Вихрь

XXIV

И вот, Пётр Петрович Кудрявцев стоял у входа в свою, «кудрявцевскую», гостиную, где г. Стефанов молодым, бесконечно весёлым и радостно-задорным голосом сравнивал Россию, залитую кровью и борющуюся Россию, с прокисшей бутылкой кваса.

Кто-то из гостей хотел зачем-то пройти в соседнюю комнату, открыл портьеру.

– А, Пётр Петрович!..

Пришлось войти и улыбаться дамам.

Не успел ещё Пётр Петрович сделать общего поклона, как перед ним уже стоял и шаркал г. Стефанов.

– Его превосходительство просил приветствовать вас и поздравить глубокоуважаемую Анну Ивановну! Его превосходительство страшно сожалеет… Но такое время! Такая масса неотложных дел!.. Его превосходительство крайне сожалеет, что принуждён ограничиться только посылкой через меня этих цветов…

В углу стояла колоссальная корзина чайных роз.

– И не мог явиться сам, чтоб засвидетельствовать своё почтение вам и поздравить глубокоуважаемую Анну Ивановну…

Пётр Петрович покраснел и виновато взглянул на жену.

«За всеми этими делами» только он позабыл, что сегодня день рождения его жены.

– Благодарю его превосходительство… Слишком… право, слишком любезно.

И перездоровавшись со всеми присутствующими он сказал, насколько позволяли обстоятельства суше, такому любезному гостю жены:

– А подходя, я невольно слышал, как вы изволили острить относительно России. Я хотел сказать вам по этому поводу…

Анна Ивановна смотрела на него умоляюще.

– Впрочем, нет… Я только хотел сказать, что очень завидую вам: вы можете шутить в такие минуты.

– Слово в слово слова его превосходительства! – радостно воскликнул г. Стефанов и даже чуть ли не всплеснул руками. – Его превосходительство говорит, что шутить не время. Необходимо повсеместно военное положение. Предоставление губернаторам неограниченной власти. Чтоб всё повиновалось и шло в ногу. А то помилуйте! То ведомство не подвластно, это не подвластно. Всё в разброде. Печать врёт, хотя бы… До чего распустили. О том, например, собрании…

Петра Петровича передёрнуло:

– Позволяют себе печатать: «разошлось не по своему желанию». Насмешка! Или пишут об этих похоронах: «Вчера казаки выезжали за город». И только! Издевательство? Публика ни о чём об этом не должна знать.

– Но весь город… – тихо вставил кто-то.

– Верьте мне: одни знают, а другие даже какой сегодня день не знают! А тут все узнают. Его превосходительство вызывает цензора. Тот: «Ничего в этом не вижу нецензурного. Казаки выезжали – и выезжали. Не война, что о передвижении войск нельзя сообщать». Как вам это нравится? Его превосходительство, могу сообщить вам это пока конфиденциально, послал в Петербург представление о немедленном введении военного положения.

– Ох, дал бы Бог! – молитвенно вздохнула одна из дам.

– Нам с Аней это всё равно! – каким-то хриплым голосом сказал Пётр Петрович. – Мы уезжаем за границу.

Жена смотрела на него с изумлением.

Он улыбнулся ей:

– Разве ты ещё, Аня, не сказала гостям, что мы решили на днях ехать за границу?

Начались «ахи», «охи».

– В такое время? Теперь?

– Его превосходительство будет страшно сожалеть! Страшно! Уверяю вас, страшно!

– А мы думали, вы в Думу!

– И в Думу не будете? Как?

– Куда?

– В Италию… в Испанию… Ещё не решено… Сначала в Вену.

– И с детьми?

– И с детьми.

– Надолго?

– Право, не знаю…

Через три дня Пётр Петрович и Анна Ивановна уехали.

– Возьмите все эти цветы! Бросьте куда-нибудь! – сказала Анна Ивановна кондуктору, когда поезд прошёл платформу с толпившимся на ней губернским «мондом».

В соседнем купе шумели дети, радостно возбуждённые поездкой.

– Я рада, – сказала Анна Ивановна, – всей душой рада, что мы уезжаем! Ты столько перемучился здесь в последнее время, что я ненавижу этот город так же, как раньше его любила. А всё-таки, знаешь ли, в глубине души, если исповедаться тебе как следует, мне грустно. Уезжать из России теперь. Настают такие дни. Мы так их ждали. Мне кажется, словно мы уезжаем из дома перед самым светлым праздником.

– Мы не постились, Аня, и нам нет такого праздника. Мы говели так, для виду. Ели на масле, на мясном бульоне. Шутя. А «они», – они говели семь недель. По-настоящему говели. Им праздник.

– Хорошо сказано! – сказала Анна Ивановна, любуясь мужем, его сединой, его грустной улыбкой. – Ты у меня умник, хорошо говоришь.

– Говорят, что твой муж ни на что больше, кроме красивой фразы, и не способен, Аня… Ну, да Бог с ними!

И с той же грустной улыбкой он привлёк её к себе, положил её голову к себе на плечо и закончил, глядя в окна на серые, бесконечные, унылые, угрюмые и мрачные в надвигающихся сумерках, словно грозные поля:

– Хорошо, Аня, жить в той стране, где уже была революция.