Лечебное дело zyablikova

Моя борьба с эпидемией гриппа

…перегрузки стационарного звена не ожидается, но мы готовы. Призываю не паниковать. Если мы вспомним эпидемии гриппа прошлых лет, то тогда тоже к помощи врачам привлекались студенты, интерны – им давалось право для выписки больничного, что мы и сделали", – подчеркнул главный врач.

_{Интерфакс}

Начало февраля 1988 года. Утро понедельника.

Шёл шестой месяц интернатуры. По графику у меня сейчас была "неотложная хирургия" – то есть, я ходил теперь только на дежурства. Придя сегодня домой после воскресного дежурства, я собирался позавтракать и отоспаться, а вечер посвятить чтению специальной литературы. Того самого "разгильдяйства", за которое меня критиковали в субординатуре, сейчас и в помине не было – я не на шутку увлёкся хирургией, и делал в ней, наконец, свои первые шаги, вроде самостоятельных аппендэктомий и вскрытий гнойников. Всё шло так гладко, что я начал бояться, как какое-нибудь чрезвычайное обстоятельство не влезло бы непонятно, откуда, и не испортило бы моего становления.

Однако, судьбе было угодно распорядиться иначе! Я едва успел переодеться и поставить на плиту чайник, как в дверь кто-то позвонил.

"Кто бы это мог быть?" – неприятное чувство ещё более усилилось, когда я выглянул в глазок и увидел звонившую. Ей оказалась женщина средних лет в непонятной вытертой шубе, в сапогах "всмятку" и с карминовыми, крепко накрашеными губами. Так сказать, дама советского образца. Раньше я её никогда не видел. Дверь ей вполне можно было не открывать, но, как советский человек, я открыл – как в фильме "Звонят, откройте дверь!"

– Вы – zyablikov? – деловито спросила дама, бесцеремонно входя в прихожую. Вблизи она была ещё неприятнее, чем в глазок. – А я – Большакова, зам. по детству. Собирайтесь, поедете со мной! В связи с начавшейся в городе эпидемией гриппа, распоряжением главврача все интерны снимаются с занятий и бросаются на грипп! Я жду вас внизу, в машине!

Не дав мне ни слова сказать, зам.по детству удалилась. Несколько секунд я стоял ошеломлённый, но способность быстро соображать позволила мне тут же оценить обстановку. Во-первых, я допустил непростительную ошибку, с ходу открыв дверь звонившей; во-вторых, возражать или возмущаться уже поздно, не имея веских аргументов, а веских аргументов действительно не было. И прямо сейчас интерн zyablikov соберётся и поедет "сниматься с занятий" и "бросаться на грипп". Какой-то сраный грипп в лице этой крашеной Большаковой бесцеремонно вторгался в мою жизнь и ломал столь успешно начавшуюся карьеру!

"Может, не так всё страшно окажется…"

Так и не позавтракав, я оделся и вышел. Большакова ждала меня сидя в административном "газике" с красным крестом на дверце, который не выключая мотор, за это время напускал множество сизых выхлопов в морозный февральский воздух. Пока ехали, зам.подетству, явно смягчившись от продемонстрированной мной готовности, объяснила, что почти все уч.педиатры сами ушли на больничный, в детской поликлинике есть, кому вести амб.приём, но по вызовам ходить решительно некому!

– Всё оголено, вся служба, а вызовов идут десятки, если не сотни! Вот главврач с утра и распорядился!

– А остальные интерны? – осторожно спросил я.

– Всех их уже сняли! Вас одного не смогли найти, сказали, что вы уже ушли с дежурства! Пришлось самой ехать – адрес мне дали в кадрах!

Я ещё раз обругал себя за непродуманное открытие двери неизвестному лицу. Впрочем, спроси я "кто там?" что бы это изменило? Можно было тихонько отсидеться – сделать вид, что дома никого нет. Но и это помогло бы лишь частично – до моего появления на следующем дежурстве.

Я ответил, что я вообще-то хирург, что заканчивал лечфак, и что по детским болезням у меня тройка…

– Это всё ерунда,– отмахнулась Большакова. – Главное, что есть врачебный диплом! Будем давать вам вызова только старше трёх лет, после проведения краткого инструктажа. Если что, звоните мне – сейчас телефон есть в каждой квартире! Ничего, справитесь – мы каждый год снимаем интернов на грипп…

* * *

Зам.подетству сразу повела меня в кабинет зам.полечработе, куда уже согнали моих соинтенатурников с терапевтических отделений. Как и следовало бы поступить мне, без пяти минут терапевты яростно спорили с начмедом, изо всех сил выражая своё возмущение и несогласие с только что подписанным главврачом приказом.

– Мы учиться пришли!

– Никто не нанимался бегать по этим сопливым детям!

– Это противоречит нашему трудовому договору!

– Не имеете полного права, сейчас не те времена!

Кричали в шесть глоток, но начмед, искушённый мужчина лет 50, лишь щурил глаза, как кот, и изредка помаргивал белёсыми ресницами из-под редких бровей. Ему на помощь с ходу пришла Большакова, мигом осадив добивающихся справедливости:

– Вот ещё новости! О каких ещё "ваших правах" смеете тут нам заикаться?! Государство вас бесплатно учило-учило, давало знания, готовило! Совесть-то есть у без пяти минут врачей?! Господи, да никто сейчас не собирается переучивать вас на участковых педиатров! Но вот сложилась чрезвычайная ситуация – город молодой, много семей с маленькими детьми, а у большинства педиатров у самих – маленькие дети! Главный врач имеет право распоряжаться не только вами, вчерашними студентами! в зависимости от эпидобстановки, он имеет право любого врача своим приказом обязать работать там, где сочтёт нужным! И ваше желание или нежелание здесь меньше всего кого-нибудь интересует! Да, есть такое слово – "надо!" Все вы – члены ВЛКСМ, и должны вести себя соответственно, а не только платить членские взносы!

– Ещё и военнообязанные, – подсказал начмед.

– Ещё и военнообязанные! Как говорится, "товарищи офицеры"! А ну, смирно мне тут!

С такими ситуациями я многократно сталкивался в студенчестве, когда нас посылали на очередную овощную базу, на "картошку" или на любое мероприятие, не имеющее никакого отношения к учёбе – вроде махания руками шпалерами во время проезда очередной Индиры Ганди по Проспекту Вернадского. Можно было только потихоньку "прикинуться шлангом" и "отшланговать" – чаще всего, успешно – но ни в коем случае не идти на принцип, "борзеть" – иначе ничего не добьёшься, кроме неприятностей… Видимо, это правило было усвоено мною настолько прочно, что формировало соответствующее выражение моего лица и позы, чем не преминула воспользоваться Большакова:

– Берите пример с хирурга! (я был единственным хирургом в нашей группе). Он вообще после суточного дежурства, из дома мной выдернут – и ни одного слова против не сказал, собрался, поехал! Человек сразу же вник в проблему администрации! Вот это и называется "сознательностью", доктора – равняйтесь на zyablikova, сознательность – это качество вам очень пригодится в вашей взрослой жизни!

Я ещё раз пожалел, горько-прегорько, что открыл ей дверь!! Моя высокая сознательность… она объяснялась лишь тупым, покорно-философским отношением, а вовсе не вниканием в проблемы администрации, которая не справляется со своими обязанностями и не может своими силами организовать врачебное покрытие эпидемии гриппа, которая случается каждый год в одно и то же время…

– И, наконец, приятная новость, доктора – хоть табелировать вас теперь будут в детской поликлинике, зарплату будут рассчитывать по основному месту прохождения интернатуры, так что в зарплате вы ничего не потеряете!

Благодаря моему молчаливому и невольному участию, бунт был подавлен. Нас моментально раскидали по участкам и провели инструктаж, как правильно выписывать больничный "по уходу" и что назначать – в основном, анальгин с димедролом и парацетамол, по 0.1 на год жизни.

* * *

Через час я уже вовсю бегал по “участку”. Всего сегодня набралось 20 вызовов, и это было "ещё по-божески", как сказали в регистратуре, или "курорт". В моей сумке лежала пачка больничных листов и стопка амбулаторных карт. Я отыскивал нужный адрес, звонил в дверь, заходил в квартиру. Большакова сдержала слово, и пациентом оказывались дети от трёх лет и старше. Их могло быть двое или даже трое, с детьми обычно оставалась мать, но мог остаться и отец. Жалобами были "сопли", иногда температура 37.5. От меня требовалось сделать запись в карте и выписать больничный на три дня. Через три дня назначалась "явка" к учпедиатру, или к тому педиатру, который будет принимать в детской поликлинике. Закончив, я выписывал анальгин-димедрол-парацетамол в возрастной дозе и шёл дальше.

Если бы я знал участок, расположение домов, подъездов и квартир, то мог бы рационально рассчитать и распределить маршрут, но нужный дом приходилось подолгу отыскивать, пересекая свои собственные следы в глубоком февральском снегу, и я петлял, как заяц…

20 вызовов заняли у меня почти 6 часов, и к концу я уже ощущал невероятную усталость. Надо ли говорить, как я проклинал эту невесть откуда взявшуюся Большакову, и свою готовность, с которой я ей открыл!

"А ведь мог бы и вообще прошланговать, – с ненавистью думал я, едя, наконец, домой в тряском автобусе. – Отсиделся бы за закрытой дверью, ушёл завтра на больничный. Всё равно, накрылась моя экстренная хирургия – какое ночное дежурство после такой бешеной нагрузки?"

Воспоминания о тех двух неделях эпидемии гриппа до сих пор остаются в числе самых неприятных в моей жизни. На следующий день уже был новый участок, и вызовов было уже 30, в среду- опять новый участок, и уже 35 вызовов, в четверг участок тот же, но 40. Вдобавок, началась оттепель, снег таял, приходилось шлёпать по лужам, и я "обслуживал" с мокрыми ногами, с ужасом находя у себя самого симптомы ОРВИ…

"А что, заболею и умру, – с ненавистью думал я. – Зачем мне такая жизнь? И какого чёрта я попёрся в медицину?"

Мою депрессию подогревало и то, что я видел на вызовах. На дворе стоял, напомню, 1988 год. Приметами его стала очень снежная зима, с огромными сугробами, а потом невероятно тёплая оттепель, такая, что наш городишко просто поплыл, как Венеция. Ходил анекдот:

"М.С. Горбачёву предсказали, что зимой его уберут.

– Зимы не будет, – ответил Михаил Сергеевич."

Помимо мизерной советской обстановки в обходимых мною квартирах, по первой программе шёл цветной итальянский остросюжетный сериал "Спрут" ("La Piovra"), и его как раз повторяли в утренние часы – для тех, кто не успел посмотреть вечером. Те, кто смотрел вечером, так же жадно смотрел и утром – сериал действительно был, что надо, про мафию и борьбу с ней красавца комиссара Каттани, и его коварного антагониста адвоката Террозини. Помимо красивых мужчин и женщин, в фильме показывались их квартиры, дома, машины, рестораны – и весь этот "капиталистический образ жизни", на который можно было часами смотреть, открыв рот и забыв обо всём на свете!

Что мамы-папы и делали, не отлипая от голубого экрана во время моего визита, и слушая меня в пол-уха. Папы обычно были уже "поддамши" – конечно, это невероятно волнующее событие в серой жизни простого советского человека – отправить жену на работу, а самому выпить и ждать у телевизора, когда тебе принесут больничный "по уходу". Переходя из квартиры в квартиру, я тоже успевал просмотреть очередную серию "Спрута" от начала до конца, что являлось какой-никакой компенсацией за мою загубленную молодость и сломанную карьеру…

Две недели прошли очень напряжённо, но на третьей я вдруг обнаружил стойкое ежедневное снижение количества вызовов до 10-15 в день. Эпидемия ощутимо шла на убыль! К тому же, выходили с больничных участковые педиатры, и всё меньше оставалось свободных участков…

Между тем, объявить об окончании эпидемии и отпустить нас, интернов, наконец, продолжить грубо прерванную учёбу, никто не спешил. Мои соинтернатурники так и продолжали уныло таскаться в регистратуру детской поликлиники к 8 утра каждое утро, окончательно махнув рукой на свои "права". Но я был хирургом, а, стало быть, более свободомыслящей личностью.

И в один прекрасный день просто взял и никуда не пошёл!

"Скажу в интернатуре, что пошёл в детскую поликлинику, а в детской поликлинике скажу, что пошёл в интернатуру", – решил тогда я.

Как и ожидалось, меня нигде не хватились. Приободрившись, zyablikov решил, наконец, "прошланговать", почуяв удобный момент. Погода неожиданно стала весенней, стало светить солнышко, зачирикали птички, воскресла некая институтская любовь, и наш герой, измученный почти тремя неделями участково-педиатрической каторги, пустился, как говорится, во все тяжкие. Да, zyablikov решительно "забил" как на приказ главврача, так и на свою хирургическую карьеру, с жаром проводя драгоценное время в крайне сомнительных занятиях. Напомню, что ему тогда было всего 23 года, хотя "в 20 лет ума нет – уже и не будет", гласила народная мудрость. От "сознательности хирурга", которую так высоко оценила зам.подетству, не осталось и следа…

* * *

Нагулявшись как следует, я вышел в интернатуру. С 1 апреля по графику начиналась "поликлиника". Придя туда, я объявил, что всё это время был "на эпидемии", и никаких вопросов ко мне не возникло. В зарплату мне, разумеется, ничего не выдали, сказав, что на меня "не подали табель". Но никакого табеля на меня не было и не могло быть – ибо я весь прошлый месяц злостно не являлся на рабочее место, хе хе, и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести…

Уверенный, что на этом инцидент исчерпан, я продолжил свою хирургическую карьеру.

Её оставалось, правда, недолго – в июне уже следовал экзамен, и я становился на следующие три года "молодым специалистом". Встал вопрос последующего трудоустройства. Тут я не стал долго думать – распределился в Среднюю Азию, в солнечный Узбекистан, и начал готовиться к отъезду.

Интернатуру я всю прошёл, экзамен сдал, оставалось закончить лишь некоторые формальности – уволиться и рассчитаться. С увольнением никаких проблем не предвиделось, хе хе… это остаться было бы проблемой – места хирургов в больнице были, но туда брали только "по блату" – и мне моментально "включили зелёный свет на всех перекрёстках".

Я уже обегал почти все инстанции с обходным листом, но в бухгалтерии возникло неожиданное препятствие.

– На вас за март месяц не подавали табель, – объявила мне пожилая объёмная расчётчица, постоянно жуя квадратными губами. – И я поэтому сейчас не могу вас рассчитать.

– Какой табель? – не сразу сообразил я. – Ах, табель… но это ничего, рассчитайте без табеля.

– Это как? Вам за март вообще не ничего не насчитали и не начислили.

– Я знаю… – заторопился я. – Понимаете, там начислять нечего! Поэтому давайте обойдёмся без марта – просто рассчитайте меня сейчас, как есть, и я пошёл…

– Это как же? Вам что, не нужны деньги? – несимпатичная бухгалтерша недоверчиво оглядела меня из-под очков и судорожно жевнула толстыми губами, как будто крупная навозная муха.

– Нет, не нужны, не только за март, а вообще не нужны! – воскликнул я. – Не надо мне вообще никаких ваших денег… – я едва удержался, чтобы не добавить "тётенька".

– Это не мои, а ваши деньги, молодой человек, – фыркнула та. – Не говорите ерунды, не надо строить из себя миллионера – несите табель, я вас за пять минут рассчитаю, пойдёте в кассу, получите всё до копеечки.

– Ой… с табелем как раз проблема… уже четыре месяца прошло!

– Ну, ничего, вы где тогда находились, в каком подразделении?

– В детской поликлинике… нас сняли на грипп…

– Ну вот, подойдите туда, напомните. Обратитесь к Людмиле Сергеевне, к Большаковой, она подписывала табели. Быстро сбегаете и вернётесь, а то у меня обеденный перерыв начнётся.

– А нельзя пока просто подписать мне обходной лист? – взмолился я в тщетной надежде.

Видит бог, больше мне ничего не нужно от неё было!

– Вот рассчитаю я вас, и подпишу, как положено! – объявила неумолимая расчётчица. – Идите к Большаковой, идите, не теряйте времени.

С подгибающимися коленями я вышел ни жив, ни мёртв…

Несмотря на способность быстро соображать, весь ужас моего положения только сейчас дошёл до моего сознания. Беда не в том, что я не ходил на вызова и не писал в амбулаторных картах. В регистратуре существовал специальный журнал вызовов, и, уходя туда, необходимо было каждый раз в этом журнале расписываться. Чего я, разумеется, не делал в течение всего марта месяца!!

Воображение живо рисовало сцены моего позорного разоблачения. С моральной точки зрения это выглядело, действительно, отвратительно – требовать оплаты за месяц злостных прогулов без малейшей уважительной причины, как говорится языком милицейских протоколов – "с особой дерзостью и цинизмом"! Ещё обиднее становилось от того, что после сдачи экзамена я ощущал себя вполне врачом, и с осуждением относился к своей нелепой студенческой выходке.

"Наверное, лучше сразу во всем сознаться"… – мелькнула малодушная мысль.

Я ещё ни разу в жизни ни в чём не сознался.

Надеясь всё же избежать встречи с Большаковой, я сперва разыскал старшую медсестру детской поликлиники и попытался запудрить ей мозги, но та слушать не стала, отправила меня к Людмиле Сергеевне.

Скрепившись изо всех сил, я постучал.

– Да! – раздалось оттуда. – Войдите!

Большакова сидела за столом, уставленном стопками амб.карт, и что-то писала. Стоял довольно жаркий июньский день, и окна были все настежь. Я наконец-то рассмотрел зам.подетству – женщина далеко за сорок, лицо в крупных складках, губы чрезмерно ярко и плотоядно накрашены кармином. Если бы не эти губы, никаких особых примет у неё не имелось, просто женщина-начальник, вполне на своём месте, но может пойти и выше – на таких тогда держался весь Советский Союз.

На моё появление у неё в кабинете Людмила Сергеевна явно не рассчитывала, поэтому не сразу сообразила, как отреагировать, но возобладала целиком положительная эмоция – на перекрашеных губах начальницы расцвела широкая и искренняя улыбка.

– А, это ты… – попыталась она вспомнить мою фамилию.

– zyablikov, – подсказал я.

– А, это ты, zyablikov! Помню! Хороший, хороший мальчик. Очень сознательный, побольше бы таких. Зачем пришёл?

– Понимаете, Людмила Сергеевна, тут такое дело… – с бьющимся сердцем я начал излагать суть проблемы.

Не дослушав, Большакова сняла телефонную трубку и накрутила диск узловатым пальцем с длиннющим крашеным в кармин же ногтем.

– Алло, Маша? – заговорила она приказным тоном. – Тут у меня интерн наш, хирург… zyablikov, да! Ты принеси мне сейчас чистый табель, у него тут проблемы с бухгалтерией…

Пока Маша приносила табель, я доложил, что вот, перераспределился в Среднюю Азию, в Узбекистан, и сейчас подписываю обходной лист.

– И куда тебя несёт, в какую-то Азию! – осуждающе сказала Большакова. – К басмачам этим… там же сплошное белое солнце пустыни! Где работать там собираешься, в кишлаке, что ли?

– Кому-то же надо, – дипломатично ответил я.

Маша принесла лист в крупную красную клеточку.

– С какого по какое? С 1-го по 31-е… так…

Табель был написан за три минуты. Большакова поставила подпись, ниже расписалась Маша, и вручила бумагу мне.

– Жалко, что уезжаешь, нам такие славные ребята тут самим нужны! Ну, ни пуха тебе тогда!

От всей души поблагодарив эту доверчивую добрячку, я схватил вожделенную бумагу и во все лопатки побежал обратно в бухгалтерию. Время было почти час дня, но навозная муха ещё не ушла, добросовестно меня дожидаясь. Продолжая двигать своими жвалами, она перещёлкнула несколько раз своим толстым пальцем костяшки на счётах, выставила несколько цифр, и вручила бумажку мне – а сейчас пулей в кассу.

В кассе мне без слов выдали 168 (прописью- сто шестьдесят восемь) рублей и 28 копеек!

Как я уже писал, стоял жаркий июньский день, и я был весь мокрый от пота. Деньги приятно грели карман – хотя они не были мной заработаны, но это была награда – награда за послушание, за выбор правильной линии поведения, и вообще, приз – один из тех, на которые так щедра была моя мятежная юность…