Шиндяй. Колдун тамбовских лесов

Глава третья. Укравший дождь

Прошло уже несколько дней, как я – сам до конца не понимая, как это всё так удачно сложилось, оказался жителем лесного посёлка в глубине России. Иногда казалось, что всей этой авантюры не могло быть, и вот-вот проснусь в Москве в своей маленькой, похожей на тёплую конуру квартире на восьмом этаже, потянусь, встану у окна, и посмотрю сквозь прозрачные занавески на серое унылое небо и однотипные высотки. И пойму, что ничего не было, – всё только сон. Ни поездки, ни странной и спонтанной покупки половины домика, ни новых знакомств.

Но я продрал глаза, и привстал с надувного матраса в саду. Моё скромное лежбище прошлым утром поскрипывало от росы и было мокрым, а теперь – вот, странно, сухим… Я вспоминал ночной разговор с Шиндяем.

После рыбалки мы встретились в саду – не сразу, он пришёл только после того, как в другой половине дома у бабы Нади погас свет:

– А то разгонит нас ещё, етить её колотить! – сказал он. Я возразил, сказав, что на своей половине могу делать, что хочу, и приглашать кого угодно, а он только посмеялся. Видимо, не он один относился к тому, что я стал владельцем части дома, с иронией. Да и был ли я хозяином – ведь только отдал по моим меркам скромную сумму, никаких бумаг мы и не оформляли. В любом случае я понял мысль Шиндяя: баба Надя, если захочет, выгонит Шиндяя из сада, и на меня даже и не посмотрит.

Он принёс, как и обещал, утренний улов, – с десяток средненьких плотвичек, и мы запекли их с картошкой на углях. Шиндяй набрал ведро воды – аккуратно пролил вокруг костровища, и сходил ещё за одним, оставив полное подле огня.

– Самое опасное сейчас в лесу – пожар, – объяснил он, – Чуть что, вспыхнет так, что и опомниться не успеешь! Такое зарево поднимется, что в твоей Москве с небоскрёбов заметят. Тут у нас есть чему гореть.

Он осмотрелся, и я подумал, что Шиндяй говорит о конкретном месте, где мы были:

– Сам удивляюсь, что это – сад в лесу, или лес в саду? – спросил я. – Вроде бы яблони растут, а тут и рябины, и вон сосна.

– Да, вырастить хорошее фруктовое дерево тут – задача сложная, – сказал Шиндяй. – Это всё отец Нади, Виктор Максимыч. Легендарная личность. Он главным лесничим трудился, фронтовик. Дом вот сам построил, с пристройкой. То есть, сарай с окном примастерил, это где ты теперь обитаешь.

– Выходит, это я сарай купил, что ли?

– Как хочешь называй. По цене дров купил, говоришь, обижаться не на что. Вы, господа, поди ж в Москве обедаете за такие деньги! А сруб у Нади добротный, может, самый лучший в посёлке домишко. Тебе же как для дачи так самое то, удачная покупка! Это всё внучка её, она в Воронеже сейчас живёт и учится. Она приезжала, и посоветовала бабке, мол, давай объявление в интернете дадим, всё равно тебе эта сарай-пристройка не нужна, не используется. Может, дурачка какого найдём – купит, – он посмеялся, глядя на меня. – А ведь быстро нашли, а мы думали, никто в такие дали даже из Тамбова не поедет. А тебя вон откуда занесло! Наде и твои деньги – хорошая прибавка к пенсии, подмога, мы тут по-другому деньгу-то измеряем, своим аршином. Да ты не бери в голову, всё хорошо будет, пока в Жужляе худо-бедно теплится жизнь. А перемрём мы все, тогда уж никакого догляда не будет… Так я о чём?

– Про сад мы начали.

– Да, точно. Так вот, Виктор Максимыч, фронтовик с тяжёлым ранением, был мичуринцем. Знаешь, кто такие?

– Наверное, кто родом из этого, из Мичуринска, есть вроде бы у вас такой городок, на карте видел.

– Балда ты, вроде-навроде, Сергей Мавроди, тьфу его, не к ночи будь помянут, – он поворошил угли. – Мичуринцы – это целое движение такое было. Сейчас вот тоже у молодёжи движения всякие – панки-дуранты, скинхеды или секонд-хенды какие-то, чем вычурнее и глупее, тем лучше. Одни волосы красят, в пупки серьги вставляют, татуировки на ляжках бьют, или ещё что. А раньше мичуринцы по всей стране были! С лозунгом: не ждать милостей от природы, а самим их брать. Виктор Максимыч журналы выписывал – я их все прибрал, храню, а то Надя бы их на растопку пустила. А там обо всём расписано: какие сорта Мичурин вывел, как прививать деревья. Вот, видишь яблоню? Это в июне-месяце не поймёшь, а так к сентябрю ясно станет, она и зелёными, и красными яблоками заиграет. На одном дереве, понимаешь! Сама яблоня эта – дичка, дикая то есть, самосев. А он три сорта выписал и привил сразу на один ствол. За подвоем пешком ходил вёрст тридцать в оба конца, а ведь инвалид! То-то – какие люди раньше были! Нет уж человека, а дела его видны, значит, не зря пожил. И не только для себя, и не только у дома. Ты по округе прогуляйся да присмотрись хорошенько: яблони, груши, целые посадки черноплодки. Ели даже, туи, прочее, чего у нас в природе особо не водится. То там, то тут. Это всё память о нём, его детки с ветками.

Мы сидели у потухшего костра плечом к плечу, и было в словах Шиндяя что-то близкое и незнакомое одновременно. Я жил тут всего ничего, но чувствовал, что мы с каждым днём становились всё ближе. И был уверен, что в Москве буду вспоминать эти дни как самый яркий момент последних лет, а может быть, и всей жизни, как бы громко это ни звучало. Никогда я не видел таких мест, такого неба, не вдыхал подобного воздуха, и ни с кем мне так хорошо не дышалось, не говорилось раньше, как с Шиндяем.

Я только теперь понял, что в огромной Москве, где живут миллионы, у меня не было друзей!

– Будь осторожнее, – перебил мои мысли Шиндяй. – Я про огонь. Это не шутки, знаешь ли, – он посмотрел на небо. – Если никак не повлиять на природу-матушку, предстоит долгая засуха.

– Это почему?

– Приметы знать надо, – он покряхтел, и ещё раз пролил из ведра вокруг костровища – вода ушла в землю, будто и не бывала. – Мы когда по реке плавали, ты, наверное, и не обратил внимания, сколько стрекоз разлеталось? А это не просто так. Надя тоже жаловалась, краем уха слышал, что оводьё её корову искусало всю, спасу нет. И на небо глянь – видишь, луна будто зеленоватая? Самый верный признак грядущей засухи! И пятка у меня всё время зудит – это уж точно, сушь донимает.

Я рассмеялся.

– Зря хохочешь. Моя пятка – лучше барометра. Только вот мне, может, удар придётся скоро держать.

– Ты о чём?

– Увидишь. Давай лучше на боковую, поздно уже.

– Ты же обещал рассказать о тайне этого сада!

– Да что там, – он прислушался к стрекоту насекомых. – Долго рассказывать. Это уж в другой раз, а то и до утра времени не хватит. Тайна великая тут, тайна!

И вот я проснулся, вспоминая, как Шиндяй залил угли, и, внимательно присмотревшись, потушил носком сапога последние тёмно-красные искорки, и ушёл.

Я умылся в бочке, и пошёл, покачиваясь, к бабе Наде – я почти каждое утро брал у неё молоко. В первый день предложил денег – обиделась, но мы условились, что за молоко буду выполнять её поручения по хозяйству.

– Миша, как хорошо! – она вешала бельё на веревку, растянутую между стволами деревьев. – Сегодня Шурик из райцентра должен приехать, к конторе лесничества. Знаешь ведь где? Да и не ошибёшься! В центре посёлка, там и табличка видит, две ели высоченные ещё, они у нас тут одни такие, голубые, любимицы моего отца были. Магазин-то у нас давно закрыт, невыгодно никому его содержать, так что продукты нам Шурик и возит. Купи, значит, – она ушла в дом, вернулась с банкой молока. – У меня что-то и записать негде. У тебя есть?

Я достал из кармана телефон:

– Вот как у вас всё просто-то, у городских! Ну, значит, пиши…

Через пару минут я уже шагал с выданной мне старой советской авоськой по широкой песчаной дороге в сторону центра посёлка. Контору лесничества и высокие ели я видел раньше, просто не обращал внимания. Рядом со входом стоял видевший виды «пирожок» – тот самый, на котором я добирался сюда из райцентра, у открытых задних дверок толпились люди, но их никто не обслуживал. Ещё трое склонились у капота, я подошёл. Фары старого «москвича» смотрели безжизненно и как-то грустно, словно бы машина вопрошала, когда же её, наконец, перестанут гонять по разбитым дорогам и отправят на покой?

Я поздоровался.

– Да говорю ж – хана патрубку! Это из него так хлещет этот, розововый, как его антишлюз, или анти… В общем, доездился, Шурик! – говорил один бодрый старичок.

– Да иди ты, причём здесь, – Шиндяй склонился над капотом, трико приспутились, я видел оголённую поясницу и зад. Было в этом что-то комичное, хотя водителю Шурику – он стоял за ним, было не до смеха.

– Я тебе говорю! Знаешь, сколько у меня таких машин было! – не унимался всё старик с высоким, как у святого на иконах, лбом и жидкой бородкой. Одет он был не по погоде тепло. Заметив меня, он осмотрел с головы до ног и присвистнул. – А, это и есть наш московский гость! Надо же, какой орёл к нам залетел!

Старик протянул мне испачканную в липкой машинной жидкости ладонь. Я нехотя пожал и не знал, обо что вытереть.

– Пётр Дмитриевич, – представился он.

Шурик на меня даже и не посмотрел. Видимо, не узнал, забыл, что мы знакомы, да и неважно. Я как-то сразу прочёл его мысли: машина сломана, до ближайшей асфальтовой дороги пара десятков километров, а он ни черта не понимает в ремонте.

– Это хорошо, что мы встретились, я и сам всё хотел забежать, так сказать, познакомиться, – не унывал старик, продолжая рассматривать меня, словно картинку. – Столько вопросов накопилось! Хоть и телевизор смотрим цветной, а ничего ж непонятно, что в мире происходит! А ты, московский парень, не из России-матушки, считай, и раз уж перешёл линию фронта, мы тебя с пристрастием допросим! Вот хоть умный человек появился, кто может всё, так сказать, прояснить! Вот скажи мне, как тебя…

– Михаил, – нехотя ответил я.

– Миша, а это правда, что в Москве уже педерастов в церкви венчают?

Шиндяй будто чем-то поперхнулся и, неудачно разогнувшись, ударился лбом о капот:

– Пиндя, чтоб тебя! – выругался он, при этом смеясь. – Оставь в покое человека!

– Да я что, я только спросить, интересно ж ведь!

Шиндяй сплюнул, и обратился к Шурику:

– Что уши развесил? Я домой сбегаю, есть у меня одна задумка. Заведём мы твой драндулет, дотянешь до райцентра. А нет, – он усмехнулся. – У нас останешься жить, как вон наш московский! У нас тут хорошо! Поженим тебя, у нас невест – хоть отбавляй, все на полном пансионе!

Он кивнул мне:

– Ты Наде за продуктами? Прислала тебя, как посыльного? Ну-ну, растёшь в звании, парень! Ладно, потом сюда вернись, просьба будет небольшая. Шурик! Парня вот этого вне очереди обслужи тогда, он у нас первостатейный тут!

– Ещё чего! Первопрестольный он! – сказал Пиндя, положив руки в карманы. – А мы тут не люди, что ли? Я вот с самого утра здесь, может, стою, первый и буду, значит!

Шурик забрался в кузов «пирожка», выставил большие круглые весы. Я такие видел только на фотографиях о жизни в СССР. Он поманил меня пальцем и прошептал на ухо:

– Сигареты, спиртное имеется, но там, в ногах под сиденьем, если что. Это, сам понимаешь, товар такой сейчас, специфический дюже, в открытую не поторгуешь.

Что-то будто бы прожужжало рядом, словно похожий на муху чёртик покружил и сел на плечо. Во рту стало сухо, я представил, что могу вот сейчас взять сигарет, закурить, но вспомнил, как оставил пачку на перекрёстке, и про себя сказал: «Уходи! Твоё курево лежит там, в лесу!» – и чёртик вроде бы и правда отскочил, как от щелчка ногтем по свиному пятачку. Сам удивился – неужели переборол тягу?

Быстро отнёс продукты бабе Наде и вернулся, по дороге думая: что же за просьба будет у Шиндяя?

Когда вернулся, мотор «пирожка» нехотя и задыхаясь на низких оборотах, но всё ж чихал и ревел.

– Я ж говорил тебе, Шурик-мурик, что он – колдун! – не утихал старик Пётр Дмитрич, и я понял, что прозвище он получил от сокращения имени-отчества. – Его и природа, и техника слушается! Вот дождя нет – это тоже он. Он украл, дождик-то! Признавайся!

Шиндяй не реагировал, хотя по щекам забегали желваки. Он на что-то давил под капотом, газовал, и мотор каждый раз ревел на оборотах.

Пиндя махнул рукой, и, оглядевшись, сказал Шурику:

– Так что у тебя там, говоришь, есть из припасённого? Курева мне не нать – у самого, знаешь ли, двести корней словной махорочки растёт! Ты такой, поди ж, и не пробовал! – с гордостью сказал он, и, достав обрывок газеты, свернул «козью ножку». – У меня старая школа, табак свой – он лучше, слаще, душевнее.

– Двести корней, – усмехнулся Шиндяй. – Ты ещё коноплю посей. Наркоман, блин.

– А ты не это! Да, я тоже, как упокойник наш Виктор Максимыч, мичуринец, продолжаю славное дело! – он затянулся. – Так, Шурик, давай мне в малых бутылочках эту, журавочку. Эх, мне бы сразу одну ноль пять взять – дешевле и проще, да эти патрончики по карманам незаметные, не оттопыривают, как целый снаряд .Так что старая моя на подходе к дому, даст бог, не раскулачит. Нет, не две, а три малька давай, я одним тут причащусь!

– Просьба такая, – сказал Шиндяй, когда Пиндя отошёл и оторвал от ветки зелёную кудряшку ели – видимо, ей и хотел закусить. – Вот тебе пакет со всяким добром, не в службу, а в дружбу, сбегай на поклон к бабке Трындычихе на край посёлка. Надо уважить. Я бы сам, да дельце есть. Она сама не ходит уже толком.

Что ж, заняться мне всё равно было нечем, и отправился через ручей на другой конец Жужляйского кордона. Шиндяй бегло описал мне её дом, сказав, что не ошибусь – такого уютного резного крылечка нет ни у кого:

– А в целом как дом бабы Яги, – добавил он. – Увидишь, так и представишь, что вот-вот привстанет куриные лапы размять.

Поднялся на крылечко – доски предательски скрипнули, словно шагнул на ненадёжный подвесной мост. Постучал – на массивной двери была трещина, ржавые петли, но ручка отсутствовала. Никто не ответил. Я решил, что бабушка глуховата, и прошёл в темноту избушки. Дом встретил меня прохладой и каким-то застоявшимся запахом – не могу сказать, что неприятным. Так, должно быть, пахнет во многих сельских домах, где живут одинокие старушки.

– Кто там? – раздался голос, и я едва заметил шевеление в углу. Что-то коснулось моей ноги, и я увидел большого чёрного кота. Он тронул меня хвостом и пошёл на голос бабушки, словно приглашая меня войти.

«Не иначе и правда в сказку попал», – подумал я. Сейчас меня отмоют в баньке, и чистенького быстренько переправят на тот свет.

Меня встретила сгорбленная бабушка, укутанная в платок, он был длинный и как-то причудливо завязан сзади крест-накрест.

– Ты откуда такой, милый? С какого учреждения до меня прибыл, не пойму? – спросила она, пытаясь меня рассмотреть.

– Да я от… Виктор Шиндин просил продукты доставить.

– А, Витя. А ты сын его, что ли?

Я невольно покраснел – наверняка Шиндяй делился с ней болью о сыне, стоящем на краю пропасти:

– Нет, я этот… как сказать… дачник. Купил тут.

– А слышала, слышала, всё понятно. Проходи, московский. Ты не смотри, что не прибрано, я убираться как раз собиралась. Я хоть и древняя, но совсем уж древнеть тут у нас нельзя, околеешь. Вот Витя постарался! Спасибо ему от меня передай, – она заглянула в пакет. – Поклон не надо – я, как видишь, и так на старости лет в вечном поклоне хожу, но мне то и надо за грехи. А Витя, как родной сын, обо мне заботится, все-то забыли, бросили старуху, а у меня сыновей-то, сказать только, пятеро. По городам раскидало. В люди вышли, и то славно. В родной медвежий угол только дорожку позабыли, всё некогда им, но да и не мне судить, много ли я понимаю-то. Молодцы, лишь бы в семьях всё ладно у них было, мне и то радость. А уж помру, как-нить не оставят, думаю, схоронят старуху люди-то. Прикопают… Ну а ты что же стоишь всё, как столбик, садись, чайку попьём! Тут, в пакете-то, печенюшки какие-нибудь, да есть, – она зашуршала, – совсем слепая стала.

Я стал отказываться, но она меня не слышала, или не хотела. Всё говорила и говорила, больше себе под нос, не разобрать. Теперь я окончательно понял, что прозвища дают здесь чёткие и по делу:

– Всю жизнь тут, всю жизнь, – продолжала бегло говорить Трындычиха. – Ты, небось, и знать не знаешь, какой он, женский труд в лесу! При царе-батюшке крепостное право было, труд лошадиный, а всё равно тогда, сказывают, запрет существовал брать на лесные работы женщин, только при советской власти это пошло. Особенно в войну и после войны, когда мужиков хватать не стало. У нас после войны кто вернулся, и те калеченные, как Виктор Максимыч, наш главный был по лесу, царство ему небесное! А я вот за молодыми посадочками, когда сосенки ещё вот такусенькие, – она показала скрюченными пальцами. – Следила, как за детьми, руками вокруг них всё прореживала. Так и ходила по лесу буквой «г». Оттого и до сей поры разогнуться не могу. Хвастаться не хочу, но я всё ж ветеран лесного труда, почётная лесокультурница! Сейчас я тебе и грамотки мои покажу, вон в шкафчике лежат, все там прибранные!

Мы сели пить жидкий чай, и она всё говорила, говорила. Подумал даже достать незаметно телефон и включить диктофон. В этих местах можно собираться фольклор, а потом публиковать где-нибудь, если это ещё кому-то интересно. Я же вообще филолог по образованию, хотя никогда и не работал, скажем так, по специальности. И в речи Трындычихи было интересно всё, а порой встречались слова, значения которых я и не понимал. Должно быть, что-то местное:

– Я бабка-то колготная, одно слово ж – Трындычиха, – смеялась она. – Тебя так до ночи заговорить могу. Да вот только просьба у меня какая будет. Сынок, не откажи уж погреб почистить! Уж лето давно в разгаре, а у меня там… Я Витю просить хотела, да до того неловко, он и так мне и дрова колет, и продукты приносит…

Дело приняло новый оборот. Трындычиха покопалась в шкафу и дала мне на смену какие-то затасканные штаны и куртку, притащила помятое ведро. Поднял крышку погреба, собрал ладонью паучью сеть – давно, видимо, там никого не было. В погребе пахло затхло и сыро, было прохладно, но терпимо. Стараясь дышать ртом, я доставал проросший картофель, превратившуюся в кисель капусту, гниловатую морковь в тазу с песком. А старуха всё время что-то говорила, я слушал урывками.

Оказалось, она пережила и хорошо помнила военное время, хотя тогда ещё была девчонкой, училась в начальной школе. Чтобы посещать занятия, приходилось ей ходить на лыжах много километров, боясь встречи с волками, которых в те годы развелось особенного много. Об одной такой встрече, когда волк провожал её голодными глазами, но не посмел наброситься, она рассказала особенно красочно:

– Не волк даже, а так, подъярок озлобленный, поджарый такой весь, – говорила она. – У него и силов-то не осталось, видать, моих лыжных палок испужался. А мне лет восемь тогда только и было, вот страху-то! До сих пор бывает, перед сном глаза закрою, а его голодные глазищи на меня и глядят, и глядят!..

Бабушка оказалась крепкой – она принимала у меня из погреба полные вёдра грязных ошмётков, и я смотрел на её руку – сухую, жилистую.

– Зима, значит, сорок первого – сорок второго особенно лютовала, такие морозы трещали, сколько дров в печь не клади – всё одно холодно, – продолжала она. – И вот веришь, нет, касатик, в ту пору всё, что мы сейчас с тобой достаём-выбрасываем, райским богатством бы показалось! Да-да! Помню суп из картофельных очистков, ржаные клёцки по красным дням календаря.

Я не жалел, что согласился помочь. Было в этом что-то особенное, новое для меня. И никогда раньше не было такого чувства удовлетворения – ощущения, что ты и правда кому-то нужен, приносишь пользу. В той жизни, что я на время оставил в Москве, ничего подобного не было, и не могло быть. Перевести старушку через улицу всегда воспринимал как анекдот.

– А Шиндяя не любят здесь? – спросил я, когда выбрался наружу.

– Это ты Витю так называешь? Он же тебе в отцы годится, милый.

– Да мы с ним сразу как-то так, по-свойски.

– Это хорошо, ты его держись, он человек много повидавший, дурного от него не наберёшься. Хотя все иначе скажут, а я вот так! Не знаю, почему к нему многие так плохо относятся, незаслуженно это. Но люди лесные особенные. А что до меня, я к нему по-доброму, и он в ответ ко мне так. Хотя, – она засмеялась. – У нас даже кое-что общее есть. Меня ведь тоже, как и его, за колдунью считают. Вот до чего в народе порой дурость глубоко сидит. Сколько радио и телевизоров ни придумывай! И этих телефонов тоже.

– А вы и правда…

– На ведьму похожа? – она по-струшечьи захихикала. Скрюченная почти ровной буквой «г», ей для полного колорита не хватало только чёрного кота на спине – он, видимо, убрёл по своим делам, не интересуясь суетой у погреба. – А в моём возрасте все бабки ведьмы! Это любой тебе подтвердит! Вот Витя очень стариной интересуется, он мне как-то про мордовских колдуний сказывал, зовутся они содыци, или содяцы, я уж точно не упомню. Женщины, что исстари тут жили, умели всё – и ворожить, и врачевать травами и заговорами. Только это всё ушло, почитай, безвозвратно. А я будто нутряной памятью от прабабок всё унаследовала. Хотя так вот разобраться, ушло всё, иль нет? У нас тут кстати коллектив есть небольшой, старушечий уж стал, а раньше, помоложе были, мы и на областных смотрах самодеятельности выступали! В наших тамбовских народных костюмах! Хотя посмотреть на него – в нём почитай всё и мордовское. И песни тоже всю жизнь собираю, знания разные.

– В общем, колдунья, как есть, – пошутил я.

– Ещё бы, вон как я тебя обворожила-приворожила, молодца-то заезжего, села на тебя, да уж и езжу, – верещала Трындычиха. – Эх, вот всё ж зря ты у Надьки уголок купил, знать бы, так жил бы у меня! Простору много, и банька даже есть, как муж помер, так и не топится, а я уж так, в корыте обмоюсь разок в годок. Я ж вот-вот помру, и тебе бы дом тогда отписала! Ты переходи-ка лучше ко мне, касатик!

Я вспомнил про её рассказ о сыновьях. Подумал, но, конечно, не сказал – как только её не станет, все они враз слетятся на продажу дома, и, раз делёж хоть какого, а есть имущества, так переругаются ещё. Такова она, правда жизни.

После уборки погреба бабушка мне предлагала пообедать, но я уже искал способа, как выбраться из её ласкового плена. Переоделся, и «на дорожку» она мне насыпала конфет-подушечек в карман.

Провожала, положив голову в платочке на руку и глядя из окна. Картина показалась мне до боли родной, щемящей.

Я шёл к себе, чувствуя, как от меня пахнет погребом, и думал, не поплескаться ли в Жужляй-ручье, а лучше полноценно искупаться в Цне.

Из зарослей кто-то свистнул. Покачиваясь, на дорогу вышел Пиндя:

– Здорово ещё раз, – сказал он, заплетаясь. – Будешь, у меня тут осталось! – я покачал головой, глядя на отпитый пузырёк. Не знаю, второй приканчивал старик, или уже третий погнал. – Здря. Очень здря! И с Шиндяем ты здря якшаешься. Я вот хожу, с народом общаюсь. Думаем, не должно ему быть тут места! Ты б хоть знал, какие дела он прежде творил, что там! Но, да это ещё полбеды! Это ведь он всё наколдовал, дождик у нас нарочно украл! Из-за него кругом дожди льют, а у нас небо и капли не проронит! Колдуны – они что, я-то уж знаю, семьдесят годов прожил, они только на злые дела мастаки! Надобно теперь людей правильно настроить! Если он съедет из посёлка, сразу всё само образуется, это к Трындычихе не ходи! А так – баста, нет больше дождиков, и не будет, покуда он тут злые чары развёл, – он пьяно размахнулся руками и слегка присел, так что трико обвисли на коленях. – Украл дождь Шиндяй! И без того ведь на песке живём, не родится ничего, – он наседал на букву «о». – Лей, не лей – всё уходит впустую, у меня вон махра вся пожухла. Двести кореней… Ты умный человек, вот и объясни, почему кругом дождь, а у нас…

– Потому что луна зелёная.

– Чего? Смеяться над стариком удумал, это колдун тебя так обучил! Или ты из этих, которые это, нам таких тут не нать!

Я отмахнулся, как от мухи, и пошёл дальше. Настроение немного испортилось.

– А ты не отмахивайся! Ишь ты! Я тебе верно всё обсказал! И ты про сваво Шиндяя вообще многого не знаешь!

– И не хочу! А как же машина? – спросил я на ходу, не оборачиваясь.

– Какая ещё машина?

– Ну, сами же сказали, что от колдуна добра не жди, а Шурику-то кто помог?

– Да теперь разве что молиться надо, чтобы он после такого ремонту куда не угодил! То-то же!

– Не видел Шиндяя?

– Да на речке твой бездельник, где ж ему ещё быть! Говорят же умные люди, пришёл июнь – на рыбу плюнь! А он! Не якшайся ты с ним, ничего путного не выйдет. Так и знай, московский! – он постоял, покачиваясь. Неуверенными пальцами пытался свернуть самокрутку из обрывка газеты, махорка коричневой стружкой сыпалась из полиэтиленового пакетика за пазуху и на дорогу. – Ладно, почешу до дому… сдаваться старухе… Последний бой, последний бой, он трудный самый!

Я ускорил шаг и забыл о пьяном старике. Пошёл за посёлок дорогой, ведущей к Цне, где мы ловили вчера. Я уже быстро начинал ориентироваться в окрестностях, и оказалось, нет ничего такого уж сложного.

Мой друг оказался там, но просто сидел в лодке на берегу, глядя куда-то вдаль.

– Ну как, ты ловишь, нет? – шёпотом спросил я, но тот не ответил. Я подошёл и посмотрел ему в лицо. Желваки бегали по скулам, ресницы были чуть влажными. Таким я не ждал его увидеть. Он, казалось, и не заметил меня, произнёс:

– Всегда хочешь людям, чтобы как лучше, а получается всё сикось-накось. Может, и правда от меня только плохое, или так видят со стороны? И как это поменять – не знаю… Хочется ведь доброе сделать. И я сюда ради этого приехал вообще. Зла натворил, а теперь надо…

Я его слегка обнял, положил руку на плечо, рассматривал выцветшие клетки на рубахе.

– Это от тебя так подземельем тянет? Давай, искупайся прямо здесь, всё равно ловить не собирался.

Я забрался в воду, нырнул, хотел что-то прокричать Шиндяю, чтобы хоть немного вывести его из грусти, как увидел над соснами в стороне посёлка дым. Шиндяй вскочил – он почувствовал гарь даже раньше, и побежал. Я стремительно выбрался из воды, и, на ходу с трудом натягивая одежду, бросился следом. Когда нагнал его, он уже успел побывать дома и трусил, слегка сгорбившись, с двумя совковыми лопатами. Одну он бросил мне на ходу.

Без слов я догадался, где пожар. Пиндя сидел прямо на песке и возился в нём, как ребёнок. Сопел, шипел, задыхаясь соплями. Его развезло так, что он мало что понимал. Рядом в окружении людей стояла его жена, закрывая плачущее лицо грязным передником. Крылечко их дома полыхало, языки быстро охватывали дом. Мы бросились к пеклу, и стали забрасывать песком. Я будто потерял чувство времени, очумел от бьющего в лицо огня. С трудом, всё время заслоняясь, смотрел на горящий дом, и чудилось, что он вздыхает, хочет осесть под тяжестью пылающих брёвен, словно раненый уставший солдат. Казалось, что вот-вот и на мне вспыхнет одежда, загорятся волосы, во рту быстро пересохло, но я терпел. Под ногами что-то мельтешило, вроде бы с криком бегала живность, бешеные опалённые куры. Чувствовал лишь, что джинсы после того, как одел их мокрыми, неловко облепили ноги, и было неловко. Я подбегал к песчаной насыпи у дороги, зачерпывал полную лопату и стремился к горящей избушке. Понимал, что мы ничем не поможем, но от этой мысли только ускорялся.

– Чего застыли, черти? – кричал Шиндяй людям – зеваки и правда стояли, будто в театральной немой сцене, не зная, как быть. Пиндя тоже поднял очумелые стеклянные глаза на огонь и неестественно засмеялся. Он всё также по-детски сидел у песчаной дороги, расставив широко ноги и пересыпая песочек из ладони в ладонь.

С рёвом сирен подъехали несколько пожарных машин, а также УАЗик на вездеходных колёсах, из которого выбежал лысоватый мужчина лет пятидесяти в тёмно-зелёной форме с нашивками. Он жестами велел людям быстро отходить, довольно резко и грубо оттолкнул и меня.

Через минуту мы стояли с Шиндяем в стороне, облокотившись на лопаты:

– Вовремя поспели, можно сказать, проверку на готовность прошли на «пять»! – сказал он. – Смотри, как оперативно ребята взялись, молодцы! Не всё ещё похерили в нашем царстве-государстве. У нас тут пожарно-химическая станция, всё припасено – машины вон с водой, мотопомпы, пожарные рукава, я даже и не знаю, как всё правильно называется. Только у Пинди, ты прогляди, уже и спасать нечего, так занялось!

Я что-то слышал о пироманах – тех, у кого мания поджигать и смотреть на огонь. В эту минуту в чём-то их понимал – такое зрелище может быть наркотиком! Должно быть, в душе просыпается некий первобытный страх, и выплеск адреналина, эмоций и всего остального на высоте. Никогда раньше я не видел пожара, и теперь оторвать глаз просто не мог! Когда пожарные обрушили на огонь всё своё современное вооружение, высокие языки пламени уже плясали повсюду.

– Хорошо, что к лесу не перекинется, там за участком минполоса как раз идёт, – Шиндяй говорил грустно и отстранённо, даже позёвывая. – Давай, пойдём, мы уже не нужны, а наблюдать суету не люблю.

Мы дошли до сарая Шиндяя, он убрал лопаты. Сели на поросшие крапивой брёвна:

– От тебя запах теперь прям хороший, рабочий такой – и гнильцой подпола, и гарью пожарища, боевая смесь, – сказал он. Шиндяй долго смотрел на небо, облизывал губы, тёр щетину на впалых щеках, прикладывал ладонь к глазам. – Раз у тебя денёк такой, на ногах, то сбегай-ка ещё разок кабанчиком к Трындычихе. Хотя, она, может, и сама уже смекает, что надо делать. Но ты ей про пожар всё расскажи, и ещё раз передай, мол, я ей поклон передаю. Она поймёт.

– Вы, колдуны лесные, друг друга прям без слов понимаете! Ты ей лучше отсюда тогда мысль пошли, как смску в голову, до неё дойдёт!

– А ты не смейся, чудак. Если бы что срочное, с опасным связанное, я бы так, может, и поступил. Думаешь, не умею? – он прищурился. – А так знай, что сделаешь доброе дело.

Старуха встретила меня улыбкой, и мне показалось, она знает наперёд всё, что скажу. После моего сбивчивого рассказа о пожаре она покачала головой:

– Ой, милый, загоняли мы тебя сегодня совсем! И всё ж тебе надо будет пару-тройку дворов обежать ещё. Анюте, Парфенихе, Куконе – это всё мои девчушки-подружки, считай одногодки, из нашего музыкального коллектива все, весточку от меня передай. Пускай ко мне подтягиваются, скажи, мол, пора пришла нам кланяться! Ну давай, поспешай!

В Москве, работая в офисе, гордился тем, что у меня непыльная работа. Я, в конце концов, стремился всегда к тому, чтобы не быть «мальчиком на побегушках». К разным офисным распространителям относился если не свысока, то уж с усмешкой точно. Я – не такой, как они, мне платят больше и не за подобную суету. Стабильная сидячая жизнь, можно сказать, почти что корни пустил к полу, и руками, как ветками, к компьютеру прирос. А тут в лесном уголке стал вдруг посыльным, притом замечал, что люди на меня оглядываются, когда пробегаю мимо, посмеиваются даже. Но меня это не заботило.

Было впечатление, что весь мой день построен, как компьютерная игра-бродилка, такой вот квест, который я ещё и не знал, как завершится. И ещё ощущал, будто от меня зависит что-то важное. К тому же узнавал людей, хотя многие из них мне казались на одно лицо. Не удивительно, ведь в посёлке в основном жили пенсионеры.

Стоило мне закончить подворный обход, как появился Шиндяй. Словно колдун, а точнее, джин – вырос из-под земли.

– Хочешь посмотреть, что дальше будет? Любопытное зрелище, как говорят, эффектное. Только осторожно! Если нас заметят, всё пропало. Ничего не выйдет, и нам с тобой позорище до конца дней.

Я ничего не понял, но двинулся за Шиндяем. Мы шли не главной дорогой, а больше пробивались кустами, минполосой – я только теперь понял, что это такое – специальная противопожарная преграда, глубокий пропаханный ров. Им мы и шли, оставляя следы на рыхлом песке, и пригибаясь, чтобы никто не видел. Впрочем, всем было не до нас – большинство только-только начинало расходиться с пожарища, ещё доносились голоса и споры. Да и запах гари накрепко завис над округой.

Мы направились куда-то в лесную глушь, ещё дальше, чем я забредал в первые дни и где умудрился заблудиться. Теперь-то точно знал – если Шиндяй меня вздумает тут бросить, я ни за что не найду обратный путь. Взгорки, спуски, молоденькие сосенки, тонкие, какие-то совсем уж сиротские берёзки, болото с похожим на ковёр мхом, перерытая кротами полянка. Всё это менялось перед глазами, но запомнить ничего не мог. Лишь только я пытался что-то спросить, попутчик смотрел строго и подносил палец к губам.

Один раз он всё же поманил меня, решив напомнить:

– Ничего не могу сейчас объяснить, но если они узнают, поймут, что мы здесь, или были тут, житья нам с тобой не будет! Ты можешь верить, можешь нет, но гнев их страшен: сам не поймёшь, как криворуким стал, всё из пальцев будет валиться! С порога упадёшь на ровном месте – убьёшься, да что угодно! Ты, надеюсь, понял, что это не шутки! Ведьмы – они брат и есть ведьмы! Как дойдём, не дыши даже, тут воздух копи!

Мы пролезли через заросли – вся моя одежда была усыпана мелкими колючками.

– Так, хорошо, их вроде бы пока нет. Давай туда! – и мы поднялись на косогор, песок проваливался под ногами, когда ползли. Легли в зарослях молоденьких сосенок на тёплый ковёр из иголок, они покалывали грудь при каждом движении.

– Видишь, вон там!

– Да, – ответил я. – Камни там какие-то, что ли? Круглые такие, ровные, выложены кружком по-особому.

– Это родник, священный. Я почти уверен, что тут в древности у мордвы было особое место, где они молились, совершали обряды. А где-то неподалёку и посёлок был, скорее всего вон там!

– Почему?

– Много шиповника. Он всегда растёт там, где когда-то было жильё. Даже если давно-давно люди жили, сотни лет назад, шиповник здесь показатель, свидетель такой минувшего. В лесу встретил его, да и просто где – просто знай об этом.

– Тут и могильник может быть, захоронения древние мордовские, с сокровищами.

– Нет, это у тебя в саду.

– Что?

– Тише ты! Не ори! Потом, всё потом!

Я продолжал смотреть в сторону родника и представлять, как давно-давно к нему подходили женщины. Я не знал, как они должны выглядеть, но почему-то представлялись они мне низкорослыми, с крепкими ногами. Широкие такие, словно небольшие бочонки. Ведь не смогут высокие люди жить постоянно в лесу – будут за каждую ветку задевать, неудобно. Думаю, сама природа сделала здешних людей похожими на гномов, вот и мордва наверняка была такой низкорослой. И ещё они представлялись мне какими-то пёстрыми, в украшениях. Ведь в лесу надо сверкать ярко и шуметь, иначе потеряешься быстро. Хотелось спросить у Шиндяя, какими же были мордовские женщины, он же наверняка читал, но не посмел нарушать его установку. Я понятия не имел, зачем он меня сюда привёл, но, глядя на сложенные камушки над родником, думал: вот бы ещё разок попасть сюда одному! Посидеть, послушать тишину. Мне думалось, что в такой тиши сама древность может ожить и заговорить.

И тут нечто подобное и произошло. Издали послышались голоса – тихие, заунывные. Они брали низкие ноты, но затем всё выше и выше, будто плакали:

У нас, братцы, загорелося, ой, красный солнушко,

Эх, ясный сокыла гняздо!

– Теперь тише родника, и ниже вот этой мелкой сосны будь! – скомандовал Шиндяй. – Иначе: я тебя предупредил! Трындычиха-то добрая, но прознает, познаешь гнев колдуний!

Загорелись у соколика, эй, рёзвый крылашки яго…

И вот на фоне зелени и тёмно-рыжеватых стволов сосен что-то вспыхнуло. Показалось и исчезло вновь. Пение становилось ближе. Наконец различил: это шли деревенские старухи в народных костюмах. Такие они были яркие! В подобных одеждах обычно выступают ансамбли, но такого я ещё не видел: преобладали красный и белые цвета, и расшиты разноцветным бисером. Присмотрелся, главный мотив вышивки – крест в квадрате. Они, бабушки, шелестели длинными юбками. На головах их – странные уборы, вовсе не кокошники, другое что-то, волосы полностью скрыты, а над ушами какие-то привески, похожие на маленькие комочки снега.

Женщины выстроились в ряд, молчали. Красота, подумал я, хоть на «Евровидение» за победой отправляй. «Жужляйские бабушки», а что – звучит!

Из общего ряда вышла скрюченная фигура. Подняв голову, Трындычиха молчала, глядя на родник. Лица у всех были серьёзные, даже какие-то белые, безжизненные, словно таинство требовало этого.

Всё затихло в лесу. Даже дятел, который настойчиво тарахтел по дереву, в почтении умолк. Подавился вдали и голос кукушки, хотя до этого она ныла так, что можно было загадать себе на пару сотен лет.

– Во имя Отца, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во вети веков, аминь, – Трындычиха произнесла именно так, с такими странными непривычными окончаниями, в тишине мне не могло показаться.

Стоящие за её спиной встали полукругом и теперь напоминали хор. Они повели голосами стон, начиная тихо-тихо, а затем громче, словно хотели создать звук, похожий на плавный, но сильный поток воздуха:

– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси!

Они пели это без остановок на разные голоса, а Трындычиха вторила молитвы Богородице, Николаю Угоднику, а также Серафиму, Сергию, называя их «жителями лесными» и защитниками «людей лесных»:

– Радуйся, Серафиме, тамбовских лесов священное украшение! – говорила она, подняв руки. – Богородие дево, спаси нас!

– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси! – не умолкал хор.

И вдруг всё обрело какой-то новый оборот, и Трындычиха, подняв похожую на посох кривую палку, подошла ближе к роднику, произнесла:

– Ведь-ава, матушка, кормилица, точно серебро выходишь, точно золото катишься, всё моешь-вытираешь, во всяком месте нужна! Твоё имя вспоминаем, моление наше посмотри, слова – услышь, угощение – прими, что просим – дай, от чего боимся – убереги. Ведь-ава, кормилица, земля горит – дажь дождь, земли жаждь!

И она что-то бросила в родник. Я посмотрел на Шиндяя, он прошептал одними губами, вроде бы: «Просо, хмель, соль».

– Кто такая Ведь-ава? – еле слышно прошептал я. Мы зря перестраховывались – нас не могли заметить и тем более услышать.

– Хозяйка воды. Давай всё потом объясню, ползём отсюда тихонько. Назад. Сейчас зрелище не для слабонервных будет.

Не сразу понял, о чём он, но, вновь взглянув на женский ансамбль, у меня отвисла челюсть. Все участницы, стремительно сбросив одежды в одну кучу подле родника, продолжали что-то петь, или молиться, или камлать, – теперь я уж не знал точно, как назвать… и при этом набирая полное деревянное, стянутое ржавыми обручами ведро воды, и выливая друг на друга. Мне не хотелось смотреть на их дряблые тела, отвислые груди, и, как правильно заметил Шиндяй, зрелище оказалось «не для слабонервных». Но подумал: вода же ледяная, наверное, как бы кому из бабушек не стало худо… Был ли какой врач в посёлке, я не знал. Но они смеялись, обнажённые, и лили, лили на себя воду…

– Ну уж, – я старался говорить тише, не получалось. – Знаешь, никогда не подглядывал за голыми тётками, точнее бабками!

– Так это никогда не поздно!

Мы уже отползли на безопасное расстояние, поднялись и стряхивали хвойные лепестки. Особенно много их забралось мне за пазуху и набилось в волосы.

– Ну, я мог бы вообще всего этого тебе не показывать, особенно последнее…

– Да, Шиндяй, ты тот ещё, оказывается, извращенец!

Он поморщился: но не от слов, а потому что я перебил. И, отряхивая штаны, внимательно посмотрел на небо:

– Мог бы тебя и не звать, так правильнее и было бы. Но ты б мне тогда никогда не поверил.

С одной из сторон – должно быть, с востока, я плохо ориентировался, в нашу сторону по небу потянуло тёмную густую синь. Именно потянуло, как ветром, как пели бабушки – сначала тихо, потом сильнее. Тёмное марево, словно огромный синяк, всё сильнее и сильнее разрасталось над лесом, и вдалеке ударил первый гром. Будто какой-то древний мордовский бог опробовал ритуальный барабан.

Ветер налетел и защекотал спину, поднял песчаный вихрь, а затем будто бросился наверх, прошёлся там, зашевелил верхушки сосен. И они – эти вековые, похожие на тёмно-медовые свечи деревья, тоже пели, встречая небывалую силу, стихию. И молились, выдыхая сосновый дух, своим древним мордовским божествам. Да, эти глухие места хранили такую силу, о существовании которой я ранее и подумать не мог!

– Давай спешить! – сказал Шиндяй.

– Послушай, – говорил я, теперь громко, а точнее, чуть ли не крича против ветра. – Но ведь ты сам говорил, что все приметы – к долгой засухе, луна там зелёная, ещё что-то. Но как же теперь?

– Всё в этой жизни поправимо, и притом вот так, на раз, – ответил он. – Да и приметы есть одни, а есть и иные. Вот ты утром проснулся, на матрасе была роса?

– Нет.

– Значит, к дождику.

– Тогда я вообще ничего не понимаю.

– И правильно, – он повернулся и улыбнулся. – Так ведь и Пиндя тоже прав: на самом деле это я дождик-то украл, чтобы его потом вернуть. Но ты никому не говори!

Нет, я ничего, ничего ровным счётом понять не мог, а только бежал за Шиндяем. И понимал, что нас накроет ливнем, а дождь будто смеялся, хохотал раскатами грома всё ближе и ближе, не спеша, но уверенно догоняя нас, наступая на пятки холодком.

– Давай-давай! – кричал Шиндяй. – Знаешь, как у мордвы национальная обувь называется? Поршни! Вот и шевели поршнями!

Дождь не лил – он бил, стучал каплями по голове и плечам. Я поднимал глаза – и не видел перед собой ничего, кроме потока воды и расплывчатого синего марева. Мы выбежали на центральную дорогу посёлка, и я удивился простой истине, которой не знал, дожив почти до тридцати: оказывается, от дождя песок становится не рыхлым и мягким, а наоборот, твёрдым, так что я бежал, словно по асфальту. Даже не заметил, где и как разминулся с Шиндяем. Я понял так, что он вывел меня на прямую дорожку, а сам скрылся, чтобы нас никто не увидел вместе.

Хитрый изворотливый колдун!

Я забежал к себе и принялся сушить одежду. Холодно не было – ливень будто смысл с меня пот, песок, и теперь от меня шёл пар, словно побывал в бане. Укутался в какую-то простыню и теперь просто слушал дождь. А шёл он долго, и затих лишь под самый вечер. Должно быть, на какой-то миг я забылся во сне, потому что чётко видел главную дорогу посёлка, дома-срубы с крылечками, столбы электропередачи, а главное – идущих друг за дружкой женщин в народных тамбовских костюмах. Их лица были румяны, украшенные бусами груди – крепки, я не видел их старыми, нет. Они поражали красотой, напором, силой. То ли это были жительницы Жужляя, а то ли духи леса, воды, небес и грома, пришедшие дать то, что от них просили. Утолить жажду истосковавшейся по влаге земли.

«Даждь дождь, земли жаждь» – эта фраза постоянно крутилась и крутилась в моей голове, пока я наконец не проснулся.

Мне по-прежнему казалось, что слышу женское пение и голоса – протяжные, но не заунывные, а добрые, хорошие. Будто бы теперь запела она – сама эта песчаная, удовлетворённая земля лесов. И слышались в шуме незнакомые, но такие мягкие окончания слов – атя, азя, ава, ляй. Всё ожило, и даже, кажется, птицы запели. Словно из рая наконец-то спустились настоящие благородные певчие.

Что-то настроение у меня стало совсем уж лирическим, подумал я, а чем занять вечер – не знал. Вышел в сад. С веток яблонь капало, пахло сыростью, хвоей, но так хорошо, что хотелось дышать во всю грудь. Забыл убрать надувной матрас – он теперь плавал в небольшой луже среди зарослей подорожника, словно лодочка по прудику.

Лишь подумал – побуду один тут, дождусь наступления полных сумерек, как кто-то зашумел мокрыми ветками. Показались двое – умиротворённый, непохожий на себя Шиндяй, и понурый старик.

– Вот интересно, где Пинди живут, в Пиндостане? Вот теперь тебе только туда и бежать, там тебя такого на радостях примут в объятия, – говорил Шиндяй. – Если, конечно, успеешь убежать, у тебя старуха меткая!

Он заметил меня:

– Михан, ты теперь тут пахан, раз полдома прикупил, надо вопрос решить важный, – сказал Шиндяй. – Вот, товарища, например, покормить, он сегодня столько пережил, а сам с утра не жрамши. Ты ведь не жрамши, Пиндя?

Тот как-то виновато кивнул и посмотрел на меня.

– Там где дом сгорел, и лишь пепла горка, два по сто росло кустов махорки, – пропел Шиндяй. Похоже, он решил добить старика колкостями, но, видимо, имел право. Тот отмалчивался.

Я принёс хлеб, какие-то консервы, что купил утром, паштет, запечённый в костре ещё день назад картофель, и мы, выловив в луже матрас, сели втроём на него, вытянув ноги.

– Вроде худые все, не порвём его до треску-то, – сказал Шиндяй, упав на него первым и облокотившись. Пиндя неловко примостился на краешке – точнее, на выпуклой возвышенности, где я обычно лежу головой. Он этого не знал.

– Двести кустов махооорки, – продолжал петь Шиндяй.

– Не надо, – только и выдохнул Пиндя. Мне стало его жалко.

– Ладно, ешь давай! А потом ко мне пойдём, чего уж там. Поживёшь, сколько надо. Только это, пить-курить не буш? У меня с этим строго! Сухость, строгость, так сказать! По древним лесным правилам.

Тот перестал жевать, не зная, что и ответить. Ломоть хлеба выпал из руки. Глаза его были красными – он давно протрезвел, но выглядел помятым, совсем нездоровым.

У меня в горле застыл комок.

– Пока вот так. А нос не вешай, начальство, думаю, что-нибудь решит. Оно у нас умное. Штрафанут тебя, да. И поделом. Как следует, – Шиндяй присвистнул. – Но потом сам посуди – не по миру ж вас пускать со старухой? Пустые избы в посёлке есть, может, чего выделят вам из фонда лесничества. Тебе, кстати, может, и страховка положена? А, Пётр Дмитрич?

Тот сидел, раскрыв беззубый рот, и без слёз плакал, задыхаясь и давясь:

– Я ж тебя, Витя, с грязью мешал, я ж на тебя людей натравливал… Даже ведь плёл по пьяни, что это ты, колдун, дождик украл! Ведь бывает такое! В лесу поживи, во всё верить начнёшь! А ты! К себе? Жить? Как так?

– Ладно, не надо, давай ещё сопли с тобой розовые, кучерявые развесим по веткам! Вот по всей этой красоте! Подбери нюни-то, да ешь лучше! И позубастей. А то нам с тобой ещё до дома пиликать. А дождик-то и я правда украл, всё заранее продумал.

Он посмотрел на меня:

– Что скажешь, Михан-пахан?

И я вдруг, сам не знаю почему, прочитал:

Не жди от меня прощенья, не жди от меня суда,

Ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму.

И ежели некий ангел случайно войдёт сюда,

Я хотел бы знать, что ты ответишь ему?

– Здорово, – не сразу сказал Шиндяй. Пиндя не слушал – жадно ел, глаза его были пусты. – Это твоё, что ли? Молодец! У меня, я ж говорю – вот строчка придёт красивая, а дальше никак…

– Нет, не моё, это Борис Гребенщиков, из раннего притом. Песня у него такая есть – «Укравший дождь».

– Да, как никогда подходит, – Шиндяй сорвал тонкую веточку и стал жевать задумчиво. – Как никогда…

Скоро они ушли, и я подошёл к двери, посмотрел в темноту своего дома. Или сараюшки, как назвать… Заходить не хотелось. Пришли сумерки, но ещё было видно улицу. Дождик будто бы оживил посёлок. Где-то слышались разговоры. Соседка с противоположной стороны улицы шла за водой в колонку. И это спокойствие нарушил дребезг велосипедного звонка. Даже невольно вздрогнул, таким нездешним казался этот звук, будто прилетел из другого мира.

По песку, оставляя след, ехала девушка. В камуфляжном костюме и с большим рюкзаком за спиной, как у туристов. И она… свернула к нам. Точнее, на сторону бабы Нади. Меня она не заметила, и, постучав в окно, закричала:

– Бабушка, спишь уже, что ли? Это я, открывай! Встречай! – она смеялась, заглядывая в темноту окна. – Да не упади ты, что гремишь там, не спеши! Это я, я приехала, как и обещала!

– И ежели некий ангел случайно войдёт сюда, – пропел я себе под нос. – Я хотел бы знать, что ты ответишь ему…