Юрий Емельянов — о писателе

Предложить изменения

При этом многие люди противопоставляют «интеллигентов» Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина «неотесанному», «необразованному» и «грубому» Сталину. Мало кто из этих критиков Сталина догадывается, что ни у одного из вышеназванных оппонентов Сталина не было высшего образования. Хотя Бухарин, Троцкий, Каменев числились студентами, все они были исключены из университетов уже на первом курсе за участие в революционной деятельности. Не закончил Бернского университета и Зиновьев. Все они пополняли свои знания путем самообразования в последующие годы.

Однако эти сильные качества большевиков-подпольщиков имели свою теневую сторону. Тюрьма, ссылка и подпольная работа могли выковать из человека сильного борца, но часто ослабляли в нем множество человеческих качеств, необходимых для жизни в условиях свободы. Специфика условий жизни в ссылках, тюрьмах, эмиграции и подполье рождала склонность доверять лишь «своим» и настороженную подозрительность к «чужакам», а также повышенное внимание к слухам. Товарищеские отношения или соперничество, сложившееся в подполье, заключении или эмиграции, часто становились основой будущих группировок или источником конфликтов.
...
Вскоре после завершения Гражданской войны усилиями советской пропаганды несомненные достоинства коммунистов, сумевших организовать защиту завоеваний Октябрьской революции, стали преувеличиваться, а недостатки правящего слоя России старались затушевывать.
Представление о ветеранах правящей партии как о большевистской гвардии, состоящей из кристально чистых и безупречно честных людях, разделяло подавляющее большинство советских людей. В стране сложилось прочное убеждение в том, что «гвардейцы» идеально соответствовали для своей руководящей деятельности.
При этом забывали, что подавляющая часть «ветеранов партии», то есть тех, кто был в ее рядах до конца Гражданской войны, не состояли в ней до февраля 1917 года и вступили в правящую партию, не имевшую никаких политических конкурентов. Неудивительно, что наряду с теми, кто был готов к самоотверженной борьбе за высокие идеалы социального освобождения человечества, среди новых членов было немало тех, кто прежде всего думал о возможностях улучшения своего положения благодаря вступлению в ряды правящей партии. Отмечая это обстоятельство, члены партии с «подпольным стажем» настороженно говорили о «коммунистах 1919 года разлива».
К тому же уровень образованности членов партии, который и так не был высок, снизился. Анкетирование 30 тысяч членов партии в 1920 году показало, что лишь 5 % большевиков имело высшее образование и лишь 8 % – среднее. 3 % анкетированных были неграмотны, остальные (84 %) имели «низшее», «домашнее», «тюремное» и прочие виды внешкольного образования. Если принять эти данные анкетирования как типичные для всей 700-тысячной партии, то можно предположить, что ко времени завершения Гражданской войны правящая партия располагала примерно 36,6 тысячи коммунистов с высшим образованием и 58,6 тысячи – со средним образованием.

Низкий уровень образованности, нехватка жизненного опыта и навыков государственной работы, неумение соединить наспех заученные теоретические положения марксистского учения с практическими задачами, засилье утопических представлений о развитии общественных процессов, ориентация на систему пространственных и временных координат, оторванных от отечественной истории и реального опыта происходившей революции порождали массу ошибок у советских руководителей на всех уровнях власти. Одним из проявлений этих негативных черт стал хаотический и неэффективный стиль работы советских учреждений.

К тому же Гражданская война и порожденные ею разрыв хозяйственных связей и экономический хаос привели к тому, что чрезвычайные и насильственные меры как у красных, так и белых стали преобладающими методами управления. В условиях утраты у властей материальных средств, бегства опытных работников госаппарата, стихийного неповиновения населения, разгула беззакония и преступности они не могли не прибегать к диктаторским методам управления. В Советской республике господствовал так называемый «военный коммунизм». Принципы социального равенства достигались путем поголовной экспроприации городской буржуазии, раскулачивания богатых крестьян и реквизиции продовольствия в деревне в ходе продразверсток.
Схожие насильственные методы использовали и их враги. На землях, занятых белыми генералами, насильственно восстанавливалось помещичье землевладение, ликвидировались все формы рабочего контроля над производством и другие завоевания революции. Чтобы добиться хотя бы минимального порядка на контролируемой ими территории, и красные, и белые власти прибегали к методам устрашения. При этом беспредельная власть, которой располагали противоборствующие политические силы, позволяла им игнорировать и правовые нормы, и человечность.

Слабые связи с крестьянством лишь усугубляли непонимание нужд этого класса страны, составлявшего подавляющее большинство населения. Секретарь Пензенского губкома В.В. Кураев в своем докладе о земельной политике на VIII съезда партии говорил: «Исполнители на местах очень плохи, потому что вместо бережного, внимательного отношения к крестьянству мы наблюдаем совершенно обратное… Мы должны сказать… что поведение органов Советской власти в деревне во многих отношениях совершенно недопустимо… Мы должны помнить, что крестьянин прежде всего земледелец… В области земледелия мы не только не улучшаем его положения, а, наоборот, разрушаем крестьянское хозяйство.

Однако молодые и неопытные руководители зачастую не замечали своего непонимания проблем различных классовых, социальных и национальных групп России. Претендуя на овладение передовыми знаниями об обществе, они предпочитали поучать. Готовность играть роль непогрешимых вождей страны, которую подметил П. Сорокин еще весной 1917 года, усилилась у многих большевиков в течение первых же дней их пребывания у власти.

В то же время, заняв руководящие посты, многие деятели теперь требовали благ, которых не имело подавляющее большинство людей в разоренной стране. При этом они ссылались на свои лишения и страдания в годы подполья и пребывания в заключении. В сентябре 1920 года ЦК РКП(б) был вынужден обратиться с письмом, в котором говорилось: «Центральный комитет не мог не отметить того, что часть товарищей, претендующих на звание ответственных работников, на деле совершенно отрываются от партийной работы, не встречаются с широкими кругами рабочих, замыкаются в себе, отрываются от масс. Эти товарищи перестают хорошо исполнять и советскую работу. Постепенно они начинают относиться к своим обязанностям бюрократически и формально, вызывая этим справедливые нарекания со стороны рядовых рабочих. Громадное значение имеет также то материальное неравенство в среде самих коммунистов, которое создается сознательным и бессознательным злоупотреблением своей властью со стороны этой части ответственных работников, не брезгующих тем, чтобы установить для себя лично и для своих близких большие личные привилегии».

Жестокие меры, а то и откровенный произвол новых властей вызывали возмущение народных масс, опора на которых была основой прочности Советского государства. «Нельзя скрывать на съезде того факта, что местами слово “комиссар” стало бранным, ненавистным словом. Человек в кожаной куртке… в народе стал ненавистным, – утверждал Г.Е. Зиновьев». Посетив Восточный фронт в ходе инспекционной поездки в начале 1919 года, И.В. Сталин и Ф.Э. Дзержинский писали, что «слово “комиссар” превратилось в ругательную кличку».

Многие из тех, кто пришел к власти в 1917 году, были убеждены в своем праве оставаться навечно во главе великой страны, постоянно празднуя победы в Гражданской войне и другие успехи, достигнутые под их руководством. В своем докладе «О хозяйственном положении Советского Союза и политике партии», который сделал Сталин, выступая по итогам апрельского (1926) пленума ЦК РКП(б), он говорил: «У нас царит теперь разгул, вакханалия всякого рода празднеств, торжественных собраний, юбилеев, открытий памятников и т. д. Десятки и сотни тысяч рублей ухлопываются на эти “дела”.
При этом Сталин замечал: «Знаменательнее всего то, что у беспартийных замечается иногда более бережное отношение к средствам нашего государства, чем у партийных. Коммунист действует в таких случаях смелее и решительнее… Объясняется это, пожалуй, тем, что коммунист иногда считает законы, государство и т. п. вещи делом семейным.
Именно поэтому иному коммунисту не стоит большого труда перешагнуть, наподобие свиньи (извиняюсь, товарищи, за выражение), в огород государства и хапнуть там или показать свою щедрость за счет государства».

Огромный вклад в умножение числа жертв репрессий внес и главный «разоблачитель» «сталинских беззаконий» Н.С. Хрущев. Летом 1937 года Хрущев непрестанно призывал к беспощадной расправе с «разоблаченными врагами». Он нажимал на работников НКВД, чтобы те были активнее в осуществлении репрессий. В.М. Поляков, тогдашний секретарь Военной коллегии Верховного суда СССР, рассказал, что «в 1937 году Хрущев ежедневно звонил в московское управление НКВД и спрашивал, как идут аресты. “Москва – столица, – по-отечески напоминал Никита Сергеевич, – ей негоже отставать от Калуги или от Рязани”».

Однако по мере выполнения заданий пятилетки по развитию индустрии стало ясно, что при сохранявшемся объеме сельскохозяйственной продукции многие сооружаемые стройки могли бы остаться без необходимого сырья, а многие трудящиеся быстро растущих городов – без хлеба и других видов продовольствия. Рост высокопроизводительных колхозов и совхозов не поспевал за темпом роста промышленного производства и городского населения. Поэтому поставки сельскохозяйственной продукции путем «чрезвычайных мер» по изъятию хлеба, начатых в 1928 году, не только продолжились, но и усилились в 1929 году.
Не умаляя энергии этих представителей динамичного рабочего класса страны и самоотверженности усилий профессиональных партийных работников, направленных в деревню, следует учесть, что эти люди, как правило, либо уже оторвались от крестьянской жизни, либо, будучи потомственными рабочими, никогда ее не знали, а потому им надо многому было учиться, прежде чем они смогли бы разобраться в сельском хозяйстве. В то же время в своем отношении к крестьянам они нередко вели себя как спесивые и самоуверенные менторы.

Многие советские горожане, командируемые для проведения коллективизации, даже те, кто сравнительно недавно обрел городскую прописку, вели себя в деревне, как белые колонизаторы в краях, населенных дикими людоедами. Хотя многие из горожан лишь недавно стали атеистами, они видели в верности крестьян православной или иной церкви проявление диких суеверий и старались направить верующих на «путь истинный», закрывая церкви, мечети или иные помещения религиозного культа. Чтобы доказать нелепость религии, командированные горожане нередко открыто издевались над верой людей, снимая кресты с церквей или совершая иные кощунства.

Голод на Дону стал причиной писем писателя М.И. Шолохова И.В. Сталину в апреле – мае 1933 года. В них он откровенно рассказал не только об отчаянном положении своих земляков, но и произволе, к которому прибегали местные партийные работники в ходе реквизиции продовольствия. Он упоминал действия множества партийных работников, которые прибегали к вопиющим беззакониям, жестоким пыткам и угрозам расстрелов, чтобы вынудить крестьян сдать остатки зерна.
Бесчеловечная жестокость, многочисленные проявления которой приводил Шолохов в своем письме, была типична для значительной части администраторов, которым казалось, что они стоят перед неумолимой дилеммой: либо уморить голодом город, разрушить растущую индустрию, обезоружить армию и обессилить страну перед лицом неминуемой военной угрозы, либо пожертвовать материальным благополучием, здоровьем и даже жизнью крестьян, которые представлялись администраторам предельно жадными, корыстолюбивыми и темными дикарями. Ко всему прочему, администраторы прошли школу Гражданской войны, а потому не знали и не умели действовать иначе как методами угроз и насилия.
На письмо Шолохова от 4 апреля 1933 года Сталин 16 апреля ответил коротко телеграммой: «Ваше письмо получил пятнадцатого. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру. Сталин».

В то же время сведения о голоде, поступавшие в это время из многих регионов страны, сильно преуменьшались. Об этом свидетельствует справка ГПУ УССР от 12 марта 1933 года. В то время как Шолохов сообщал, что в одном Верхне-Донском районе голодает 49 000 человек, руководство структуры, отвечавшей за безопасность большой республики, сообщало Сталину, что «продовольственные трудности зафиксированы в 738 населенных пунктах 139 районов (из 400 по УССР), где голодало 11 067 семей. Умерших зарегистрировано 2487 человек».

Создается впечатление, что подавляющее большинство государственных служащих, знавших о голоде, предпочитали молчать или скрывать правду. Часто ссылаются на то, что, мол, за подобные выступления люди могли пострадать. Известно, что в 1932–1933 годах для того, чтобы член партии подвергся суровым репрессиям, он должен был стать членом подпольной организации, и аресты по политическим мотивам среди коммунистов были исключительным явлением. Скорее всего многие руководители, государственные и партийные служащие на различных уровнях прежде всего думали о том, как скажутся на их продвижении по службе их инициативы в деле спасения крестьян от голода.

На самом деле подавляющее большинство решений об арестах и расстрелах принималось без ведома высших руководителей страны. А. Рыбин, бывший охранник И.В. Сталина, участвовавший в последующей проверке следственных дел, писал, что он и другие сотрудники разведывательного отдела НКВД «нигде не обнаружили резолюций Сталина, Молотова или Ворошилова. Зато всюду чернели приговоры Ягоды, Ежова и Берии», то есть руководителей наркомата внутренних дел СССР.

Будучи руководителями крупных областных партийных организаций и государственных ведомств, члены и кандидаты в члены ЦК ощущали за собой широкую поддержку. Каждый из них имел свой «участок работы», давно превратившийся в «удельное княжество». Каждый из них имел свою «королевскую рать». Поэтому они могли выступить против Сталина, опираясь на целые республики, области и крупные ведомства

Хотя в своем выступлении на Военном совете 2 июня Сталин подчеркивал, что лиц, связанных с вражескими разведками, единицы, партийные руководители областей и республик уверяли его в обратном. Стремясь доказать свою правоту, противники демократических преобразований с середины 1937 года развернули кампанию по «разоблачению» шпионских и диверсионно-террористических организаций, связанных с иностранными государствами. В них якобы участвовали «остатки разбитых эксплуататорских классов».

Сталину и его сторонникам было политически крайне трудно выступить защитниками «разбитых эксплуататорских классов» и запретить аресты среди кулаков, бывших белогвардейцев, членов антисоветских партий и даже священников, когда партийные руководители предъявляли якобы неопровержимые данные о наличии множества контрреволюционных центров, готовых использовать выборы в Верховный Совет СССР для захвата власти.

Нетрудно предположить, что Сталин и его сторонники осознавали, что авторы предложений о репрессиях фактически так же выступали против его политики, как Каминский, Пятницкий, Любченко, Хатаевич и другие, выступившие против чрезвычайных полномочий НКВД на июньском пленуме. Однако, если последние требовали немедленно остановить действия НКВД по укреплению безопасности страны, то Эйхе, Варейкис, Булатов, Конторин и другие были готовы энергично поддержать усилия НКВД по разгрому заговорщиков. Более того, представители второй группы были готовы действовать под руководством НКВД и в присутствии представителей прокуратуры. Хотя очевидно, что эти предложения могли умножить ряды арестованных и ударяли по демократическим преобразованиям, направленным на консолидацию советского общества, Сталин и его соратники не могли позволить себе сражаться на два фронта. Тем более что обе группировки могли соединиться и ударить совместно по сталинскому руководству.

Для этого использовалась политика кнута и пряника. Те, кто активно включился в реализацию нового курса, получали ордена и повышения по службе. Многие из тех, кто не проявлял необходимой решимости и высказывал сомнения, были арестованы и расстреляны, несмотря на свой часто огромный чекистский стаж и политический вес»

Массовые аресты лиц, опасность которых для общества была сильно преувеличена, позволяли инициаторам репрессий (местным партийным руководителям, а затем и руководству НКВД) создать желанную ими обстановку в стране. Во-первых, аресты и расстрелы этих людей не порождали массового возмущения среди населения. В обществе почти все они, как правило, подвергались остракизму. Поэтому их охотно выдавали следственным органам и поддерживали их аресты. При этом массовые репрессии против опасных уголовных преступников и их последствия (прежде всего, резкое сокращение преступности вследствие огромного удара по криминальным авторитетам) получили широкую поддержку в народе.

В то же время далеко не все арестованные хозяйственные и партийные работники также могли рассчитывать на широкое сочувствие населения.
Еще до арестов многих из них заслуженно или незаслуженно винили в многочисленных трудностях, которые испытывали рядовые советские люди в годы напряженного хозяйственного строительства. Поэтому заявление прокурора СССР А.Я. Вышинского на московском процессе в марте 1938 года о том, что многие хозяйственные проблемы, в том числе перебои в снабжении теми или иными продуктами, вызваны действиями «троцкистско-бухаринских вредителей», вызывало доверие.
Во-вторых, подавляющее большинство советских людей плохо знало о подлинных масштабах репрессий. О количестве арестованных, заключенных и расстрелянных не писали. Характерно, что даже в закрытом докладе Хрущева 1956 года речь шла о нескольких тысячах репрессированных, которые были к тому времени реабилитированы. О размахе репрессий люди судили по личным впечатлениям. Поскольку репрессиям были подвергнуты представители социальных меньшинств, а наиболее широкие слои населения – подавляющая часть колхозников и работников совхозов, городские рабочие, труженики транспорта – были лишь минимально затронуты репрессиями, создавалось впечатление, что арест и заключение какого-то лично знакомого и достойного человека – это лишь досадная ошибка, которую власти непременно исправят.

Развитию таких представлений способствовало то обстоятельство, что уже в 1937 году началось освобождение многих людей, подверг-нувшихся арестам. Ряд авторов (А.И. Солженицын, Р.А. Медведев и др.) утверждали, что «в конце 30-х годов из мест заключения освобождалось не более 1–2 % заключенных». Однако автор книги «Поверженная держава» М.И. Кодин, который, по его словам, в 1992 году «в течение нескольких недель» изучал бывшие архивы Политбюро и Секретариата ЦК КПСС и «просматривал том за томом огромное количество секретных документов, касающихся репрессий в 1930–1950 годы», писал: «В 1937 году из лагерей и колоний освобождено 32 % заключенных, в 1938 – 27 %». При этом Кодин ссылался на данные, взятые им из ЦГАОР, фондов ГУЛАГа и Верховного суда СССР. Знаменательно, что даже в условиях ежовщины треть заведомо абсурдных обвинений, по которым люди были лишены свободы, были успешно опротестованы. Освобождение заключенных было продолжено и в последующие годы.

Моральной деградации многих работников НКВД способствовала и их неуверенность в собственном положении. С начала чисток в аппарате НКВД усилились интриги. Немало работников наркомата писали доносы на своих коллег. Поэтому многие сотрудники старались доказать верность служебному долгу оперативностью в рассмотрении дел, что достигалось все более грубой ложью и крайней жестокостью.

Как это всегда бывало в мировой истории, в стране, охваченной страхами перед внутренним врагом, невероятно преувеличиваются реальные масштабы измены, предательства и шпионажа. Ежовщина не приняла бы таких масштабов, если бы она не получила широкой поддержки во всех слоях советского общества, которое пережило сильные и противоречивые воздействия за последние два десятилетия.
С одной стороны, глубокие преобразования в стране в 30-х годах лишь усилили эффект от революционных последствий Октябрьской революции и Гражданской войны. Они открыли огромные возможности для социального роста и раскрытия талантов и способностей десятков миллионов людей.
С другой стороны, как и во время всякой революции, глубокие общественные преобразования имели свою теневую сторону. Кардинальные изменения в социальном положении, профессиональных занятиях, политическом мировоззрении, культурных ценностях у большинства советских людей произошли в кратчайшие сроки. Быстрый социальный подъем миллионов людей породил у многих отравление сознания, схожее с тем, что происходит во время «кессонной болезни» у водолазов в случае их слишком быстрого подъема наверх. Открытие новых культурных горизонтов сопровождалось вторжением в сознание людей мешанины из примитивных шаблонов политической пропаганды и подхваченных в обывательской среде вздорных слухов и искаженных представлений об окружающем мире.
Быстрые перемены в жизни людей не сопровождались соответствующим развитием уровня культуры и моральных ценностей. Отречение же от дореволюционных ценностей, в том числе религиозных, создало в умах и душах многих людей вакуум, который оказался заполненным, с одной стороны, убогими пропагандистскими установками. С другой стороны, этот вакуум парадоксальным образом заполнялся вековыми предрассудками, а также новыми суевериями, рожденными в обывательской городской среде. Подобные примитивные представления о мире не могли породить нравственных ориентиров у людей относительно того, что плохо, а что хорошо, что можно, а что нельзя делать.

Доносы писали те, кто считал, что революция не доведена до конца, пока не уничтожены все знакомые им лично представители бывших правящих классов, которые вызывали у них жгучую зависть: «буржуазные специалисты» на производстве, занимавшие неплохое социальное положение, бывшие царские офицеры, которые высоко ценились в Красной Армии, «бывшие кулаки», которые, вернувшись из ссылок, не только успешно восстанавливали свои личные хозяйства, но и стали передовиками колхозного производства.
В то же время для других миллионов людей стремительные преобразования означали прежде всего катастрофические утраты, порождавшие у них жгучую ненависть к тем, кто преуспел после революции, и желание отомстить им. Неприязнь потомственных горожан к преуспевшим пришельцам из деревни также служила благодатной почвой для доносов. Жгучую ненависть к «победителям» испытывали и жители деревни, пострадавшие от коллективизации. Многие из них использовали репрессии для сведения счетов со своими личными соперниками или конкурентами. По мере того как в процесс «разоблачения» «тайных врагов» вовлекалось все большее число людей, количество обвиненных в антигосударственной деятельности быстро росло и главным образом за счет невиновных. Множились доносы и клеветнические доносы, а число арестованных и расстрелянных возрастало.

Подобные события происходили не только в десятках стран Европы и Латинской Америки, где в то время существовали диктаторские режимы. Хотя в «демократических» странах Западной Европы в 1937–1938 годах было высказано немало возмущения и ядовитых насмешек по поводу террора в СССР, массовая паранойя охватила эти страны через пару лет – после начала германского наступления на Западном фронте 10 мая 1940 года. Поиск «пятой колонны» превратился в шпиономанию. «Бдительные» жители Нидерландов, Бельгии и Франции хватали блондинов, которые казались им «тайными агентами гестапо» и нередко убивали их на месте. Арестам подвергались священники и монахини, которых обвиняли в том, что они – переодетые немецкие парашютисты.

Десятки тысяч «подозрительных» лиц было арестовано в Англии при правительстве У. Черчилля. Позже многих из них вывезли в Канаду, но по пути одно судно с арестантами было потоплено немецкой подводной лодкой.
Казалось, нападение Японии на Пёрл-Харбор не застало ФБР врасплох: через 48 часов после начала войны американская полиция арестовала 3846 тайных агентов Японии, Германии и Италии. Однако полицию и ФБР донимали сообщениями о тайной агентуре, которая якобы орудовала безнаказанно у них под носом. Рядовые американцы разоблачали соседей, которые мастерили у себя на чердаке что-то «странное», или вели «подрывные» разговоры...