригласила их обоих, Кохно у Нуреева, позавтракать у нас дома, но Борис, посмотрев на него, пришёл в ужас: "Что это за человек, который не говорит ни на одном языке, - даже русский у него неправильный". Нуреев же, наоборот, очень растрогался, что видит Кохно, хотел его о чём-то расспросить; а Борис делал вид, будто не понимает, всё время переспрашивал "Что? Что это? Это вы о чём?". Рудольф, конечно, чувствовал его отношение, но как ему хотелось разговаривать! К тому же он сделал faux pas: когда речь зашла о коллекции Кохно, он сказал, что мог бы что-то у него купить, и тот ответил "Never - over my dead body". Борис потом уморительно изображал его ломанный английский: "I want this, and I want that. I'll buy this, I'll buy that..."
Рудольф очень страдал оттого, что у него нет инструмента для общения - обыкновенного языка, внятного для людей, которые ему интересны. И многие просто не понимали, что для него повседневная жизнь - непрерывная борьба. И эта невозможность адекватной коммуникации, к которой он оказался не подготовлен, составляла его личную драму. А Миша Барышников - тот, наоборот, очень быстро освоился на Западе. Миша, конечно, гораздо умнее Рудольфа, Рудольф же более эмоционален.

Гилен Тесмар, 2003 год.