Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XV
Он не был из числа тех людей, про которых говорит Эдмунд в «Короле Лире»:141
– Смешные люди! Они ищут причин своих несчастий на небе, в сочетаниях светил небесных! Везде! Кроме… самих себя.
Строгий к окружающим, Лентовский был беспощадно суров к себе. Кто виноват во всем? Я. Один я! Я отвлекался от дела. Мои кутежи. Это убивает силы, убивает волю, это убивает энергию. И сейчас, когда нужны все силы, вся воля, вся энергия, чтобы выплыть, чтобы воскресить дело, чтобы воскресить всех, кто верит, кто надеется на меня, – я…
Он обратился к одному из своих друзей:
– Вы знакомы с Фельдманом142? Привезите его ко мне. Пусть отрешит меня от питья…
Он не «пил». Во всем трагическом для русского человека смысле этого слова.
Далеко нет.
Но он любил вино. И знал в нем толк.
Когда тяжело было на душе, он искал поддержки силам в жидком золоте шампанского. Успокоения на дне стакана рейнвейна143. Немного забвения от горькой действительности в красно-янтарном бенедиктине.144
В мрачные минуты портер трауром наполнял его стакан.
– Пусть «отрешит» меня от всего этого. Надо переродиться самому, чтобы возродить все!
Фельдман…
Вы знаете этого «Калиостро» 145? Толстенького буржуйчика, старающегося изо всех сил походить «непременно на Мефистофеля»? Светящееся самодовольством хорошо торгующего человека лицо, – и темное пенсне на «гипнотизирующих глазах».
Словно это не глаза, а одиннадцатидюймовые орудия, и он предохраняет от их ужасного действия весь мир.
Страшные взгляды, которые требуют, чтобы на них надели намордник! Пусть потрясающая сила их ослабится дымчатыми стеклами! Пусть мир бодрствует. Г-н Фельдман не хочет, чтобы весь мир спал! Чтобы весь мир подчинялся его воле! Чтобы весь мир думал, делал то, что он, Фельдман, ему прикажет!
Он заканчивает свои письма:
– Посылаю вам мое доброе внушение!
Г-н Фельдман, конечно обеими руками схватился за такого пациента:
– Сам Лентовский!
Он прискакал с толстейшим альбомом автографов под мышкой.
Со знаменитым альбомом автографов, в котором знаменитый черниговский губернатор-усмиритель Анастасьев146 вписал знаменитое изречение:
– «Стремясь объяснить необъяснимое, впадает в нелепость».
Г-н Фельдман первым долгом разложил альбом:
– Вот… Знаете, что… прежде всего – автограф… «Михаил Валентинович»? Так? Непременно автограф! Знаете, что… Все… Генерал Буланже147, Лев Николаевич Толстой, Поль Дерулед148, генерал Драгомиров149… Непременно… знаете, что… автограф.
Лентовский написал своим широким, размашистым, безудержным, как он сам, почерком.
И они удалились к окну.
Два профиля на свете окна.
Красивое, умное, тонкое лицо Лентовского. Голова Фидиева Зевса.
И «Мефистофель с надутыми щеками».
Г-н Фельдман делал самые страшные из своих глаз.
Снимал даже пенсне и таращил глаза, как рак.
Лентовский смотрел ему в зрачки, и, казалось, улыбка шевелится под седеющими усами.
– Вы спите?
Лентовский улыбнулся:
– Нет!
Фельдман брал его за руку, придвигал свое лицо ближе, смотрел еще страшнее.
– Спите! Я вам приказываю! Слышите? Спите!
И, нагнувшись в нашу сторону, конфиденциально, шепотом сообщал:
– Он спит!
Лентовский улыбался и громко отвечал:
– Нет! Прошел час.
Г-н Фельдман встал:
– Я устал!
Протер пенсне, вытер платком лицо:
– Знаете, что… Я никогда не встречал такой воли… он не поддается внушению… знаете, что… невозможно!. Невозможно, я говорю, его загипнотизировать…
– Что же делать?
– Можно внушить… знаете, что… под хлороформом. Это было опасно.
Лентовский объявил:
– Согласен…
Для внушения нужно было, по словам г. Фельдмана, уловить момент бурного состояния, в которое впадает захлороформированный.
Доктор Н.В. Васильев, старый друг, тот самый, который пришел на последний вздох умирающего Лентовского, только головой покачал:
– С ума сошли! Сколько же хлороформа потребуется! Разве, господа, можно?
Лентовский был непреклонен.
– Рискую! Все равно!
– Чего там рискуете! Черт знает, какой риск!
– Все равно. Я должен стать другим! Я должен!
Это была одна из самых тяжелых операций, какую можно себе представить.
Лентовского положили на диван посереди комнаты.
Около стояли «верные капельдинеры», Иван и Матвей, чтобы держать.
Доктора. Взволнованный г. Васильев.
Г-н Фельдман осведомлялся потихоньку:
– Он очень силен?
– Страшно.
– Его не удержать… Знаете, что… его не удержать…
И притащил из кухни какого-то насмерть перепуганного мальчишку.
– Знаешь, что… держи! Пусть все держат!
Хлороформу выписали, действительно, целую уйму. Лентовский с трудом поддавался хлороформу.
Воздух комнаты был напоен этим сладким, удушающим запахом. У всех кружилась голова. Хлороформ лили, лили…
Лицо Лентовского стало багровым. Посинело. Почернело. Жилы надулись как веревки. Он забился, заметался. Запел. Начал что-то бормотать.
– Держите! Держите! – кричал г. Фельдман.
Иван, здоровенный Матвей «налегли».
С трудом боролись с богатырем Лентовским. Доктор, державший пульс, твердил:
– Скорее!.. Скорее, господа!.. Скорее!
А г. Фельдман метался по комнате за перепуганным мальчишкой.
– Держи!.. Держи за ногу!.. Держи!..
Сам не свой, мальчишка с ужасом прикасался к ноге. Тревога дошла до последней точки.
– Да что же вы? – крикнули Фельдману. – Начинайте же, черт возьми!
– Держите его!.. Вы слышите меня? Вы слышите, Михаил Валентинович? Не пейте водки! Слышите? Я запрещаю вам! Я приказываю вам не пить водки! Вы будете слушаться? Водки не пейте! Водки!
– Да он в жизнь свою водки никогда не пил! – схватился за голову кто-то из присутствующих, подтащив г. Фельдмана силой к Лентовскому. – Да внушайте же ему!
– Да что же он пьет?
– Шампанское!
– Шампанского не пейте! Слышите? Шампанского не смейте пить! Я приказываю вам не пить шампан… Держите его!
– Рейнвейна!
– Рейнвейна не пейте! Рейнвейна! – повторял бедный перепуганный Фельдман.
– Портеру! – подсказывали ему.
– Портеру!
– Монахорума!
– Чего?
– Ах, Боже мой! Бенедиктина! Ликеру!
– А! Ликеру! Ликеру не пейте! Бенедиктина! Вы слышите?
– Красного вина!
– Красного вина!
– Коньяку!
– Коньяку! – как эхо повторял прейскурант Фельдман. – Все это пахнет керосином. Керосином! Слышите? Керосином!.. Кончено. Теперь, знаете что, кончено…
Когда на следующий день друзья приехали навестить Лентовского, – его застали в ужасном состоянии.
В один день его перевернуло.
У него разлилась желчь.
Он не мог двинуться.
Он лежал желтый, исхудалый в одни сутки, больной, слабый, почти без сознания.
Доктор Васильев ходил мрачный:
– Только Михайло Валентиныч и может такие пертурбации выдерживать!
Друзья хватались за голову:
– Да ну его к черту и дело! Стоит ли дело того, чтобы с собой такие опыты устраивать?!
Результат?
Когда недели через две, несколько оправившись, Лентовский, слабый как тень, вышел в столовую во время обеда, он поморщился:
– Отчего это так керосином пахнет?
Взял бутылку, понюхал и обратился к сестре Анне Валентиновне:150
– Что это такое? Надо сказать! Там, в кухне, – руки в керосине, а они откупоривают вино! Вся бутылка в керосине! Я удивляюсь вам, господа! – обратился он к актеру Л. и другим обедавшим близким лицам. – Как вы можете пить? Вино пахнет керосином! А вы пьете!
Принесли другую бутылку. Лентовский понюхал:
– И эта с керосином! Все вино у вас керосином пахнет!
Рассердился и ушел.
Все молча переглянулись с торжеством.
Лицо бедной Анны Валентиновны, в те дни не знавшей ничего, кроме страданья, осветилось радостью.
– Все-таки! Удалось! Помогло!
Через месяц…
Слушая об интригах, гадостях, которые делались, чтобы «добить Лентовского», «упечь его в долговое», захватить «золотое дело», – Лентовский говорил с отчаянием, ероша свои седеющие кудри:
– А! Тяжело все это! Тяжело! Кто делает? Те, кто от этого же дела жить пошли! Тяжело! Гадко! Противно! Лучше не думать!.. Матвей! Посмотри, не осталось ли там у нас рейнвейна? Принеси.
Зато… Лентовский был настоящий москвич. Не говорил:
– Иванов, Сидоров, Карпов.
А «Иван Иванович Иванов», «Петр Николаевич Сидоров», «Николай Васильевич Карпов».
В адресах упоминал непременно и приход:
– На Спасской… это в приходе Спаса во Спасском!
Это была живая летопись, хронология, адрес-календарь Москвы.
Его память на события, имена, числа была изумительна, чудовищна.
После «операции» с гипнозом он забывал имена людей, с которыми приходилось встречаться каждый день.
Той энергии, той силы воли, из которых сложилась легенда «Лентовский», не было и в помине.
– Знаете, словно что-то у меня отняли! – с изумлением говорил он. – Себя не узнаю.
Словом:
– Хотели обстричь ногти, а отрезали руку.
«Уметь гипнотизировать»! Да ведь это только уметь держать в руке ножик!
Ведь с такими «познаниями» руки, например, не отнимают.
Как же совершать «операцию» в такой неизвестной, таинственной для нас области, как воля, энергия, характер.
Хотят отнять дурную привычку, а отнимают волю, калечат характер, делают смертельный надрез на энергии!
И решимость:
– Рискнуть жизнью для своего дела!
была для бедного М.В. Лентовского тяжелым и напрасным риском.
