Три судьбы. Часть 1. Юродивая

Глава 9

– Мам, ты пальто там, в сенях сыми, а кофточку оставь, студено. И к печке садись, там потеплее будет.

Пелагею как подменили. Куда делась гордая, неприступная старуха с отвратительным характером, с которой боялись связываться даже самые, что ни на есть оторвы-молодухи. Сгорбившись, опустив голову, она с трудом повесила тяжелое пальто на крюк, стянула галоши и, неловко переступая в валенках по чисто вымытому крашеному полу прошла, поставила палку в уголок за печкой и присела на край лавки, покрытой узорчатым ковриком. "Стеша ткала, помню я. Мастерица у тебя мать была, лучшая в селе. Ты тоже ткешь, небось. Мамка-то научила?"– вопрос был вроде как пустой, ненужный, но он враз разрядил искрящийся от напряжения воздух и дышать стало легче.

"Ой, нет, Пелагея Ивановна. У меня руки кривые, как не старалась, не смогла. Но я шали вяжу, из пуха козьего. Вот, вам связала".

Луша достала из сундука красиво сложенную, светло-серую, пушистую шаль. Шаль была лёгкой, сама, как пух, с ажурной широкой каймой, по которой, если приглядеться, летели снежинки в вихре лёгких, кружевных завихрений – такой ажур умела вязать лишь бабка, та самая, которая учила Лушу лечить травами. Пелагея покраснела от удовольствия, погладила шаль ладонью и, стесняясь, как девчонка, пошла к зеркалу и накинула её на плечи.

– Красивая. Тёплая. Спаси Христос, девочка. А ты что, неужто козу сама дерешь? Ой ли?

– Деру, Пелагея Ивановна. Плачу, а деру. Но они меня прощают, хоть и жалятся потом друг другу. Зато пряжа получается – руно золотое. Со стрижки так не сделаешь.

Андрей молча, с улыбкой наблюдал, как мать с Лушей беседуют, а на душе его становилось тепло и спокойно. Как в раю. Он ловко вытащил горшок с картошкой из печи, плюхнул густую сметану из глечика в миску, положил ложки. Потом смутился, глянул на мать, вот, скажет, бабью работу делает. Но Пелагея не обращала внимания на сына, она внимательно разглядывала "дралку" – в деревянную, украшенную резьбой, отполированную ручку был вбит железный гвоздь с расплющенным концом – это орудие делал ещё Лушин дед, и оно служило до сих пор, верой и правдой. Вот только козы его, ну очень не любили.

– А у меня не такая. Короткая. Попрошу сына, он мне такую спроворит. Ой, вот ведь дура. Я ж тебе подарок принесла. Сейчас.

Пелагея быстро, как молодая, почти не опираясь на палку, выскочила в сени, полминуты пошебуршась, принесла корзину, обвязанную платком.

– На. Тебе. Все равно таких ты не найдёшь нигде, токмо у меня такие. Расти, на здоровье. Там, глянь, курочка одна – один в один, как твоя была. Как писана.

Луша открыла корзину и ахнула. Внутри, на мелко порезанном сене толпилось около десятка подрощенных цыплят. Плотненьких, глянцево-черных, мохноногих, с уже пробивающимися ярко-алыми гребешками. И только одна, явно курочка, отличалась от остальных. Серая, вся в разноцветных крапинках, с драчливо загнутым клювом и игриво-кучерявым, крошечным гребешком. Цыпленок с интересом посмотрел на Лушу хитрым, круглым глазом, пискнул и, подпрыгнув, склюнул что-то со стенки корзинки. Потом шлепнулся на дно, вскочил и задиристо толкнул грудью соседку – крупную и черную курочку.

– Аглая. Смотри, Андрюша! Это же просто вылитая Аглая. Копия!

Андрей взял курочку из корзинки, поставил её на пол. Та осмотрелась неспешно, побежала к Луше, деловито вскарабкалась на её тапку и оттуда какнула на пол, победно тряхнув гребешком. Луша с Андреем хохотали, прижавшись плечами, а Пелагея, потихоньку погладив Лушу по косе, прошептала, прослезясь : "Спасибо тебе, дочка".

Когда мать ушла, весёлая, благостная, чуть пьяненькая, Андрей лёг на топчан, вытянул ноги и закрыл глаза. Он очень устал, но впервые за многие годы не так, как раньше. Не было свинцовой тяжести в теле, острия, разрезающего внутренности, пустого звона в голове. Он просто устал, устал приятно, как человек после тяжёлой, но радостной работы. Проваливаясь в сон, он слышал, как звенит посуда, как плещется хорошо нагретая вода в корыте, чувствовал запах запаренной горчицы и золы. А потом сон совсем сморил его – лёгкий, светлый и исцеляющий.

Когда Андрей проснулся, было ещё не очень поздно. Закатный луч проникал в щель заботливо прикрытых ставень, шарил по лавкам и по столу. Он был уже совсем весенним, оранжевым, остреньким, таким тёплым, что даже рябой цыпленок, прикорнувший у печи, открыл осоловелый глаз и недовольно спрятал головку под крыло. Андрей вышел на быстро темнеющий двор, оперся о перила крыльца и с наслаждением смотрел, как по тропинке от сарая, клонясь от тяжести ведра, полного молока, навстречу ему шла Луша. Коса выбилась из-под платка, упала на грудь и распушилась, синие глаза в густеющих сумерках казались фиолетовыми. Андрей взял у неё из рук ведро, поправил платок.

– Выйдешь за меня? Только правду говори.

– Правду?

Луша хитро, лисичкой прищурилась, потеребила Андрея за щеку, улыбнулась.

–Выйду.

…

Свадьбу назначили на конец февраля, время, хотя и неурочное, но до осени ждать ни Андрей, ни Луша не захотели. Народу почти не звали, так, только кого Пелагея захотела, пару старух-соседок, Анисья – подруга матери Луши, да трое друзей Андрея, ещё со школы, с жёнами. Луша думала и те не пойдут, но нет, согласились. А уж перед самой свадьбой у колодца Лушу перехватила Нинка. Она опять была поддатой, но не сильно, слегка, явно для куража.