Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
16. Венецианский натюрморт
Он уже поднимался по лестнице, сдерживая подступающую к горлу тошноту, но тут перед глазами выплыл Миха с веточкой кинзы в руке. Марик остановился и решил, что Миха в этой ситуации может ему помочь… "Лучше вырву в его грязный туалет, – подумал Марик, – чем в наш коммунальный, куда Василь Голубец, страдающий недержанием, бегает каждые полчаса". И он бросился вниз по лестнице…
Миха сразу отворил дверь, видимо услышав его шаги, и с недоумением взглянул на запыхавшегося Марика. Путано рассказав историю с чёрной икрой, Марик тяжело вздохнул и спросил Миху, что ему делать, надо ли звать доктора.
– Меня тошнит… Бабушка может позвонить своей подруге, врачихе из поликлиники…
– Не надо никаких врачей. Это дело поправимое, – подбодрил его Миха и, продолжая говорить, полез что-то искать в своих закромах. Голос его то блуждал в сусеках кухонного шкафа, то поёживался, отталкиваясь от стенок холодильника, то обретал пугающее эхо в тёмном проёме духовки без дверцы, но при этом звучал Миха весьма бодро, как радиодиктор, диктующий число приседаний во время утренней гимнастики:
– Эксперимент, конечно, не удался, но авантюрная жилка в вас есть, а это хорошо. Германский вас бы взял в ассистенты. Кто не вкусил горькие ростки жизни, тот не оценит по-настоящему её сладкие, но редкие плоды. Не волнуйтесь, молодой человек. Тошноту и неприятные ощущения сейчас уберём старым народным способом.
Миха поставил на стол наполненную водой литровую банку и бросил туда щепотку порошка, который тут же окрасил воду в фиолетово-розовый цвет.
– Это марганцовка, – объяснил он. – Начинайте пить. Надо выпить всю банку. Пейте не спеша, раствор слабый, но, судя по вашему виду, от основной отравы вы уже избавились, а теперь мы выведем остатки.
Миха подошел к шкафу, где хранился дворницкий инвентарь и достал большое цинковое ведро.
– Пейте, не делайте страдальческое лицо. Это же надо! Икру, подкрашенную хлорным железом, бормотухой запивать… Такого я ещё не слышал. Да и вообще, почему хлорное железо, а не какие-нибудь натуральные красители?
– В рецепте рекомендуют железо, – морщась и судорожно глотая марганцовку, объяснил Марик.
– А кстати, известно ли вам, что прекрасный чёрный цвет без всяких последствий дают чернила каракатицы. Для этого вам, конечно, надо научиться разводить каракатиц; можно попробовать в ванной, но где же взять морскую воду для этих гадов… Я сейчас вспомнил, как в одном венецианском ресторане нам подали спагетти, окрашенные этими чернилами. Кажется, в моей кулинарной книге даже есть рецепт…
– Вы были в Венеции? – Марик чуть не захлебнулся от изумления, а подспудно в нём зашевелилась ещё и зависть, причём мелочная, ревнивая зависть к человеку, который просто не имел права оказаться в прекрасной Венеции раньше его, Марика.
Венеция… Город на воде, будто всплывающий со дна лагуны, подобно кистепёрой рыбе… Он видел фотографии Венеции один раз, когда был с родителями в гостях у Генриха. Там он листал роскошный итальянский альбом, который назывался "Венеция как на ладони". То, что открылось его взгляду, поражало своей неземной красотой. ДомЗ, по пояс погружённые в малахитовую акваторию каналов, гондолы, как челноки, ткущие зыбью воды удивительное кружево из отражений неба, фасадов и мостов…
И вот он сидит в убогом подвале, в переулке, напоминающем гнойный аппендикс, (Марик подверстал своё тошнотворное состояние к ни в чём не повинному Каретникову переулку), и говорит с человеком, который топтал своими башмаками венецианские мостовые, и, возможно, сидел, вальяжно развалившись, в гондоле, окружённый сказочным антуражем Венеции. И этот человек – дворник! А вместо гондольерского весла у него большая берёзовая метла в кладовке…
Голос Михи прервал неожиданную вспышку мальчишеской зависти:
– А что вас это так удивляет? Мы с Германским объездили пол-Европы, и если бы не война…
Миха неожиданно остановился, уносясь мыслями в закоулки своих воспоминаний, и молчание его продолжалось довольно долго, но вдруг он спохватился и огорчительно покачал головой:
– Извините, Марк, у меня война вызывает какие-то аберрации памяти, потом не могу поймать нить разговора. О чём я…
– Каракатицы… – Марик произнес это кондово-русское слово, продолжая всеми пятью чувствами находиться в Венеции, поэтому он извлекал из каракатицы только итальянские корни:…мрамор Каррары, термы Каракаллы… Карнавал…
– Да, конечно, – спохватился Миха. – Сам ресторанчик, как мне помнится, находился примерно в двух кварталах от церкви святого Георгия, построенной, кстати, выходцами из Долмации… И знаете, что меня поразило, когда мы оказались возле этого места? Меня поразила картинка, увиденная в подворотне перед рестораном. Там на потемневшей от старости винной бочке, стояло небольшое керамическое блюдо с невысоким подсвечником посредине, а по кругу были разложены раскрытые ракушки каких-то моллюсков. Внутри они сияли перламутровой белизной, и в каждой, подобно чёрным жемчужинам, лежали небольшие темно-пурпурные виноградины, покрытые бархатистым серым налётом, будто слегка припудренные. Мы стояли и любовались этой красотой, но тут подошёл официант с огарком оплывшей свечи, воткнул его в подсвечник, вынул из кармана зажигалку и зажёг фитиль. И эти перламутровые виноградины заиграли каким-то пещерным, таинственным огнём. Казалось, творец этого шедевра похитил ягоды с перенасыщенного снедью фламандского натюрморта и обвенецианил их здесь, на такой же, как наша, тупичковой улочке… Что с вами Марк?
Марик посмотрел на Миху глазами полными слёз.
– Миха… это так красиво.
– Это всего лишь набросок из венецианского альбома… карандаш, уголь, гуашь, – взъерошив свой ёжик, сказал дворник. И, похоже, у него самого защипало в глазах, видимо, он расчувствовался, и его щека несколько раз дёрнулась.
– Помню, как Германский спросил официанта: "Это барбера?" – имея в виду сорт винограда. Официант протянул ему ягоду и сказал, улыбаясь: "Il sangue di Giove" – кровь Юпитера…
В этот момент желудок Марика, словно очнулся от гипноза слов, и произвёл залп. Марик едва успел нагнуться над ведром, а Миха поддерживал его лоб. "Ой, мамочка", – шептал Марик в паузах, извергая из себя мутную жидкость с остатками икры.
– Теперь беги домой и потри язык питьевой содой или зубной пастой. Всё будет в порядке.
Он сделал паузу и почесал указательным пальцем жёсткую щетину на подбородке.
– Вы меня, Марк, так испугали, что я даже на "ты" перешёл. Это ничего?
– Ничего, – тихо сказал Марик, с благодарностью глядя на Миху.
Тошнота и неприятные ощущения в желудке почти исчезли.
– А почему ты такой бледный? – спросила бабушка. – Ты не заболел?
– Я бледный потому, что не вижу солнца целый день… Зубрю, зубрю и зубрю, как завещал Ленин.
– Лучше бы он завещал нам больше денег, тогда бы ты так не перегружался, мой мальчик. Ужас! На тебе лица нет. Папа звонил с работы, спрашивал, что ты делаешь.
– Я же сказал, бабуля, мы целых три часа с Женькой штудировали геометрию. Думаешь, легко всё запомнить? Прямой угол, биссектриса, пала…парапепеллипед… – с немалым трудом произнёс Марик, запутываясь в нагромождении "л" и "п".
Запершись в ванной, он выдавил на щётку зубную пасту и начал яростно тереть язык. Щётка потемнела, язык посветлел. Марик посмотрел на себя в зеркало. На него глядело знакомое, хотя и осунувшееся лицо повзрослевшего юноши четырнадцати, а по большому счёту, – без трёх недель пятнадцати лет.
– Король умер, да здравствует король! – сказал он громко, и спустил воду в унитазе.
