Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Часть 1
Глава 1
Я, начальник 2-го отделения, 4-го отдела Управления контрразведки «СМЕРШ» 1-го Белорусского фронта, майор Горин А. Н., сего числа и в последующие дни допросил арестованного Бауманиса Карлиса, 1923 года рождения, уроженца г. Крустпилс и жителя г. Лиепая, улица Хеленас, д. 32, к. 4. По национальности – латыш. Образование – среднее. Холост, подданный СССР.
ВОПРОС: прошу вас отвечать правдиво и подробно. Обращаю ваше внимание, что достоверность ваших ответов будет проверяться следствием, а предоставленная вами подробная и честная информация будет, несомненно, учтена военным трибуналом при вынесении вам приговора. Также довожу до вашего сведения, что к вам не может быть применён статус военнопленного, с особыми условиями осуждения и заключения, поскольку на время начала войны и военных преступлений, вменяемых вам против Красной Армии и мирного населения, вы были подданным Советского Союза. Расскажите, как вас зовут, где и когда вы родились, состав вашей семьи?
ОТВЕТ: я, Карлис Бауманис, родился в 1923 году в городе Крустпилс, в семье ветерана – бывшего лейтенанта латвийской армии, который демобилизовался по состоянию здоровья за два месяца до вступления Латвии в состав СССР в 1940-ом году. В январе 1941 года мой отец был арестован НКВД и практически сразу расстрелян. Место расстрела и захоронения отца мне не известны. Вся моя оставшаяся семья: мать, две старшие сестры, младший брат и бабушка (мать отца) – были арестованы и депортированы в СССР. Судьба их мне не известна точно, но по информации наших соседей, полученной якобы от органов НКВД, обе моих сестры и бабушка умерли в пересыльных вагонах во время депортации в Сибирь, не доехав до пункта назначения. От матери и брата никаких писем я не получал, судьба их мне не известна. Думаю, что их тоже нет в живых…
ВОПРОС: скажите, откуда вы знаете русский язык и какими ещё языками владеете?
ОТВЕТ: мой родной язык – латышский, но во время независимости Латвии я учился в Екабпилской гимназии, где язык преподавания был частично русским, поскольку часть преподавателей была из числа русских староверов, которые издавна проживали в Латгальском крае. Также в моём родном Крустпилсе нашими соседями были смешанные русские и белорусские семьи, и язык общения детей был довольно часто русским.
Мой дед по отцовской линии, урождённый Теодор Бауман, был родом из прибалтийских немцев. В семье отца было принято говорить как на латышском, так и на остзейском диалекте немецкого языка, поэтому я также в достаточно хорошей степени владею немецким, знание которого оказалось необходимым за время моей дальнейшей службы в германской армии, как урождённому фольскдойче…
ВОПРОС: каким образом вы лично избежали ареста органами НКВД и где вы находились во время вступления немецких войск в Латвию?
ОТВЕТ: в октябре 1940 года я уехал из Екабпилса и поступил на учёбу в Лиепайскую (Либавскую) морскую школу Кришьяна Валдемара на судоводительский факультет, где и учился до начала войны и взятия Лиепаи германскими войсками 29 июня 1941 года.
Почему я не был арестован органами НКВД, не знаю, фамилии я не менял, проживал в школьной казарме вместе с остальными курсантами. О причинах могу только догадываться – во время ареста семьи я находился на мореходной практике на буксире в порту Лиепая и на тот момент связи с семьёй не имел. К тому же я с детства занимался спортом – бегом и плаванием. Часто выступал на соревнованиях за различные спортивные латвийские общества, в том числе за мореходную школу, поэтому иногда отсутствовал в городе, и, по-видимому, это тоже было одной из причин, почему я избежал ареста.
Никаких политических взглядов до ареста семьи я особо не имел и мнения своего по этому вопросу никогда не высказывал. Вероятно, кто-то в органах НКВД посчитал, что я не представляю никакой опасности…
ВОПРОС: скажите, как вы избежали мобилизации в РККА перед войной?
ОТВЕТ: в мореходной школе все курсанты считались военнообязанными, но с бронью от военной службы до конца учёбы. Первый авианалёт люфтваффе на Лиепаю был произведён уже в 4 утра 22 июня 1941 года. В эти первые дни войны в Латвии началась всеобщая мобилизация, уроки в морской школе были отменены, и курсанты разбежались кто куда. На тот момент мне только исполнилось 18 лет, а до этого я не подлежал призыву как несовершеннолетний. Я со своим другом Янисом Спроге перебрались к нему на лесной хутор под Айзпуте, где и встретили время вступления германских войск в Лиепаю 29 июня и затем в Ригу – 1 июля 1941 года. Таким образом я избежал советского военного призыва до времени отступления частей Красной Армии из Латвии…
ВОПРОС: расскажите о вашем месте жительства и вашей деятельности до военной службы.
ОТВЕТ: как я уже говорил, вступление германских войск в Латвию я встретил на хуторе семьи моего друга под Айзпуте. По радио передавали сводки с фронта сначала на русском, потом – на немецком и латышском языках. Мы знали о событиях, происходящих в Латвии, и были сильно напуганы и растеряны в первое время. Но в летний и осенний период 1941 года свободные руки на хуторе были нужны, и я помогал сначала ухаживать за скотом, потом – на уборке урожая. Работал за пропитание и жильё, но был доволен и этим, поскольку ехать мне было некуда. Но зима 1941–1942 гг. выдалась очень холодной и голодной. Приходившие из города в поисках еды люди рассказывали, что норма выдачи хлеба зимой жителям Латвии была сокращена до 250 граммов в день, дрова могли получать только те, кто работал, а работы нигде не было. Семья моего друга давала мне приют до февраля 1942 года, но, опасаясь тяжёлых времён, его отец попросил меня покинуть хутор…
ВОПРОС: расскажите, что вы знаете о действиях латышских националистических добровольных формирований в период лета – осени 1941 года, когда вы проживали на хуторе под Айзпуте.
ОТВЕТ: в августе 1941 года к нам на хутор пришёл сосед из близлежащего хутора, который, по его словам, добровольно записался в отряд самообороны, сформированный полковником Я. Пленснером из числа латышских фашистов. Этот сосед принёс листовку, агитирующую к добровольному вступлению в айнзацкоманду, созданную из латышских добровольцев для помощи немецким властям для выявления и наказания большевиков и евреев, которые не успели убежать и прятались в Лиепае и её ближайших окрестностях – Лиепайском, Айзпутском и Кулдигском уездах. Насколько я помню, в этой листовке полковник Пленснер доводил до сведения населения Курземе, что главнокомандующий германским флотом назначил его командиром латышских сил сопротивления в районе латышского побережья и передал ему в подчинение все формирования айзсаргов и латышские учреждения безопасности.
Я в то время ещё окончательно не определился в своих политических убеждениях и поэтому не стал записываться в айнзацкоманду, в отличие от моего друга Яниса Спроге, который покинул хутор и вступил в отряд самообороны по наставлению отца.
Подробности действий местных айнзацкоманд в период лета – осени 1941 года я не знаю. Мой друг, который изредка приезжал на хутор и привозил различные вещи, в основном одежду и часы, конфискованные у евреев в ходе карательных акций в Лиепайском округе, не любил говорить об этом, и я мог только догадываться. Судя по тому, что во время каждого приезда на хутор он до беспамятства напивался самогоном, а также судя по количеству привезённых им конфискованных вещей, я понимал, что карательные акции имеют тотальный и кровавый характер…
Александр лежал без сознания, беспомощный и обессиленный. Сначала через закрытые веки начал проникать свет. Точнее, даже не свет, а ощущение света. Едва осязаемого, белого и холодного, несущего тревогу и пугающего света. Голова была абсолютна пуста – ни мыслей, ни сознания происходящего, ни желания возврата в реальность. В ту самую реальность, которая была прелюдией всего происшедшего с ним. Подсознание как-то гипнотически начало подсказывать, что покой и безмятежность остались в темноте, а всё более усиливающийся свет несёт с собой страх, волнение и ощущение необъяснимой пока тревоги. Но как бы подсознание не цеплялось за уютную темноту, серая граница была невозвратно пройдена, пелена тумана стала постепенно оседать, и настойчивый свет заставил его медленно открыть глаза.
Сначала увиденное не сильно повлияло на него, незнакомое окружающее, пожалуй, только слегка удивило. Сознание ещё не вернулось в реальность, оставшись в защищённой, замкнутой темноте. Наверное, так новорождённый ребенок, только увидевший свет, испытывает первые эмоции – удивление и страх незнакомого.
Потребовалось некоторое время, чтобы сознание этого тридцатилетнего мужчины начало складывать головоломку из пока чуть уловимых ощущений. Взгляд постепенно становился осмысленным, ещё не очень чётким, не пристальным, а, скорее, вынужденным, изучающим окружающую обстановку только по требованию инстинкта выживания, а не из-за любопытства или жизненного опыта.
По мере получения первичной информации об окружающем его мире, стала расти и та самая неосознанная тревога. Предметы вокруг начали принимать определяющиеся сознанием реальные очертания, незнакомые, но понятные и обычные. Очертания, которые можно было назвать и описать: старый дощатый низкий потолок, тусклый свет, еле проникающий через маленькое застеклённое окно с длинной трещиной поперёк, тщательно замазанной смолой. Стены из брёвен серого цвета. Сильный запах сырости. Одним словом – то ли нежилой лесной хутор, то ли старая и ветхая егерская изба, по-видимому, нежилая и заброшенная долгое время. Такие опустевшие избы остались ещё кое-где в прифронтовых лесах, не разметённых бомбёжками и не сгоревших в пожарах великой войны, прокатившейся в обоих направлениях по просторам этой многострадальной земли.
Поначалу, когда Александр пришёл в себя, его память никак не могла зацепиться за знакомые ему имена, прожитые события, предшествующие чувства и эмоции. Все попытки вспомнить хоть что-то не дали поначалу никаких результатов, только принесли ноющую головную боль, которая усиливалась постепенно и добавилась ощутимой острой болью в груди, пульсирующей при каждом вздохе. Он застонал. Неосознанно и негромко.
– Ты бы не двигался. Лежи спокойно, сейчас тебе торопиться некуда и незачем!
Фраза раздалась откуда-то извне. Голос был явно молодым, но достаточно твёрдым, с некоторой хрипотцой. Источник виден не был, звучал не успокаивающе, скорее, добавил тревоги и ощущения беспомощности. Слова эти были произнесены на русском, понятном и родном ему, но с каким-то мягким акцентом, который не удивил его, но только усилил чувство нереальности происходящего.
Он попробовал пошевелиться. Пальцы рук и ног работали, не вызывая какой-либо сильной боли.
Только сильно, но терпимо саднили порезы на лице и руках. Обе руки его были перевязаны выше кистей белыми бинтами, кое-где пропитанными засохшей уже, тёмно-бурой кровью. Но свежих кровотечений видно не было. Это несколько успокоило его, и следующей была попытка чуть поднять руки. Это движение отдалось резкой болью где-то в груди.
– Я же сказал лежать спокойно, если не хочешь, чтобы я тебя связал от греха. Ты не в госпитале, но твоему здоровью уже ничего не угрожает. Говорить-то можешь?
Фраза прозвучала равнодушно, без эмоций, но достаточно твёрдо, что подтверждало обязательное выполнение угрозы связывания хозяином этого голоса.
Он постарался ответить сухими губами:
– Говорить могу… Наверное. Где я и что со мной произошло?
– Не торопись. Здесь вопросы задавать буду я, наконец-то!
Сознание раздваивалось, принося в дополнение к головной боли и потери памяти также непонимание смысла сказанного: где – здесь и почему наконец-то?
– Мне молчать?
Спросил он тихим голосом, чувствуя свою беспомощность.
– Говорить будешь, когда я разрешу. А сейчас лежи и не двигайся, – коротко бросил хозяин, и по скрипу старой двери стало понятно, что он вышел.
За дверями избы заскулила собака, и хозяйский голос произнёс:
– Lācis, nomierinies, labs suns!
Фраза, предназначенная собаке, была произнесена не на русском, но язык этот, хоть и был не понятен, но знаком ему, он слышал ранее неоднократно, что подсказала стёртая, казалось бы, напрочь память.
Во дворе послышались гулкие удары топора по дереву – хозяин рубил дрова и вскоре закончил это занятие, отворил скрипучую дверь и вошёл в избу со связкой берёзовых дров, ярко пахнущих лесом и свежей древесиной. Запах этот, перебивающий запах сырости в маленькой комнатке, был приятен Александру, и коварная память перенесла его куда-то в детство, в нечёткие и смазанные моменты его босоногого десятилетнего счастья. Всплыли в памяти лица его дедушки и бабушки, очертания дедовской деревенской избы. Вспомнился и тот же приятный запах свежеколотых дров, не хватало только аромата бабушкиных пирогов и каши, приготовленных в русской печи. Причуды памяти, которая напомнила Александру прошлые картинки из детства, но пока закрыла густым туманом его настоящее, опять принесла беспокойство. Воспоминания детства были близки ему, успокаивали назойливую головную боль, и он словно строитель попытался сложить по кирпичику здание своей памяти, точнее, тех фрагментов из детства, которые поддавались восстановлению.
Несомненно, Александр не был деревенским жителем. Сначала смутно пронеслись в сознании очертания зданий большого города, широких проспектов, каких-то памятников. Затем вспомнилось, как маленький Саша едет на жёсткой телеге, пахнущей сеном и конским навозом по лесной дороге. Всплыли из памяти добрые и радостные лица дедушки и бабушки, встречающие его, приехавшего к ним в деревню из большого города на каникулы. Воспоминания эти никакими географическими подробностями пока ещё не обросли – город без названия, обычная русская деревня, обычная деревенская дорога. Всё это было похоже на чёрно-белое кино, точнее, документальную хронику перед фильмом, которые Саша ходил смотреть в какой-то кинотеатр в большом городе.
Потом почему-то вспомнились деревенская баня, невыносимая влажная жара и дедушка, который охаживает его дубовым веником. Голый Саша лежит животом на банной деревянной полке, хватает ртом горячий воздух, спина горит, но он терпит, терпит и считает секунды до конца этого истязания. Нет, конечно, не может он попросить пощады или убежать из-под твёрдой дедовской руки, тем более после слов деда:
– Молодец, Сашок! Настоящий мужичок! Русская баня – это здоровье и душе, и телу. Эка благодать!
После этих слов дед из деревянной шайки окатил Сашу водой. Вода была в меру холодной, не студёной и сразу принесла облегчение и ту самую благодать…
Эти разрозненные, но родные воспоминания детства были прерваны звуками из настоящей и не радующей его реальности – брошенными на деревянный пол дровами и открывающейся железной дверцы печки. Хозяин избы, положив туда несколько дров, пару раз щёлкнул бензиновой зажигалкой и зажёг лучину, засунув её в печку. Маленькая комната быстро наполнилась привкусом дыма, который перебил ощутимый запах бензина от зажигалки. Скрипнула печная задвижка, и с лязгом захлопнулась железная дверца. Запах дыма стал слабее, но всё равно накрыл неприятное ощущение сырости и ветхости.
Хозяин некоторое время посидел на корточках возле печки, затем бодро встал и сделал несколько шагов в дальний угол комнаты. По скорости и плавности его движений было понятно, что человек это молодой и крепкий, без одышки и лишнего веса.
Послышался звук воды, наливаемой в металлическую кружку из ведра. Гулко звякнуло ведро, поставленное обратно на деревянную скамейку.
– На, попей пока холодной воды. Потом горячего чая дам, когда чайник закипит.
Хозяин протянул алюминиевую кружку Александру и остался ждать, когда тот неловко и через боль взял её и сделал несколько глотков. Вода была вкусной, колодезной и на какое-то время принесла облегчение, заставив своим холодом отвлечься от боли в груди и голове.
– Спасибо! – поблагодарил Александр и дрожащей рукой вернул кружку хозяину, попытавшись после этого поменять положение своего тела, чтобы иметь возможность увидеть окружающую его обстановку. Это немного удалось, но увиденная картина не принесла Александру никакого облегчения – ни физического, ни морального. Сознание его хоть и прояснялось постепенно, но память последних событий пока не возвращалась. Вопросов к увиденному стало ещё больше.
Комната в избе была небольшой. Не больше сеней в обычном деревенском доме. Одна дверь на улицу, ржавая железная щеколда на ней. Посредине комнаты возле стены – старая кирпичная печка с чугунной почерневшей поверхностью, на которой стоял допотопный чайник, во многих местах помятый. Рядом с печкой находился небольшой грубый деревянный стол, ничем не прикрытый, с несколькими алюминиевыми тарелками, вложенными одна в одну, и торчащими из них ложками. Также на столе стояла обычная старая латунная масляная лампа с почерневшим стеклом в форме тюльпана.
В одном углу комнаты, том, который был ближе к его кровати, находилась ветхая деревянная лестница, ведущая наверняка на чердак. В другом углу стоял старый деревенский комод, выцветший и немного покосившийся. К нему впритык стояла скамейка с двумя вёдрами. В том же углу, напротив комода, под маленьким окном располагалась железная одноместная кровать, заправленная грубым солдатским одеялом однотонного коричневого цвета и каким-то подобием подушки поверх.
Александра встревожило то, что висело на ржавом гвозде на стене, выше кровати: чёрный блестящий Maschinenpistole MP40, который ошибочно называют в Красной Армии автоматом Шмайсера. Зелёный брезентовый подсумок на три автоматных рожка и карабин Gewehr 43 были ремнями перекинуты через тот же гвоздь. Ко всему прочему, под кроватью виднелись несколько лежащих параллельно друг к другу противопехотных немецких гранат Stielhandgranate с жёлтыми глянцевыми деревянными ручками и зелёными колпачками.
Несмотря на частично утраченную пока память, всё это оружие было знакомо Александру на уровне подсознания. Несомненно, руки его помнили, как использовать, как собрать и разобрать всё это чужое оружие.
То, что это оружие было чужим – немецким, Александру уверенно подсказывал жизненный опыт, сидевший глубоко внутри его и не связанный с логикой и памятью.
Ещё одна важная деталь была подмечена Александром и отложена пока в архив его сознания для дальнейшего осмысления: отрывной календарь на стене с большой датой чёрным цветом, отпечатанном не по-русски – Septembris 8, 1945. Верхний листок календаря, с какой-то чёрно-белой картинкой и мелким текстом под датой, которые Александру четко видимы не были. Понятная и по-русски дата 8-ое сентября 1945 года ничего ещё не подсказала Александру, но была воспринята информативно, как один из кирпичиков, необходимых для осознания окружающей реальности.
Давняя заброшенность избы подтверждалась отсутствием занавесок на окне, фотографий на стенах, каких-либо половиков на полу и покрывал на столе и сундуке, всем тем, чем обычно украшаются и облагораживаются деревенские дома. Всё указывало на временное жильё человека, вынужденного поселиться здесь и готового в кратчайшие сроки покинуть его в любой момент по необходимости.
Александр перевёл взгляд на хозяина избы, который с возвращённой ему кружкой в руке всё ещё стоял возле кровати и изучал его откровенным взглядом зелёных глаз. Глаза были молодыми, яркими и не очень соответствовали лицу их владельца. Рыжая небольшая борода, серый цвет лица, шрам от ожога на правой скуле. Светлые и выцветшие волосы, похожие на пряди льняной пакли, торчали, закрывая уши, из-под пятнистой, чёрно-зелёной и мятой Einheitsfeldmuize – военной немецкой кепи с длинным козырьком. Верхняя одежда тоже была военного образца – незастёгнутая, двухсторонняя тёплая офицерская камуфляжная куртка войск СС, с характерным рисунком пожелтевших платановых листьев, одетая поверх коричневого шерстяного свитера. Штаны тёмно-зелёного цвета, держащиеся на чёрном кожаном ремне с какой-то потускневшей пряжкой. Через распахнутую куртку на ремне была видна потёртая кобура от офицерского пистолета Люгера, надёжного и безотказного. Никаких военных знаков различия на одежде не было, только на кепи и на левом рукаве куртки выцветшие следы указывали, что нашивки были когда-то спороты.
Внешний вид и военная форма хозяина не подсказали Александру никаких подробностей происшедшего с ним.
Но глаза, эти зелёные глаза были, несомненно, ему знакомы! Он пока ещё не мог себе объяснить, где и когда он встречался с их обладателем, но точно пересекался на каких-то извилистых дорогах его неполноценной пока ещё памяти.
– Узнал меня или ещё нет? Я, конечно, изменился немного, но не настолько, чтобы ты меня не узнал! Впрочем, наверняка я для тебя был одним из многих, чьими судьбами ты распоряжался по своей службе.
Слова эти были произнесены стоящим человеком с какой-то злой иронией, не предвещающей ничего хорошего. Затем последовало продолжение:
– Роли поменялись, теперь я для тебя и Бог, и чёрт, и судья, и палач! Ты не переживай, убивать тебя пока нет смысла, я думаю, что ты мне очень пригодишься в будущем. Контузия у тебя сильная, похоже, но думаю, что должен вскоре оклематься. А так, пару рёбер, наверное, сломано, судя по большому синяку на груди, и ещё кое-какие порезы от стекла и веток на лице и руках, но кровотечение я остановил. Дело времени, поправишься. По-моему, руки и ноги не поломаны и голова целая. А вообще, ты в рубашке родился. Твоего водителя на куски разорвало. Да и машина ваша – груда железа. Не пойму, как тебя Бог миловал, но я тебя нашёл метрах в десяти от взорванной машины. Скорее всего, во время взрыва тебя взрывной волной из неё выкинуло. Стало быть, кто-то на небе посчитал, что рано тебе в могилу, поживёшь ещё, но это уже как я решу. По совести, конечно, тебя надо было в расход пустить за всё то, что ты и такие, как ты, сделали, но я солдат и раненых не убиваю. К тому же вопросов у меня к тебе достаточно, да и скучно одному в лесу, будет с кем поговорить. Да, кстати, если вдруг решишь сбежать, не советую! Без меня далеко уйти не получится. С одной стороны топкое болото и озеро прикрывают подход со стороны моря. А с лесной стороны я все подходы заминировал, времени вполне хватало. Так что ни ты, ни какие другие нежданные гости на машинах ближе, чем на километр, не пожалуют.
Акцент был не очень сильным, но произношение русских слов с чёткими окончаниями и некоторыми паузами выдавало, что язык был не родной и заставлял говорящего слова эти вынужденно подбирать. Впрочем, словарный багаж был у него довольно богатый и правильный, паузы не длинные и не вымученные.
– Что помнишь-то? Как звать, как в моём лесу оказался? – произнёс хозяин уже более нейтральным голосом, без злости и иронии.
– Не особо помню, так… Отрывки какие-то, – осторожно ответил Александр, не зная пока, как реагировать на сказанное ему.
– Ну что ж, вспоминай, вспоминай. Мне очень надо, чтоб ты всё вспомнил. Вообще, это обычное дело после контузии – временная потеря памяти. Со мной тоже такое было. И память потерял, и рвало два дня нещадно, но ничего, отошёл, восстановился.
Хозяин избы отвернулся от Александра, подошёл к печке и налил в выпитую кружку горячей жидкости из чайника. Затем опять сделал два шага к Александру и протянул ему напиток.
– Это отвар из хвои и валерьяновых корней – в этих условиях лучшее средство для восстановления от контузии. Не обожгись, пей маленькими глотками. Невкусно, конечно, но пить надо!
Алюминиевая кружка была поднесена к руке Александра. Тот осторожно попытался её взять, это получилось. Ручка кружки была горячей и обжигала немного, но по сравнению с грудной болью при движении рукой это было терпимо и несильно беспокоило Александра. Он сделал глоток. Напиток на самом деле на вкус был отвратительным – горьким и одновременно пряным каким-то. К нему надо было привыкнуть, и после первого пробного глотка он начал понемногу пить этот горячий настой.
Хозяин избы терпеливо ждал и наблюдал. Когда кружка была выпита, он забрал её из руки Александра и протянул ему какой-то светло-коричневый брикет. – Держи галету! Попробуй поесть немного. Ты со вчерашнего дня не ел. Всю ночь без сознания лежал, хорошо хоть сегодня глаза открыл.
Галета была пресной, безвкусной, немного пахла плесенью. Александр жевал её без особого желания, но отвращения к еде не было, галета медленно была съедена. Это заметил хозяин избы и произнёс:
– Вижу, что рвоты нет, а значит, пойдёшь на поправку. Сейчас тебе только покой нужен. Постарайся меньше шевелиться, скажи, если захочешь по нужде, я тебе ведро помойное под кровать поставил. Помогу подняться, если сам не сможешь.
Последние слова Александр слышал уже неотчётливо. В комнате заметно стало теплее от горящих и потрескивающих в печи дров. Это ласковое тепло разморило его. После выпитого отвара и съеденной галеты как будто по щелчку выключателя его накрыл сон – безмятежный и глубокий. Он спал, видя во сне и опять вспоминая картинки из своего детства, к которым добавлялись и некоторые эпизоды из его дальнейшей жизни.
