«Титаны исчезли не только в литературе»: Леонид Юзефович — о своем новом романе «Филэллин»

Беседовала Мария Башмакова

Новый роман Леонида Юзефовича «Филэллин» — это попытка исследования русского характера XIX века. Какие его черты нам близки и какие, наоборот, непонятны? «Огонек» расспросил автора.

Историческая канва романа отсылает нас к временам Греческой войны за независимость 1820-х годов, события разворачиваются в разных городах России и Греции. А среди героев — Александр I, египетский полководец Ибрагим-паша и другие. Соблазн назвать «Филэллина» историческим романом велик, однако это было бы неверно. Книгу Юзефовича можно сравнить с «оптической лабораторией русского характера», в которой фигура героя, «маленького человека» — отставного штабс-капитана Григория Мосцепанова,— со временем разрастается до гомеровских масштабов. В то же время русский самодержец с наведением соответствующей оптики лишается героических черт и становится просто человеком. Для истории эти двое — равны, утверждает автор; оба знают о существовании друг друга, их связывает некая тайна, и им уготована встреча, о которой один из них мечтает. Также, конечно, это роман об одиночестве, любви и о том, кого же мы любим — человека или миф о нем?

— Прежде всего, давайте объясним название романа. Филэллин, как говорят словари,— романтик, влюбленный в античную красоту. Почему вас заинтересовала эта тема? И как она перекликается с сегодняшним днем?

— Филэллинами называли себя римские императоры Траян и Адриан. Они были ценителями греческой культуры и оказывали Греции особое покровительство. В 1820-х годах это полузабытое понятие обрело новый смысл и новую жизнь: так стали называть тех, кто сочувствовал восставшим против Османской империи грекам или даже сражался в рядах повстанцев. Для филэллинов была характерна идеализация классической Греции при недооценке византийского периода ее истории, христианский романтизм, общелиберальные устремления, как у Байрона и молодого Пушкина. Не так давно греческое правительство объявило 19 апреля, день смерти Байрона в Мисолунги, всемирным днем филэллинизма, но теперь это слово обозначает всего лишь ни к чему не обязывающую любовь к греческому языку и культуре. Филэллины в моем романе — люди иной степени страсти и жертвенности. Что касается их аналога в современном мире… Есть безыдейные искатели военных приключений, есть радикальные исламисты из разных стран. Те и другие слетаются в зоны национальных вооруженных конфликтов, но параллель с филэллинами тут весьма условна. Во всяком случае, мои герои не авантюристы и не радикалы. Они мечтатели. Каждый из них приезжает в Грецию не только ради того, чтобы воевать за ее свободу, но и в погоне за своей собственной иллюзией. Эта погоня за призраком — единственная, пожалуй, идея романа, которую я могу внятно сформулировать.

— «Филэллин» на первый взгляд исторический роман, хотя само это определение звучит как оксюморон. Как бы вы сами обозначили его жанр?

— Роман, время действия которого не выходит за пределы памяти трех последних поколений, я не считаю историческим. Таковы мои книги о Гражданской войне. Ее хорошо помнили мои дед и бабушка, родившиеся в 1892 году. Она вошла в меня через их рассказы о ней, а не только через книги и архивы. «Филэллин» посвящен событиям 200-летней давности, так что по моей классификации это роман исторический. Впрочем, применительно к нему первое слово я бы написал более крупным шрифтом, чем второе. Как историк я старался держаться в рамках достоверности, но моя роль не сводится к выбору цветов при раскрашивании реально существовавших персонажей. Реконструкция прошлого не была моей целью. «Филэллин» — скорее вариации на исторические темы, чем полноценный исторический роман.

— Помню, рассказ «Филэллин», ставший фрагментом романа, опубликован в вашей книге «Маяк на Хийумаа». Работа над романом началась с этого рассказа?

— Если писатель может четко сформулировать идею будущего романа, я не очень понимаю, почему нельзя просто высказать ее, для чего нужно сочинять роман? Для иллюстрации авторской мысли, что ли? В советском литературоведении такой подход определялся как «воплощение идеи в художественных образах», но это не мой путь. Замысел для меня не идея, а нечто вроде смутного мелькания лиц и обстоятельств. Постепенно это беспорядочное движение стихает, и в нем проступает то, что Шопенгауэр называл «узором человеческой судьбы». Когда несколько таких узоров сплетаются в единый орнамент, возникает сюжет романа, а пространство, где это происходит, становится его темой. В «Филэллине» ею стала Греческая война за независимость 1820-х годов: все мои герои в ней или участвуют, или постоянно о ней говорят и думают. Центральной идеи в романе нет, их много, и все родились непосредственно во время работы над ним, а не на стадии замысла. А поскольку работать над «Филэллином» я начал в 2008 году, за 12 лет они менялись, дополнялись, усложнялись, накладывались друг на друга. Многослойность романа — не результат сознательного расчета, а следствие моего многолетнего сосуществования с его героями. С некоторыми из них я прожил не одно десятилетие. Фигура главного героя восходит к моей ранней повести «Подлинная история правдолюбца Мосцепанова», напечатанной в 1979 году в журнале «Урал», но «Филэллин» имеет с ней мало общего, если не считать фамилии моего любимца и его бескомпромиссного правдоискательства. Никакой Греции в той моей давней повести не было. При моем тогдашнем молодом азарте я написал ее быстро, а «Филэллина» не столько писал, сколько складывал, как мозаику. Если какого-то необходимого мне кусочка смальты не обнаруживалось, процесс стопорился. Я не из тех писателей, кто назначает себе ежедневную норму — написать столько-то страниц или знаков — и выполняет ее независимо от погоды, настроения, состояния здоровья и отношений с женой. Временами меня посещала невеселая мысль, что усилия напрасны, сложить задуманный пазл мне не удастся. Однажды в приступе отчаяния я простился с надеждой когда-нибудь этот роман дописать и разрезал имевшийся в наличии текст на три рассказа. Один из них вошел в книгу «Маяк на Хийумаа». Другие, к счастью, остались неопубликованными. Нынче весной, к собственному удивлению, я все-таки роман закончил. Это произошло незадолго до пандемии, так что самоизоляция тут ни при чем.

— Вы рассказываете историю отставного штабс-капитана Григория Мосцепанова, который едет воевать за свободу греков и представляет будущую Грецию «копией России, но без русского казнокрадства, пьянства, неправедного суда и матерного сквернословия». Как вам кажется, почему осуществление русской мечты о волшебной стране часто связано с войной?

Русскому народному сознанию свойственны сильнейшая тяга к справедливости и столь же мощный социальный пессимизм.

Негласно признается, что земная правда недостижима в результате разумных усилий отдельных индивидуумов, а может стать лишь следствием какой-то не зависящей от человеческой воли катастрофы громадных масштабов. Самый распространенный ее вариант — война. Справедливость должна быть оплачена страданиями и кровью. Не случайно большие народные войны, будь то Отечественная 1812 года или Великая Отечественная, вызывали надежду, что после победы родится новый, лучший мир. Похожие мечтания мои герои связывали с освобождением Греции.

— Еще один герой, лекарь-грек, признается в романе, что «не способен описать жизнь в ее грубой простоте»: «Как только в руке у меня оказывается перо, между жизнью и мной, как между ребенком и неустранимым ужасом бытия, повисает полупрозрачный полог, мешающий мне видеть людей и обстоятельства с той ясностью, с какой я вижу своих пациентов и их болезни». Работу историка можно сравнить с трудом врача. Что самое сложное в исторической реконструкции?

— Я бы сравнил историка не с простым врачом, а с судмедэкспертом или патологоанатомом. По руинам человеческого тела они восстанавливают историю преступления или болезни, как историк воссоздает прошлое по обрывочным свидетельствам современников, развалинам крепостей, обломкам керамики. В «Филэллине» я такой задачи перед собой не ставил и факты использовал не как материал для анализа, а как канву для воображения. А лейб-медик Костандис, чьи слова вы цитируете, в романе выступает в роли рассказчика, то есть литератора. Его слова можно понять как объяснение разницы между врачом и писателем. Для него она не в том, что «мы не врачи, мы — боль», если вспомнить хрестоматийную фразу Герцена, а в невозможности для писателя видеть человека с медицинской трезвостью, без покровов, которые набрасывают на него история и культура.

— Есть мнение, что сегодня в русской литературе нет титанов. Почему исчез «масштаб»? Или вы придерживаетесь другого мнения?

— Титаны исчезли не только в литературе. Их нет и в науке, в искусстве, в технике. Думаю, это связано не с измельчанием человека, а с тем, что все сферы нашей деятельности невероятно усложнились. Всем нам приходится ограничивать свои профессиональные интересы, а это снижает значимость достижений.

— В вашем романе Александр I показан в разных ракурсах: вы даете крупный план, вглядываясь в его душу, и не забываете о житейских деталях, изображаете его таким, каким его видели разные люди. Почему в русском романе ну никак нельзя обойтись без царя? Пусть даже он — живой человек с недостатками и слабостями…

— Знаете, в 1987 году в Москву в последний раз приехал знаменитый английский писатель Грэм Грин. Времена были уже либеральные, и его поклонник, мой приятель Виктор Черняк, автор детективов из условно-западной жизни, сумел проникнуть в «Метрополь» и поговорить с ним минут пятнадцать. За это время Грин будто бы раскрыл ему ряд секретов писательского успеха, среди них следующий: «Пастушки и королевы занимаются любовью абсолютно одинаково, но про королев всем интереснее». А если серьезно, то цари, короли, султаны и прочие коронованные особы выглядят экстравагантно в романе на современную тему, но в историческом или квазиисторическом — вполне заурядно. О любом государе из династии Романовых нам известно так много, что через него проще создать зримый образ эпохи. Наконец, в силу своего статуса, своего положения на границе между человеком и высшими силами монарх позволяет писателю поразмышлять над такими вопросами, которые на материале жизни простого смертного трудно даже и поставить. Александр I — не самый популярный российский император, его недолюбливают и либералы, и почвенники. Мне он скорее симпатичен, но в «Филэллине» я выступаю не как историк, стремящийся очистить его образ от мифологических наслоений, а как создатель собственного мифа о нем. Реальный Александр I не оказал военной помощи восставшим грекам по политическим соображениям, а у меня в романе он руководствуется прежде всего нравственным чувством.

— В романе один из персонажей заключает: «Для раба свобода — это возможность выбирать себе хозяина». А что значит свобода для вас?

— С началом перестройки друг моей молодости, журналист и поэт Анна Вербиева, написала стихотворение, в котором были такие строки: «На что в океане потребна свобода? / Оставь это слово в зубах у народа…» Тогда мне это не понравилось, а сейчас я думаю, что, если посреди бушующего океана мы имеем возможность выбирать, какому ветру подставить паруса, о большем, наверное, не стоит и мечтать. Особенно в моем возрасте.

— «Я вышел из возраста, когда человек считает себя обязанным иметь свое мнение по любому вопросу», признается герой вашей книги. Вам близка эта позиция? Если да, то по каким поводам произносите эти слова?

— Любое мнение о реальности упрощает ее. В юности и зрелости это необходимо, иначе мы изведем себя сомнениями и не в силах будем действовать, но с годами потребность в практическом действии слабеет, а созерцательные наклонности усиливаются. Не иметь собственного мнения по злободневным вопросам — это большая роскошь. Ее может позволить себе только тот, для кого период активной жизни закончился. С героем, который произносит эти слова в моем романе, так и случилось.

— Что вы чувствуете, отпуская роман? И отпускаете ли?

— Когда 40 лет назад в Перми вышла моя первая книга, один старый писатель дал мне совет, вообще-то предназначенный молодой матери: «Готовься к тому, что твое сердце будет гулять отдельно от тебя». Это чересчур красиво, чтобы быть правдой, но доля правды тут есть.

— Вы не только писатель, но и поэт. Насколько поэзия значима сейчас, по-вашему, или наступила в буквальном смысле прозаическая эпоха?

— Прозаической называли еще эпоху паровых машин и телеграфных аппаратов, которые теперь кажутся нам очень романтичными механизмами. Поэтичность и поэзия как род литературы — разные вещи. Сам я пишу стихи крайне редко, поэтом себя не считаю и о современной поэзии предпочитаю не высказываться. Не потому, что она плоха, а потому, что в силу возраста у меня есть основания не доверять своему вкусу. Тем не менее стихи — важная часть моей жизни. Еще во время работы над романом я решил предпослать ему стихотворный эпиграф и выбрал одну строфу из написанных в 1821 году, с началом Греческого восстания, стихов Вильгельма Кюхельбекера:

Друзья! Нас ждут сыны Эллады!
Кто даст нам крылья? Полетим!
Сокройтесь горы, реки, грады!
Они нас ждут: скорее к ним!
Позже я счел этот эпиграф слишком простым и заменил его другим, из Гумилева:
Я так часто бросал испытующий взор
И так много встречал отвечающих взоров
Одиссеев во мгле пароходных контор,
Агамемнонов между трактирных маркёров.
Через какое-то время я снова передумал и Гумилева поменял на Фета:
Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет, уходя.

Того огня, который, собственно, и есть — главный герой повествования, мне тоже жаль, но в конце концов я решил, что любой эпиграф будет сужать смысл романа, и убрал это четверостишие вслед за первыми двумя. В итоге у «Филэллина» никакого эпиграфа нет.