Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие

Мальчишки и девчонки! А также их родители!

В весёлую историю вчитаться не хотите ли?

роман-фантазия

роман-стёб

роман-сатира

роман-сарказм

роман-ирония

роман-шутка

роман-абсурд

Традиционно и соблюдая правила хорошего тона, принято высказывать признательность друзьям и непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги.

Мои благодарности за личные консультации всем великим мира сего: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину, Руставелли, Табари (Та-бари), Фирдоуси, Виктору Аврелию, Аммиану Марцеллину, Кабиру, Бианту, Чосеру, Шекспиру, Кальдерону, Шамраю, Сервантесу, Смиту, Джону Актону, Нагорскому, Гёльдерлину, Кёрнеру (Карлу Теодору), Монтескье, Гёте, Метерлинку, Стивенсону, Дюма, Бомарше, Канту, Талейрану, Крылову-баснописцу, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Моголю, Грибоедову, Тургеневу, Бальмонту, Салтыкову-Щедрину, Чернышевскому, Андерсену (сказочнику), Диккенсу, Некрасову, Толстому, Тютчеву, Франсу, Дюркгейму, Эдисону, Кафке, Чехову, Бунину, Горькому, Есенину, Блоку, Маяковскому, Пастернаку, Булгакову, Ильфу и Петрову, Прокофьеву (Александру), Лецу, Кэрроллу, Тагору, Михаю Себастиану, Фридлендеру, Раневской, Берулаве, Цветаевой, Барто, Маршаку, Когану, Чуковскому, Мичурину, Твардовскому, Апдайку, Шварцу, Бернесу, Ахмадулиной, Фуллеру, Роберту Грейвсу, Смагиной, Волохонскому, Гамзатову, Аксёнову, кинорежиссёру Гайдаю, Окуджаве, Бродскому, Высоцкому, Евтушенко, Токареву, Михалкову-отцу, Цою, Земфире, Щербе, отцу Меню, Банникову-историку, польскому историку Кравчуку, Бутрину, Шебаршину (из КГБ), Черномырдину, Малеру, Харанаули, Джону Аллену, Зыгарю, Олегу Тихомирову, Ваенге, Световой, Данченко, режиссёрам и сценаристам советских и российских фильмов, поэтам-песенникам и висельникам, и разным прочим шведам. Отдельно ― Википедии. И ещё многим тем, кого помнил, но случайно забыл.

Это всё мои друзья до гроба, пусть не грустят и не обижаются.

Все персонажи и события, описанные в книге, являются полным художественным вымыслом. Любые совпадения с реальными людьми и событиями, если кто-то их и обнаружит, носят исключительно случайный характер: ни в коем случае не надо воспринимать на свой счёт или на счёт соседа.

Рефлексия Галерия-1

«Шепнуло небо тайно мне в минуту вещего прозренья:

“Веленья гневные судьбы, ты думаешь, мои веленья?

Когда бы властно было я во всех деяньях бытия,

Я прекратило бы давно своё бесцельное круженье!”…»

Омар Хайям. Рубайят

Из Тартара, заполняя мир одной собой, грациозно и грандиозно явила себя всему сущему претендующая на первоисточник бытия Богиня темноты Нюкта-Нокс. Тихая римская ночь постепенно, с небольшими задержками по времени, словно прозрениями и тут же затмениями, опускалась на земную твердь имперской Малой Азии, Ближнего Востока, Запада, Африки и на всю остальную Вселенную подобно тому, как в далёком грядущем она светлой и печальной печатью ляжет всего лишь на холмы Грузии.

Тартар, откуда явилась на поверхность Земли Богиня ночной мглы, был местом малопривлекательным и более того – ужасным. Ужасней, чем Аидово царство теней. В Тартаре под охраной пятидесятиголовых и сторуких исполинов-гекатонхейров тысячелетиями томились несчастные неудачники-аутсайдеры ― Кронос-Сатурн со своей супругой Реей-Опой (иногда Опа была ещё и Кибелой), кровные родители Зевса-Юпитера, и прочие титаны, тоже родственники: и меж собой, и с Громовержцем. Главный Олимпиец жёсткой рукой лидера загнал туда всех своих прямых предков и старшую родню после жестокой битвы-титаномахии: старшее поколение небесных властителей проиграло, а победителей не судят. Тартар был изолирован от всех иных сущностей, даже от Аидова царства бессмертных душ, тройным слоем Эреба, Бога мрака, а чтобы уж окончательно застраховаться от форс-мажоров и побега невольников – мощными медными стенами и воротами, собственностью Посейдона, Бога морей и океанов, который тоже был сыном Кроноса и Реи, и братом Зевса.

Однако, как ни странно, Нюкта, рождённая Хаосом и Мглой, могла свободно выбираться из Тартара и перемещать свой энергетический сгусток на Землю. Как у неё получалось это делать и почему ей никто не препятствовал – одному Юпитеру известно, да и то не факт. Ровно так же свободно в это время с Земли, завершив отмеренный ей полусуточный срок, проникала в Тартар, чтобы отдохнуть от трудов праведных Гемера, Богиня дня и дневного света. Так, чередуясь, то ли родные сёстры, то ли мать и дочь, сменяли друг друга на полносуточной вахте. Труженицы жизни и по жизни.

Галерий, словно под напором импульсов, в порыве оседлав коня, в романтическом возбуждении промчался, до смерти зашибив двух случайных прохожих-полуночников, по узким улочкам старых малоэтажных кварталов Никомедии, домики внутри которых с трудом взбирались-карабкались по гористым склонам Вифинии, местами пологими, местами отвесно и упруго крутыми.

Одна за одной вьются улочки-змеи. Дома – вдоль каждой змеи.

«Улица – моя! Дома – мои! Я тут царь-государь… эээ… пусть и второй по степени важности!» – словно сначала раскатав губу, а потом тут же закатав её обратно, подумал Галерий.

Оставив за спиной крепостные стены впадающего в ночную спячку города, цезарь стремительно покинул и его засыпающие окраины, и выехал в долину – в поле.

Никомедия – резиденция восточного августа Диоклетиана, почти Второй Рим – неширокой полоской протянулась вдоль берега Мраморного моря. Долина прежде Астакского, а ныне Никомедийского залива, являющегося частью этого моря, помимо скалистых гор и бесчисленных холмов, вместила в себя не только сам город, но и сказочно-чудное пресное озеро, куда сейчас и устремлял свой ход Галерий. Плато, внутри которого уютно угнездилась долина, вплоть до Чёрного моря было испещрено паутинкой речных русел, больших и малых. Его уклон, уверенно и не терпя возражений, направлял течение и сток горных вод строго с юга на север в сторону Гипербореи.

Даже тридцатый меридиан подобрался поближе к имперской резиденции главного тетрарха, то ли подталкивая Никомедию к официальному объявлению статуса столицы в пику Вечному граду, то ли, напротив, сам пытаясь к нему приобщиться: да и холмов, поглощённых застройками Никомедии, тут было явно поболе, нежели семь, на которых раскинулся Первый Рим. Все признаки новой столицы были налицо!

Малоазийский город, расположенный на месте тектонического разлома среди крутых Вифинских гор, подверженный селям, оползням и даже землетрясениям, о которых до поры до времени никто не задумывался и оттого их не боялся, всё дальше и дальше удалялся от цезаря – вернее, мужчина сам отталкивал его от себя посредством мечущихся в центробежном галопе копыт своего скакуна.

На глазах вырастающие очертания снежной вершины подсказывали цезарю, что он приближается к водоёму. Туманной синеватой белизной рвущаяся к небесам горная макушка, словно экивоками, намекала провидцам на то, что Никомедия никогда не станет Вторым Римом, а город-истинный наследник находится всего-то в шестидесяти милях от нынешней резиденции Диоклетиана, что сейчас этот город зовётся Византием – ему и суждено под метафорой Второго Рима, Константинополя, войти во всемирную историю. Однако Галерий, как бы ни пыжился, не понимал туманных намёков – ему требовались прямые и ясные прорицания, изречённые устами патентованных языческих оракулов и прочих жрецов с лицензией или с сертификатом качества.

В памяти младшего восточного императора стали всплывать, сменяя одна другую, сценки и ностальгические картины детства, отрочества и… иллирийских пастбищных просторов. До Иллирии сейчас, как ни крути, не близко: ринься Галерий туда в эмоциях и, не слушая здравого голоса рассудка, – и до утра в Никомедию уж никак не вернуться, август и подданные потеряют или, хуже того, забудут своего цезаря. Однако же Балканы бередят душу низковолновыми покалываниями, ибо ум с сердцем не в ладу!

Пришпорив скакуна до карьера и на едином дыхании проскакав несколько миль, цезарь одним махом выпрыгнул из седла и, взяв животное за уздечку, зашагал своим ходом, пешком, собственными нижними конечностями, напитываясь ночной свежестью и прохладой: «Выйду ночью в поле с конём, ночкой тёмной тихо пойдём, мы пойдём с конём по полю вдвоём…». Впрочем, долин хватало, а вот римского поля в Вифинии ещё надо было поискать, как днём – с огнём, но кто ищет — тот всегда найдёт. Что поле, что долина – всё равно.

А вокруг – тишина, а вокруг – ни души, только что-то время от времени посвистывает, пощёлкивает, пострекочивает и даже, словно не дикая, а домашняя уточка в пруду, покрякивает: «Здравствуй, римское поле, я твой тонкий колосок!»

Остановившись и часто-глубоко заглатывая перенасыщенный озоном воздух, Галерий рухнул на спину, на пучки травы, разостлавшей на земной тверди вперемежку с мелкими камешками, галькой и песком. Не заметив десятков подавленных и покалеченных мелких насекомых-животинок, в неге широко раскинул руки: весь распахнулся навстречу грядущему и Божественной Вселенной. Эх, лепота! Тучки небесные – вечные странники, мчитесь вы, будто… Стоп! Нет, не тучки, а рассеянные облака: их редкие перисто-слоистые клочья не скрывали бесконечность и бездонность тёмного неба, усеянного мириадами звёзд и всего одним, самым крупным в данный момент кривым пятном ― остророгим полумесяцем. Цезарь избуравил небесные вышины взглядом, пытаясь поймать, выловить оттуда всепроникающий и всепонимающий взгляд Божественной, но такой родной Юноны. Мисюсь, где ты, и где твой дом с мезонином?

Искровой разряд ненадолго погасил напряжение, и разжатые пальцы его рук стали то ли ватными, то ли вышиватными: в свете ночных светил кисти казались венозно-бордовыми и вдруг напрочь отказались повиноваться своему хозяину – лишь слабые и тщедушные подвигивания, пошевеливания.

«Дух бродяжий! Ты всё реже, реже расшевеливаешь пламень уст! О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств!», – воскликнул в небеса император. Стояла тихая римская ночь. Словно от древних укров явилась. Галерия передёрнуло: некстати вспомнилось, что ровно неделю назад селяне, горожане и мирные старики на свою жизнь ему не жаловались, а в среде бездельников и бездарей словно вызрело недовольство.

«Если вышиватник съел ватника, то это акт патриотизма, а если ватник вышиватника, то это каннибализм. Вот только никак не могу понять, причём тут либерализм?» – мелькнуло в сознании Галерия: словно и не его мыслью это было, а чем-то наносным с восточных границ империи.

Пальцы рук упрямо настаивали на своём и продолжали не слушаться собственного владельца, пользователя и распорядителя.

«Или я не хозяин членам своего тела? Уж не диверсия ли это супротив моей личности? Или против материи? Или против империи? Впрочем, нет, маловероятно, просто сейчас моя мнительность взыграла. Кажется, упражнениями с мечом и щитом за день перезанимался, – подумал младший восточный император. – Я истый ромей, но не Байрон, я другой, ещё неведомый избранник! С мечом или на щите? С мечом или на мече? Кажется, опять мимо. Я не имею права промахиваться! Даже наедине с самим собой! Со щитом или на щите!!! Вот! Попал! В самое яблочко! Однако я всё равно не грек!»

Он цезарь – победитель, но словно сидел в луже крови. Пурпурной. Опять мнительность? Галерий внимательно осмотрел свои непослушные пятерни, прикрытые лишь полумраком и ласкаемые с небес отсвечиваемыми отблесками едва различимых серебряных струек.

«Показалось. Перенапряжение. Дневная усталость. Луж, ни обычных, ни багрянцевых, поблизости нет. Сухо вокруг, только не спит барсук. Да и не сижу я, а крепко стою на своих двоих! Впрочем, сейчас просто лежу и отдыхаю от мирских забот. Какой кайф! Есть только миг между прошлым и будущим – именно он называется жизнь. Сегодня ночью этот миг настал, потому что я сказал – люминий! Не люблю повторять по два раза, но часто приходится и по три. О, великая супруга Юпитера, где ты? Объявись! Отзовись! Откройся, как прежде! Яви себя!», – думал и мечтал цезарь, подушечками двух пальцев уже намерено давя и размазывая пару-тройку (кто ж их будет считать!) мелких червячков, выползших невесть откуда: может, это мать сыра земля избыточную инородность из своего тела исторгла.

Мысли его скакали по кочкам и буеракам.

Мужчина, словно в пучину, стал ещё глубже погружаться в воспоминания времён мальцовства и юнцовства, – в то давно размытое и отчасти безжалостно потёртое памятью, а оттого практически исчезнувшее и ставшее мифическим прошлое, в котором матушка, не щадя живота своего, выхаживала сына, когда он или симулировал болезнь, или реально хворал после жестоких драк и побоев, отпаивая какими-то противными на вкус отварами, но нашёптывая при этом про Божественный напиток, который называла нектаром. Так это слово с детства в память и впечаталось. Даже собственную дочь, Галериеву сестру, Ромула в эти дни напрочь забывала, отодвигала, отторгала, предоставляя её самой себе, словно не родную, а чужеродную. Стоп, что-то не складывается, не склеивается: а матушка ли это шептала? Вроде и не она, ибо голос был как будто низким, не женским, без ласки, присущей слабой половине, даже если эта половина не человеческая, а сверхъестественная. Впрочем, может, просто так казалось тогда, давным-давно, а голос на самом деле был высоким, но сдобренным полутонами и нотками, не позволяющими с ходу определить пол или даже физически-метафизическое происхождение источника звука. Так кто же или что это было? Может, некое Божество, взирающее на него, то на ребёнка, то на отрока, свыше? Или два разных сверхъестественных существа (одно – мужского с рогами и копытами, другое – женского пола), словно сам Рим, слились в мозгу слабого смертного в единое целое? Как разобрать? Как вытащить из детской памяти недетскую истину в последней инстанции?

– Это Юнона, сестра и жена великого Юпитера-Зевса! Они парой восседают на троне горы Олимп и правят миром, – так не раз говаривала во времена оны Ромула, и цезарь вспомнил незатейливые, деревенские, клишированные, шаблонные, но волнительно-волшебные, как неиспробованный нектар Олимпийцев, слова матери ― простой сельчанки, тоже рогулихи.

«Но, может, матушка ошибалась, и это был сам Юпитер, верховный Бог всего Пантеона? А вдруг? Чем Он не шутит? Только вот… он безрогий и бескопытный», – думал Галерий и тут же отбрасывал эту мысль прочь, как крайне сомнительную, некомпетентную и даже несостоятельную.

Император снова прогулялся по небесам бойким расшоренным взглядом: из одного конца в другой и обратно. Как приятно, когда не мучают державные заботы, вот только пальцы совсем отказали, словно тормоза у скакуна, когда его удавалось разогнать до карьера. В который уже раз цезарь зрачками повторил эту круговерть: всё возвращается на круги своя. Время, как и пространство, тоже было сбито в кольцо. Небосвод так необъятен, что недолго и утонуть в нём ненароком, захлебнувшись в атмосфере водянистого пара-коктейля из рваных белёсых облаков, тьмы тьмущей звёзд и одного-единственного серебристо-немолоткастого серпа. Галерию даже показалось, что созвездие Рака, словно подавая таинственный сигнал, пошевелило ослиными ушами и чересчур отчётливо фыркнуло. И даже неодноразово зафырчало. Нет, не этого он ждал, идите-ка вы прочь, все знамения и символы неблагородной и упрямой скотинки! Брысь отсель! Галерий глянул на своего коня и тут же осознал: в реальности звуки издавал его скакун, но кто же тогда в небесах шевелил ушами? Быстрого, логичного и содержательного ответа в рогульском сознании не нашлось, кроме наиболее простого и формального: «Все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему». Цезарем само собой разумелось, что ослами, как и рабами, были не «мы», ибо рабы не мы.

Император тяжко вздохнул и продолжил искать глазами супругу Юпитера, свою давнюю покровительницу: только эта версия, навеянная воспоминаниями об иллирийских (а впрочем, может, и дакийских) пастбищах из детства, отрочества и юности, казалась ему наиболее состоятельной и в данный миг желанной, как манна небесная.

Снежная горная вершина, словно подражая Олимпу, продолжала рваться ввысь. Лесистая флора подножия, распадков и ущелий красовалась вязами, каштанами, дубами, платаном, ивами, клёнами, ольхой, лещиным орешником, бересклетом, рододендроном, кое-где – буками и терновником. Чернявилась в темноте дикорастущая зелень. Пестрели какие-то мелкие цветы (ноздрями Галерий уловил даже аромат цветочной пыли), еле шевелился папоротник-орляк: безветренно. Флора была смешанной.

Названий большинства растений цезарь не знал, хоть и был изначально сельчанином-хуторянином (впрочем, до конца жизни так и не узнает): пожалуй, впервые их заметил тут, в Вифинии, и оценил естество прекрасного. «Свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты», – музыкой заиграло в голове Галерия, но словно опять и не его мыслью это было, ибо сам удивился. В извилинах что-то зашебуршало и ёкнуло.

Пальцы рук постепенно оттаивали от онемения и начинали слушаться хозяина. Галерий протестировал их полное выздоровление, резким движением руки сорвав рядом с собой пучок травы. Вырвал с корнями. Обрезался: тонкая струйка жидкого багрянцевого пурпура скатилась по руслам-узорам папиллярного рисунка ладони и оросила собой земную твердь.

«Да и не Юнона я…» – внезапно всплыло нечто потаённое из глубин его памяти, прежде как будто не принятое во внимание или не расслышанное, но точно в момент изречения не прочувствованное.

Зрачки Галерия расширились от хаотичных ассоциативных вспышек– воспоминаний, сердце, как в кузне, динамично, часто-часто, заколотилось молоточками, и ему захотелось повыть на лунный серп: «Я как собака рву свою судьбу и добровольно принимаю муки». Никогда такого не было и – вот опять! Так бывает?

Пока ты смотришь в бездну, бездна всматривается в тебя.

Откуда-то с гор раздался звериный вой. Рыдал одинокий волк, проворонив лакомую и жирную добычу? Скакун Галерия снова зафырчал, но ослиные уши с небес на этот раз никак себя не проявили и не просигналили.

«Где ты, могучая Богиня? Почему молчишь, о, великая моя бабушка? Ты отступилась от меня? Именно тебя, а не кого-то другого жаждут сейчас мои сердце и душа, чтобы успокоиться и для слабительной услады, – мысленно воззвал цезарь к всесильной супруге Юпитера. – Или теперь на Олимпе у меня остался только отец Марс, даровавший мне, своему сыну, победу над тираном Нарсе и его звероподобными персами? Он-то от меня не отворачивался! Просто сейчас персов рядом не стоит, другая повестка дня… эээ… ночи, иначе бы я не к тебе, а опять к нему обратил бы мои помыслы и воздел свои руки».

Снова откуда ни возьмись появился червячок, и Галерий опять – как же хрупка жизнь, хрупка одним мигом! – раздавил его и растёр меж пальцев кисти, начав думать, ассоциативно зацепившись за крючок, о Марсе-Драконе: «Мой Божественный отец бессмертен. Ведаю: чтобы победить Большого Червя, Драконом быть достаточно. А чтобы победить Дракона, даже Большим Червём быть мало, силёнок не хватит, масштаб личности не тот».

Мужчину ужаснула самопроизвольно родившаяся в его мозгу мысль: «Для этого надо быть возмужавшим сыном Дракона. Мои мысли – мои скакуны, вы как годы уноситесь прочь. Эх, залётные! Вперёд! О нет, нет, нет, я не отцеубийца! Дракон непобедим! Марс бессмертен! Слышал я, что Дракон – это то же самое, что и Большой Червь. Но, как пить дать, это не моя мысль, это наветы от лукавого, хоть и не знаю, кто такой лукавый. Может, это козлорогий и козлокопытный Бог Фавн-Пан? В любом случае сын никогда не подымет руку на своего Божественного батьку. Ох, мои мысли, вы аллюром несётесь и не признаёте узды в отличие от моего мерина!»

В сознании цезаря опять же ассоциативно всплыли мифологические воспоминания о паре пар Божественных отцов и детей. Ох, уж эти отцы и дети! Пары-то было две, но в сумме Богов было не четверо, а трое: дед, сын и внук. Сначала промелькнули Уран-Целум и Кронос-Сатурн, потом – Кронос-Сатурн и Зевс-Юпитер. Вот где проявились все семейные дрязги, конфликты поколений и безжалостная борьба за превосходство, доминирование и власть.

Галерий, словно малохольный ботаник, нервно отмахнулся – в этот раз не замахал руками, а именно отмахнулся, одноразово – от скакунов-видений и снова попытался поймать взгляд Божественной Юноны, вкруговую повертев глазами по сине-чёрному небосводу с белёсыми клочьями облачков, тьмой-тьмущей пылающих звёзд и одним хилым и неожиданно одряхлевшим, дряблым полумесяцем. Весь напрягся, принялся, взывая к глубинам детского мироощущения, болезненно бередить фантазию, старые и свежие боевые раны, почти бредить, впадать в транс, вопить душой, чтобы хотя бы в галлюцинациях ощутить Её присутствие рядом. Ничто не помогало. Ни один прежний рецепт оракулов, астрологов и астрономов-мошенников. Не являла сверхъестественная матрона своего нетленного олимпийского образа.

«А может, ты, о Юнона, на ночь сама покорилась Гипносу или его сыну Морфею, ниспославшим на тебя свои сны-грёзы, или… просто отвергла меня, отвернулась? Или наслаждаешься нектаром и амброзией? Как ты можешь получать наслаждение, когда я страдаю? О, как я сейчас страдаю! За весь род человеческий! Ну, не молчи же! Яви свой Божественный если не лик, то знак, подай сигнал, я пойму, что они означают и как их интерпретировать! А коли отвергла и отвернулась, то скажи прямо, в чём я провинился? Не лукавь! Не увиливай! Чем я виноват? Может быть, победой над Нарсе и его персами или своими мыслями о Нацлидерстве при живом царе? Но неужели ты думаешь, что я царь ненастоящий?! Да какое ты право имела так подумать?! Неужели мы только вдвоём с конём будем бродить по этому полю, по этой долине? Не отрекаются, любя. Уже понимаю, что мой люминий мне тут не помощник, хоть до десятка повторов дойду. А может, ты молчишь потому, что считаешь мои завывания… эээ… воззвания… эээ… взывания к тебе неискренними, лишь для блезира?», – лёжа и ворочаясь на траве, думал Галерий, тяжко вздыхая и вдыхая доносившийся то с озера, то с Мраморного моря щекочущий ноздри запах воды, перемешивающийся, словно воздушный коктейль, с ароматами деревьев и трав и утоляющий жажду лёгких, но не сердца и не истерзанной ожиданием души.

Пока ты смотришь в бездну, бездна всматривается в тебя: бледный и ущербный серп-полумесяц вдруг стал превращаться в полную ярко-серебряную царицу ночи – круглый диск луны. Это явила свой светлый благородный драгоценно-металлический лик сестра-близнец Аполлона ― Божественная девственница Артемида, облачённая в короткий хитон и с покрытой полумесяцем, словно короной, головой. Однако зрению цезаря Богиня охоты, целомудрия и плодородия была недоступна. Если бы Галерий воочию увидел не просто луну, а саму Артемиду, то непременно бы воодушевился её ослепительно восхитительной, как штаны Диоклетиана и как его собственные штаны, красотой и воскликнул бы: «А во лбу звезда горит! Величава, будто пава! Ты моя прелесть!». Но абриса сестры Аполлона, истинной Олимпийки, в небесах наяву не вырисовывалось, да и не этой дамы сердца он ждал: бабушки ведь тоже могут быть по сердцу своим внукам.

«Я брежу?» – подумал Галерий, нещадно авторитаря и даже тираня свои очи созерцанием того, как бессмысленно кривящийся и ко всему приученный диск постепенно обрастает нимбом, наливается сначала тревожным кровавым багрянцем, а затем всеми радужными, веселящими глаз и на краткие миги успокаивающими душу цветами. – Да тут не горы, не овраги и не лес, не океан без дна и берегов, а поле чудес! Где же я сейчас нахожусь?». При этом оглядел и горы, и овраги, и лес. Разве что вместо океана перед глазами, поплёскивая и поблёскивая, представало озеро.

– Да, в такой вот стране! Именно в ней, я бы даже сказала, в нём и находишься! – словно подтвердил женский глас свыше какую-то крамольную мысль, но источник звука визуально не проявился. – Но тебе ли от этого страдать? В стране слепых кривой – король!

Внезапно ночная радуга перевернулась, образовав зенитную дугу, и вся замерцала-запереливалась: одни цвета стали пропадать, другие моментально проявляться, словно заиграла светомузыка. Звёздные небеса безбоязненно и безболезненно для себя забавлялись и шалили с неразумным смертным, источая яркие белые кольца, красочные крупные и мелкие пятна и столбы разноцветного света, упирающиеся в земную твердь, но проникающие сквозь воду. Это была дикая пляска эфира, ночных светил, их отражений и сияний, тоже своего рода коктейль: будто бы ионический танец или пирриха – сама Матильда так не спляшет, не говоря уже о её воспитанницах-недовесталках.

Заворожённый глядел цезарь в неземное обиталище Богов, словно сорвавшихся с «цепей» Олимпа и взмывших во Вселенную покуролесить. На его глазах темнота и световые лучи вскоре сложились столь причудливой комбинацией, что превратились то ли в грозный боевой меч-гладиус, то ли в страдальческий крест имени великомучеников и страстотерпцев. Что означал этот знак? Какой культурный символ предвизантийской эпохи? Римское непобедимое оружие или галилеянский фетиш? Дай ответ! Не даёт ответа! Раздолье для интерпретаций.

Картинки продолжали сменять одна другую, местами даже подражая калейдоскопу, имитируя его, наслаиваться друг на друга то с черепашьей, то с бешеной динамикой. Всего несколько мгновений – и вот уже ночная мгла озарилась не одной, а четырьмя серебряными лунами, словно вырвавшимися из зажимавших их прежде тисков цельного ореола. Будто бы темницы рухнули, и свобода их приняла радостно у входа. Над Вечным и необъятным Римом засияло четыре Фебы: вокруг каждой, как жар горя, четырёхразово, расколов цельность, расплескался собственный нимб. А многократно преломленные и перемешанные, словно в доме Облонских, лучи перестали быть отдельными цветами спектра и вот уже превратились в единую и неделимую, как сам Вечный Рим периодов своего расцвета, ослепительную белизну. Цезарь зажмурился, словно от вспышки солнца, ста тысяч солнц. Пророчество?

– И это вижу только я? Всё это только для меня одного? – вырвался возглас из Галерия. Он оглянулся. А вокруг – тишина, а вокруг – ни души, только что-то время от времени, как и прежде, посвистывает, пощёлкивает, пострекочивает. Но уже без покрякивания одомашненных уточек.

Волшебство, колдовство – да и только! Знак Юноны, иного Бога или Богини, или всех Олимпийцев чохом? Дурное предзнаменование перед большой бедой, предсказание великого счастья или просто красивый сон, насланный на смертного то ли Гипносом-Морсом, то ли его сыном Морфеем? Как понять? Ни одного оракула или жреца вокруг, чтобы растолковать!

Цезарь, преодолевая лень и рефлексию, поднялся на ноги и, взирая в небо, медленной поступью, осторожно придвинул свою бренность почти к самой кромке водоёма. Лунных светил в отражении мерцающей водной глади стало уже не четыре, а восемь. И… что это? Теперь и не восемь. Сколько же? Многократное преломление света, играющего с водой, словно со своей марионеткой, породило десятки Феб. Или уже сотни? Не только Феб, но и Фебок и даже Фебочек. Мир диверсифицировался, дробился на молекулы и атомы – большего дробления не только римляне, но и эллины не ведали: электроны, позитроны, нейтрино, кварки, фотоны, бозоны, глюоны и прочие элементарные, истинно нейтральные и античастицы жили в далёком грядущем. Однако это вовсе не значило, что их не было здесь и сейчас. Ещё как были!

Водная стихия тоже завораживала, втягивая в себя если не самого Галерия, то его восхищённые взоры. В глубине озера, поблёскивая рябью в лунном сиянии, красуясь своим великолепием и монументальностью, виднелся подводный лес – словно колыхался под тёмной водой.

«Неужели сейчас зима или период дождей? – мелькнуло в голове цезаря. – Что-то я не заметил, пропустил или, утонув в своих мыслях, как в этом небе или в этом водоёме, сбился со времени года? Ведь, если не входить в озеро, сухо вокруг, только не спит барсук!»

Галерий помнил: горный пресный вифинский водоём затапливал окрестную растительность вместе с вековыми деревьями только в периоды своих разливов – в холодное время года или когда беспробудно заряжали ливни.

«Был месяц май – всё нынче как спросонку», – снова промельтешило в голове царственного мужчины, быстро-быстро, словно мысль-белка. Или попросту мысь.

Он снова перевёл взгляд в небо, вбирая внутрь себя игру и шалости Богов и ночного размножившегося светила. А всего-то-навсего где-то в нижних слоях атмосферы, но в верхних – тропосферы, словно дети малые, разыгрались-разрезвились твёрдые водяные кристаллики, отражая, ломая, но не калеча лунный свет: это были не банальные венцы, а полноценный эффект гало, никак не отмеченный римскими летописцами, философами, историками, жрецами и поэтами в письменных источниках. Прозевали раззявы! Природное явление, согласно народным молвам, смеясь и подпрыгивая, «прорицало» ближайшее грядущее: то ли похолодание, то ли потепление вкупе с осадками.

Галерий ничего не знал о феномене гало, для него это было и колдовство, и волшебство, и знак Божественной Юноны – три в одном. К тройке с большой вероятностью добавлялся туз – Юпитер! – но другие Божества-Олимпийцы при этом, пусть и с меньшими шансами на успех, тоже с ходу совсем уж не отвергались и не исключались. Цезарь и представить себе не мог, что в светлое время суток и в реальности солнечные гало обучены вытворять и не такие чудеса. И уж тем более не ведал, бывают ли вообще лунные аналоги солнечного гало, каковой сейчас ночью явил ему себя, или это уникальный случай, «единственный и неповторимый экземпляр», действительно сказочный сюжет, каких в действительности никогда не приключается.

И вдруг квалифицированное большинство Небожителей как будто сжалилось над восточным римским цезарем – контур Божественной дамы, словно после мучительных раздумий о судьбах родного Олимпа и сопротивлений со стороны Богов-тайных недругов, получив добро от самого Юпитера, соизволил снизойти до страдающего мужчины.

– Ты Юнона? – воскликнул осчастливленный смертный, горящими глазами узрев очертания женского Божества, будоражаще потряхивающего своими роскошными волосами и притягательно похлопывающего большими дивными очами.

Сверхъестественное полупрозрачное существо, казалось, растянув уголки своих губ, но улыбка была недвижима, как застывший в граните памятник – не чета маломощным мироточащим бюстам гомо сапиенс.

Что это? Кажется, всемогущая Богиня была не одна, а в компании. Кто же это величавится рядом с ней? То ли никого, то ли весь Совет Богов из самых элитных олимпийских персон: Юнона в этом Совете классически была одной из двенадцати. Ан нет, за ней будто бы маячит только две фигуры, а ни каких не одиннадцать. Тройка-семёрка, тройка-туз или семёрка-туз? Опять в молоко, а не в яблочко! Уж не мудрая ли любительница гладиаторских боёв Минерва-Афина по правую Юнонову руку? И не фруктово ли овощная и урожайная Церера-Деметра по левую?

И точно – они, курилки, спутницы верховной Олимпийки! Абрисы Юноновой свиты стали явственней, отчётливей, но не заманчивей. Обе Богини, как и сама Юнона, сочились лучезарным светом: и впрямь как бестелесные.

Образ Цереры был печален, лицо кисло, как от надкуса третьесортного и к тому же подгнившего яблока, она чуть не плакала: то ли выдавливала из себя солёную слезу и действо не получалось, то ли, напротив, удачно её в себе удерживала.

«Я не голоден», – подумал Галерий и вдруг почувствовал, как резко засосало под ложечкой: словно неделю ничего не ел.

«Я давно не ребёнок», – снова подумал он, логически завершая свою мысль и желая спасти Цереру от неизбывной тоски.

Богиня по левую руку улыбнулась, словно беззвучно ответив: «И то верно, ты уже взрослый мальчик! Жаль, что рогуль».

«Наверное, она помнит моё трудное голодное и босоногое детство с чугунными игрушками», – стало доходить до Галерия: Церера-Деметра всегда болезненно страдала, когда её взгляд падал на детей с пустыми желудками, сутками напролёт, даже во сне мечтающих о сухой корочке хлеба и о маковой росинке во рту, словно об амброзии и нектаре.

В жизни Богини урожая, второй дочери Сатурна-Кроноса и Опы-Кибелы (не забываем, что иногда Кибела была и Реей), однажды случился трагический и страшный эпизод: самый настоящий Бого-киднеппинг. Зудящей и незарастающей раной впечатался сей сюжет в чувства и мысли нескончаемой вечности Цереры. Собственно говоря, этот чудовищный случай и стал всей последующей жизнью Богини: Плутон-Аид влюбился в её дочь Прозерпину-Персефону, подло похитил, насильно женил на себе и поселил в своём подземном царстве-государстве, казалось бы, навеки укрыв от взоров матери. Прозерпина стала царицей-совладычицей державы теней. Скорбь и тоска Цереры из-за пропажи дочери были безутешны и безысходны: она стала чахнуть, словно смертная, жизнь бессмертной потеряла для неё всякий смысл, вкус и цвет. Вместе с Богиней урожая и плодородия в безутешности загоревала вся природа вокруг: земля стала засыхать, скукоживаться и тоже чахнуть. Поля обесплодились, кушать людям стало нечего, а Аиду-Плутону всё шло только в плюс: лодочник Харон работал, не покладая рук, без перерыва на обеды и сны, переправляя души усопших через реку Стикс в пухшее, как на дрожжах, царство теней. Прозерпине-Персефоне тоже было хоть бы хны и даже прибыток: в полку её общих с супругом подданных лишь прибывало, держава прирастала мёртвыми, как у Чичикова, душами – и словно не было дочери никакого дела до страданий той, кто выносил её в своём чреве и породил на свет. Отчаявшись в собственных поисках и изысках, Церера-мать взяла себя в руки и вспомнила, что она не лыком шита и у неё широчайшие связи во всех стратах Божественного сообщества. Как-никак она сестра Юпитера-Зевса, Нептуна-Посейдона, Юноны-Геры, Весты-Гестии да и самого похитителя Плутона-Аида! Подёргала за все возможные канаты, верёвки, шнурки и ниточки. Проела плешь самому Громовержцу так, что ему поневоле пришлось приподнять свой зад, оторвать его от Божественного олимпийского трона, вмешаться в семейный конфликт и убедить родного брата пойти на уступки и почётный компромисс. С тех пор одну половину или две трети года Прозерпина-Персефона стала проводить или на Олимпе, или, встраиваясь в небесное созвездие Девы, чтобы мать могла её лицезреть воочию. В это время земля пробуждалась то ли от спячки, то ли от умирания и расцветала, вскармливая своими плодами всё изголодавшееся народонаселение. Вторую половину или треть года Прозерпина снова спускалась в царство теней и посвящала супругу Плутону – тогда земля снова то ли засыпала, то ли умирала. Именно так, а не иначе сменялись времена года.

В этот момент Галерий, словно грядущей кинолентой прокрутив в голове историю Цереры и её дочери Прозерпины, оглядел природу вокруг себя. В окрестностях, как и прежде, посвистывало, пощёлкивало, пострекочивало, но без покрякиваний. Однако это нисколько не мешало стоять тишине и всеобщей ночной спячке (разве что барсук не спал). «Умирает или возрождается?» – немо-беззвучно вопрошало нечто, словно это был вопрос «быть или не быть?». Впрочем, Галерий был цезарем Римским, а не принцем Датским, потому и внимания на глупость не обратил.

«Что делают рядом с Юноной её спутницы Церера и Минерва? Отвлекают моё внимание от любимой бабушки?» – подумал цезарь и воскликнул:

– Изыдьте, дьяволицы… эээ… дивицы-дэвицы! Да, именно дивицы, а не девицы! Мы с вами вместе не служили!

Свита Юноны, словно оскорбившись до глубины души, синхронно оскалилась и мгновенно исчезла: обе Богини будто растворились, рассеялись, став общей с клочьями облаков дымкой. Вечность есть вечность, а бесконечность есть бесконечность: откуда ушли, туда и придём – и вовсе не потому, что земля круглая.

Взор Галерия поблуждал по облакам, но тут же снова переметнулся на Юнону или на то сверхъестественное существо, в котором ему чудилась всемогущая хозяйка Олимпа. Царица небесная!

– Почему же ты всё молчишь и молчишь, великая супруга Юпитера?

Ответа не последовало. Но молчание не означало знака согласия, как не означало и обратного: о, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!

– Ты Юнона? Ты меня не обманываешь? – повторил свой вопрос цезарь, уже тише, но с той же то ли затаённой, то ли с открытой надеждой, питающей не обязательно одних лишь юношей, но и мужчин в полном расцвете лет. – Ты и Луцина, ты и Соспита, ты и Календария, ты и Румина, ты и Фульгура, ты и Монета, ты и Оссипага? Вон у меня сколько вопросов накопилось, а я свёл их в один. Дай ответ. Не даёт ответа. Кто ты? Скажи «да»!

Образ Божественного существа, энергетического сгустка, бестелесного духа, источающего тонкие тельца, весь в туманной белёсой дымке, словно сотканный из звёздно-лунного гало-сияния, вдруг исчез в одном краю неба и проявился, вспыхнув в противоположном. И так повторилось несколько раз: всё, покобенясь и повертевшись, возвращается на круги своя. То ли мерцание, то ли молчание ягнят. И опять пошла плясать губерния. Светомузыкой.

– Куда несёшься ты? Дай ответ! Не уклоняйся от ответа и от ответственности! Ну-ка быстро метнулась!

И вдруг в небесах засияло четыре Юноны, тут же многократно и бессчётно отражённых в водах переливающегося серебром ночного озера: превеликое множество цариц небесных. Пошалив, позабавившись и покуролесив, не разливая аннушкиного масла, весь легион Юнон снова собрался в один пучок – в единую и неделимую, как Рим, Небожительницу. Луна и её многочисленные эманации, оставаясь великолепной четвёркой, в момент затмились.

«Так-то лучше! Есть одна точка входа!» – подумал Галерий, не осознавая собственного кощунства.

Женщина не от мира сего продолжала цвести в гранитной улыбке, но ни единым словом с Галерием так и не обмолвилась, лишь рукой по небосводу плеснула: мол, милый мой, хороший, догадайся сам. И словно растворилась в яркой гало-синеве: так, плеснув по воде, уходят только в открытое море, но не в замкнутое горное озеро. Да и была ли? Будто вовсе не бывало. Настоящая шамаханская не девица, но царица Олимпа: что хочу, то и ворочу!

Видения-галлюцинации императора развеялись, прекратились: Боги дали – Боги и взяли.

«А была ли Юнона? – задал себе вопрос цезарь. – Но кто-то же был! Не мальчик же и не муж!»

Галерий вспомнил, как когда-то была удивлена Божественная дама, что первой явила ему свой олимпийский лик. Может, по второму разу – это уже чересчур для могучей Богини, коли иные Боги не желают снисходить до цезаря? Западло? Она ведь до сих пор так и оставалась единственным вторично открывшимся ему, смертному, Божеством. Что-то будто подсказывало, то ли извне и свыше, то ли изнутри, но не снизу: «Ты им сам откройся, как сим-сим, отдайся, не дуйся и не стесняйся, и после этого все они тоже тебе явятся. Сами понабегут – не будешь успевать открещиваться. Открылся же ты Юноне – и она не испугалась, не побрезговала, явилась ― не запылилась, даже если это и была не она, а всего лишь насланный Гипносом или Морфеем сон. Начни хоть с Фавна, хоть с Аполлона, хоть с парнасских Муз. Откройся им! Будь проще – и Боги к тебе потянутся!»

– Зачем мне открываться Фавну или Музам, коли Юнона явилась мне второй раз, а ещё две Богини, которых я прогнал, открылись в первый? Минерва и Церера – сами, я их не звал! – в гордыне своей прокричал Галерий в небеса. Словно против чего-то или кого-то протестовал.

Вышины безмолвствовали, как иногда (а то и зачастую) это делает народ.

Четыре луны тем временем тоже разотмились, но устали и скукожились, свернувшись в одну. Следом и полный диск возвратился в образ серпа-полумесяца: словно вытянутая металлическая спираль резко сжалась и вернула свою сущность в исходное с вечера положение. Видимо, это Артемида не смела больше открыто конкурировать с Юноной, пикироваться с ней и ей противоречить. В общем, проиграла конкуренцию, обиделась и замкнулась в себе.

Краски ночи меркли и приготовились без боя уступить своё место краскам дня.

Богиня Нюкта сдвинулась с места и вознамерилась, покинув мир смертных, переместить свой энергетический сгусток в родной Тартар: она, добросовестно отстояв службу, как и другие, подустала, требовался отдых. Земная твердь имперской Малой Азии, Ближнего Востока, Запада, Африки и всей остальной Вселенной приготовилась встретить очередной единый и неделимый римский рассвет подобно тому, как в далёком грядущем его встретят всего лишь холмы Грузии. Природа, отслоняясь от плеч цезаря, постепенно начала прикрывать от него свои то ли детские, то ли древние секреты. Забрезжили признаки и призраки безжалостно надвинувшегося утра. Сказки, мифы, легенды и сны отступали.

«Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не те», – находясь в состоянии нирваны, подумал Галерий, сам не осознавая, что мыслит в этот момент не о Юноне-Гере и не об одном ином Божестве, кроме как о Фавне-Пане. О нём, козлорогом и козлокопытном.

Тут же явился энергетический сгусток незатейливого и добродушного Бога лесов, лугов, полей и пастбищ, нутром почуявшего, что о нём наконец-то вспомнили и хотя бы мысленно призвали к ответу.

– Я тут! Ты хотел видеть и слышать меня, смертный? Но ты не мой собственник! Не владелец, не пользователь и не распорядитель! Поэтому не жди вопросительных слов: мол, что, новый хозяин надо? Это ты – моё творение! Не Петра, а моих рук! И даже не рук, а моего святого духа! Я тебя слепил из того, что было, а потом, что было, то и полюбил! Я имею право на всего тебя без остатка. Ты должен меня слушаться. Надеюсь, ты соскучился по мне? Или по иллирийским пастбищам? Или по дакийским? Впрочем, я и пастбища, разве что не иллирийские и не дакийские, – это почти одно и то же, два сапога пара, ибо всё равно… ни Иллирия, ни Дакия не есть мой Лациум. Ну, говори же, что от меня хотел?!

Затем прискакал Бог Приап-Мутин: незваный гость хуже персиянина – этому тоже привиделось, что зван и у Галерия в почёте. Удивительное было Божество, не для приличных домов и общества – о нём мы ещё прочитаем и узнаем!

– Пойди вон отсюда! – прикрикнул Фавн на своего Божественного собрата. – Галерий – мой воспитанник, я с детства обучал его только хорошему, а ты теперь за одну неполную ночь, да ещё под самое утро, хочешь испортить взращённое годами? Ах ты, демон разложения, разврата и изврата! Прочь! Чтоб глаза мои больше тебя не видели! От тебя одни беды и сублимации! Не устраивай тут сексуальных революций и контрибуций, без них мир будет намного проще и чище! Жалкий ты предшественник Фрейда! Твоё место – рядом с нечестивыми персидскими дэвами-дивами! Пшёл вон, я сказал! Брысь под лавку!

Приап огляделся, пригляделся, но, ничего не поняв, решил, что его жестоко разыгрывают:

– Тут нет никаких лавок. Похоже, хозяйственные и коммунальные службы смертных даже в столичном регионе работают никудышно. Бездельники и воры! Коррупционеры! Откатчики! Я бы давно всех поувольнял без выходного пособия! Нету тут лавок, даже присесть негде усталому путнику!

– Тогда просто сгинь отсюда!

Приап оказался сегодня не столько Мутином, сколько невероятно покладист (возможно, тоже с недосыпа), поэтому не стал возражать и быстро удалил свой энергетический сгусток в одну из частных эллинских кумирен на полуострове Троада в малоазийской области Мизия, где он в любое время ночи всегда был люб почитателям и посетителям – местность и само святилище располагались совсем недалеко от Никомедии. Время Приапа развернуться на полную мощь в судьбе римского императора Галерия, похоже, ещё не приспело.

Цезарь в последний раз оглядел небесное и подводное великолепие: «А ведь тут можно построить загородную резиденцию и создать кооператив! Как же я раньше-то про кооператив не сообразил?! Не мудрствуя лукаво, прямо так его и назвать – «Озеро», в будущем пригодится! Ах, какой же в водоёме чудный лес! Ах, каким будет кооператив при нём! Пальчики оближешь! Дай встать на цыпочки в твоём лесу!»

Но в воду не вошёл. Его потянуло в сон – это наконец-то, пусть и припоздав, заактивничали Боги грёз: Гипнос-Морс со своим сыном Морфеем. Пора было возвращаться в Никомедию и брать бразды правления державой в свои пусть и порезанные травой, но крепкие и уже оправившиеся от онемения руки. Галерий встряхнулся, вскочил на коня и во весь опор погнал его обратно в сторону города: «Сяду я верхом на коня, ты неси по полю меня, по бескрайнему полю моему…»

Светало. Забрезжил рассвет. Это Богиня Гемера стала выбираться из Тартара, в бездну которого в эти же моменты перемещала себя то ли её сестра, то ли мать Нюкта. Римский Восток загорался зарёю новой. В долинах, на равнинах и по холмам пушек не грохотало – их ещё не изобрели, поэтому дым багровый к небесам навстречу утренним лучам не восходил. Вокруг было тихо – кажется, даже неугомонный барсук отключился и уснул. А вместе с ним за компанию и бурундук.

«Дай-ка я разок посмотрю, где рождает поле зарю, ай, брусничный цвет, алый да рассвет, али есть то место, али его нет, – наигрывали остатки ночной мелодичной романтики в полусонном сознании Галерия. – Есть такое место! Есть! И я теперь о нём знаю. Почему же я раньше его не замечал, ведь не один уже раз бывал здесь! Вот стоило этому месту меня сегодня ночью притянуть, затянуть и втянуть в себя и – вот те раз – теперь знаю!».

И вот тогда – из слёз, из темноты, из бедного невежества былого друзей его прекрасные черты появятся и растворятся снова. Это будет тогда, когда обнаружатся сами друзья, ибо без друзей не бывает и их черт. У Галерия настоящих друзей не было, был только начальствующий соправитель, подданные и рабы. Ну, разве что ещё те, кого с натяжкой можно было назвать деловыми партнёрами.

В воздухе кружилась жёлтая, прилетевшая невесть откуда, листва. Возможно, с северов Гипербореи. Мчавшегося галопом-карьером скакуна ей, листве, было не догнать, как и бешеной тройки из грядущего. Затаптывалась копытами, жухла и сгнивала.

– Это было Божественное самопознание, – много позже скажет Валерия мужу, когда он, расслабившись и снова сорвавшись в рефлексию, ненароком поделится с ней воспоминаниями о том, как однажды ночью вышел в поле с конём. – Ты внутренне готов принять благодать, теперь надо осознанно делать первый шаг и семимильно двигаться дальше!

– Куда?

– Только вперёд, к Спасителю!

«К Нацлидерству!» – в ответ подумает тогда Галерий и скрежетнёт зубами в дикой злобе и ненависти к галилеянам.

Гипнотические сказания-1 о Царе царей Ардашире

«Я однажды кувшин говорящий купил.

“Был я шахом! – кувшин безутешно вопил. —

Стал я прахом. Гончар меня вызвал из праха,

Сделал бывшего шаха утехой кутил”…».

Омар Хайям. Рубайят

Спустя несколько дней после бегства с армянских гор и предгорий шахиншах Нарсе-Нарсес, добравшись, наконец, до предместий своей столицы и терпеливо дождавшись полуночи, под покровом тёмного времени суток в сопровождении хорошо оплачиваемой личной охраны из бессмертных тайно въехал в Ктесифон. Случайно попадавшиеся на пути прохожие, полуночники и совы, тут же, не успев ойкнуть, охнуть, вздохнуть и крякнуть, отправлялись на тот свет поближе к справедливому и всеведущему Ахура Мазде: Великий Авестиец хранил покой праведников.

На следующее утро десятки вышколенных и проинструктированных глашатаев со счастливыми выражениями лиц вывалили на улицы ирано-персидской столицы и разнесли благую весть о великой победе Царя царей над нечестивыми безбожниками из насквозь прогнившего западного закордонья.

Отдав единственный приказ заняться вызволением из плена своей семьи и гарема как её составной части, сам шахиншах заперся в покоях дворца-резиденции, не желая ни видеть, ни слышать никого из высших сановников, державно-чиновных мужей и толпы советников-прихлебателей, и три ночи подряд до самых рассветов слушал чудесные легенды и сказки об одном беспримерном отцовском подвиге, превосходящем по эпичности, романтичности и мифичности все двенадцать подвигов варвара Геракла. Утренними зорями повелитель Ирана и не-Ирана в дворцовом саду у водоёма слушал щебетание певчих птиц, а днями отсыпался, вдрызг разрушив весь свой прежний алгоритм и образ жизни.

И хотя в новые, далеко отстоящие от Шапура Первого времена, виртуальное чучело из ночных грёз поверженного Нарсе так и не стало реальным, сказителей и свидетелей у шахиншаха не только не убавилось, а полку даже прибыло: кого отыскивали, тех в царские чертоги ближе к ночи и сгоняли со всех кварталов столицы и её окрестностей. Сказки о минувших днях и битвах, где рубились иные, которых нет и кто теперь далече, всегда ласкают слух и успокаивают нервы любых аутсайдеров, соотносящих себя с чужой славой: репутация предков запросто присваивается потомками, коли своя рожа крива.

– Верую, ибо абсурдно! – по часовой стрелке проворачиваясь вокруг своей оси, пытался в чём-то убедить сам себя Царь царей: – Старею?

«Кто-то из вашего окружения на этом даже неплохо заработал», – непроизвольно свербило в его памяти, но Нарсе старался гнать от себя воспоминания о древнем старике, которого некогда приказал растерзать, как и вымарать из своей головы его лживые рассказы о будто бы поддельном чучеле римского императора Валериана.

«Из тысяч лиц узнал бы я этого старикашку, да как зовут, забыл его спросить», – мелькнуло в извилинах шахиншаха. Неспроста и не напрасно мелькнуло – это не было банальным совпадением.

На пятые сутки Царь царей вдрызг восстановил прежний алгоритм и образ своей жизни и стал засыпать по ночам, где своего часа его поджидала ловушка: окно Овертона. Спал беспокойно, снились кошмары и назойливые дэвы-дивы: цветы зла.

В одну из ночей не по адресу, словно заплутав в территориально-конфессиональном пространстве бытия, в опочивальню к Нарсе, оставив сиротой свою пещерку вечной тьмы, энергетическими сгустками явились нечестивые римско-греческие Боги Гипнос и Морфей: редко разлучающиеся друг с другом отец и сын. Но они не заблудились, просто знали, кому в неэллинском мире сейчас, чтобы отвлечься и забыться, больше всего требовались тихие добрые слова, психологическая помощь, разгрузка, поглаживание по шёрстке, а главное ― слабительное, маковое зелье-снадобье.

«А вдруг мои предки, дедушка Ардашир и батюшка Шапур побеждали ровно так же, как вчера казённые глашатаи растрезвонили о моей виктории?!», – подумал Царь царей, ещё глубже впадая в беспокойное забытье, но в блаженные грёзы.

– Я – вестник Юпитера-Зевса, – шёпотом прошелестел Гипнос на ухо шахиншаху: – Но могу быть и вестником Ахура Мазды. Могу стать и самим Великим Авестийцем, ты только расслабься и получи удовольствие. Выпей этого волшебного напитка – тебе станет легче, боль и страдание отступят, отпустят, наступят расслабление и покой! Без напрягов, пожалуйста, не дёргайся во сне! Я же не о вечном покое веду речь! Только не подумай, что это земной энергетический напиток по рецептам прощелыг и химиков-алхимиков. Это маковый сок. Он варится по особому рецепту, о котором никто из смертных не ведает. Выпей, не бойся и не стесняйся! Хотя бы пару-тройку глотков. Ну, пригуби же кубок, бояка! После этого ночь обретёт для тебя новые радужные краски, которых ты прежде никогда не видывал. Ты сможешь разглядеть и различить даже не пятьдесят, а сто пятьдесят оттенков серого. Тысячу пятьсот, кто больше? Перед тобой сразу откроются мои сдвоенные ворота в мир блаженства и в неведомые дали, пусть там и будет сплошная чернота. То чувство, которое в сей миг кажется тебе блаженством – это тьфу по сравнению с тем, которое испытаешь, глотнув моего напитка. Ты же истинный перс, парфянин… эээ… иранец, ариец, Сасанид! Перед твоим врагом, Галерием, в детстве звучала эта… ну, или почти такая же речь, пусть он, сельский рогуль, её и не слышал. Правда, и озвучивалась она не мной. И не маковый сок для сугреву предлагался, а олимпийский нектар. Но ремейки – это благо, ибо повторенье – мать ученья для новых учеников, адептов и поклонников-волонтёров. Глотни же напитка, и ты сможешь пойти по победным стопам счастливца… эээ… нечестивца Галерия! Испив, ты сможешь так забыться и отвлечься, что впадёшь в детство… эээ… на счастливые мгновения станешь ребёнком, каковым был когда-то твой богомерзкий враг, нет, он уже вовсе никакой не враг тебе и даже не соперник, а твой новый кумир Галерий! Он брат тебе во Юпитере… эээ… в Ахуре Мазде! В обоих сразу! Мысли логически, слушай и слушайся меня, и существуй! Только нам, Богам, позволено мыслить алогично, выдавая любой бред за безупречную математическую логику!

Морфей, стоя подле Бога-отца, напряжённо молчал, нахмурившись и скривив в недовольстве нос. Не имея за плечами такой мудрости и такого опыта, какими обладал его отец, он и не ведал, как вести интеллектуальные гибридные войны, запутывая нити Ариадны таким манером, чтобы потом только самому суметь их распутать: ловкость слов, парадигм и фраз – и никакого мошенничества.

– Я дважды усыплял Зевса по просьбе его супруги, Божественной Геры-Юноны, – обволакивал персиянина словесной сетью Гипнос. – Один раз – когда она почём зря гнобила Геракла, которому благоволил Зевс. Второй – чтобы греки-ахейцы в решающей битве разгромили троянцев, чего не желал принять Громовержец. Может, и ещё что-то было, но всех усыплений за свою вечность и бессмертность не упомнишь. Моя жизнь бесконечна, и одно событие накладывается в памяти на другое. От гнева нашего олимпийского начальника меня вечно выручала моя матушка, Зевс её завсегда почитал по непонятной мне причине. Впрочем, догадываюсь, по какой, но тебе не скажу, не твоего заднего ума это дело! А Гера в качестве бартера пообещала мне в жёны свою дочь от Бога Диониса, младшую хариту Пасифею, Богиню радости и бурного веселья. И ведь не обманула – отдала, передала из рук в руки: знала, как я в молодуху влюблён! С тех пор я радостен, добр и снисходителен ко всем и ко всему сущему. Не верь досужим наговорам, что Пасифея – нимфа-нереида, она – харита, запомни это сладкое слово! А уж коли я усыплял Зевса, усыплю и Ахуру Мазду, ты только поверь в меня и сам засыпай, ибо я и есть твоё Авестийское Божество! А если уж Ахура Мазда уснёт, никуда не денется, то и ты спи-отдыхай! Ночь на дворе, баю-бай! Из моей пещеры течёт родник забвения. Это неспроста! И ты знай, что царствование – тлен! Это тебе в любой момент подтвердит мой брат-близнец Танатос. Ты достигнешь победы в иной сфере, нежели в роли державного владыки! Спи! Не держись за корону, зороастриец! И уверуй теперь в меня, а также в Юпитера-Зевса, Громовержца! Тогда и ты, подобно твоему брату и кумиру Галерию, узреешь на себе благосклонный взгляд супруги Юпитера, Божественной Юноны-Геры! Пусть и ближе к старости, раз в детстве у тебя с ней взаимности не сложилось.

Нарсе уже погрузился в бездну грёз, а сдвоенные ворота – ни роговые, ни смастряченные из слоновой кости – перед ним всё никак не разверзались: заснул, так и не пройдя сквозь мифически-античный портал. Вещие и ложные сны из ворот тоже не вылетали: ни гора – к Магомеду, ни Магомед – к горе. Течение жизни нарушалось: застой всегда чреват стагнацией, заболачиванием и загниванием.

– Римские Боги – это вовсе не Боги, а люди с человеческими страстями. Истинный Бог только праведный Ахура Мазда! – во сне воскликнул Нарсе, как будто сопротивляясь дэвам-дивам, злым зороастрийско-авестийским духам, после чего перешёл на речь-скороговорку и забубнил. – Эллада – провинция моей страны, это издревле часть моей державы! Наши древние цари Ахемениды завоевали Грецию. Ну, или почти завоевали, разница небольшая. Мы были владыками мира благодаря труду ратному! О древний Ксеркс Ахеменид, ты мир! Весь античный мир! А все эллины Малой Азии были нашими гражданами… эээ… подданными и рабами. И никаких трёхсот спартанцев никогда в помине не было, сказки всё это! Я подобные россказни три ночи подряд недавно выслушивал. Не могу больше! Правды хочу! Я – как заново рождённый! Из пепла…

– Ты спи, спи, расслабься и не болтай лишнего, ибо спартанцы были, есть и будут у любого народа, кроме персов! Юпитер тоже жил, жив и будет жить! – доброжелательно улыбнулся Гипнос, потряхивая в руке дремотным цветочным букетом из пурпурных маков. – Я с Морфеем потому к тебе и пришёл, что мы – твои Боги, а никакой не Ахура Мазда. Не зря же я сын ночной темноты Нюкты и вечного мрака Эреба! Думаешь, совпадение? Не думай! Вообще ни о чём не думай, а пей маковый сок кубками! Дают – бери, бьют – беги! Глотай зелье, нечестивец ты эдакий, кому говорят! Сейчас ты в моей власти! Эх, дурья твоя голова! Глотай, а не то утоплю в этой бурде!

«Просто хаос какой-то! – во сне проскакал мысью-мыслью по древу Нарсе: – Что со мной происходит? Где я? Что у меня в голове и с головой? Кто капает мне на извилины и вынимает мозги из черепа? У меня стокгольмский, травматический или посттравматический синдром? Или все беды сразу свалились на мою дурью… эээ… разумную голову? Ахура Мазда, помилуй мя! Изыдьте, дэвы-дивы! Что за хаос кругом?!».

– Да, Хаос! Именно он! Как же ты прав! Сам отыскал одну из вечных истин! Мы все от него произошли: Хаос – мой дедушка, а Нюкта и Эреб – его родные дети, следовательно, меж собой не только муж и жена, но и брат с сестрой. Мы, Боги, сами себе многократно родственники в разных ипостасях: дедушки, бабушки, мужья, жёны, братья, сёстры, дети, внуки, правнуки и праправнуки в разных комбинациях и вариациях. Ты вот, хоть и смертный, тоже чей-то отец, сын, муж, зять, сват, у тебя в жизни тоже много ролей. И ты их играешь. Порой – бездарно, но играешь. Весь мир – театр, и люди в нём – актёры! И как же ты умудрился заснуть, не пройдя сквозь мои ворота? Ни одни, ни другие я ещё не отворял, а ты даже не попытался в них постучаться. Мои посланники-сны из створок опять же не вылетали. – Гипнос обращался к спящему, но вопросительно смотрел на Бога-сына, как будто именно его то ли о чём-то спрашивая, то ли в чём-то обвиняя. – Как проник в бездну снов?

– И я не отпирал ворот, – подтверждая, воскликнул Морфей, занервничав и заёрзав, будто от боли и словно ему подложили на стул кнопку, а он на неё, не разглядев подлянки, со всего размаху уселся и, подобно смертному, почуял неудобство.

– Зря ты перелез через закрытые ворота, подполз под них или обошёл то ли с правой, то ли с левой стороны, – Гипнос снова перевёл взгляд на Нарсе. – Есть у меня для тебя один кейс, чтобы ты окончательно убедился, насколько был неправ. Жил да был чёрный кот за углом… эээ… царь Фессалии по имени Кеик. И за не углом, а в своих чертогах. У него была любимая супруга, царица Алкиона. Кеик истово и неистово почитал Богов и часто через прорицателей-оракулов испрашивал у нас совета, как поступить. Вот однажды на утлом судне, такое уж подвернулось ему под руку, он отплыл в Дельфы, понадеявшись на вечное римское авось… эээ… на древнюю посконную Богиню Авось. Эта Богиня – всем иранцам и не-иранцам Богиня! Вообще, я тебе скажу, эллины-фессалийцы любили эллинов-дельфийцев. Даже в Первую Священную войну (по сути, для греков гражданскую, хотя они ещё сами этого не осознавали) Фессалия поддерживала Дельфы. Так вот, Кеик поплыл к дельфийскому оракулу за пророчеством, а надо было топать пешком, своими ножками без присказок про «не царское это дело». Алкиона провожала его, стоя на песчаном, а может, и на каменистом берегу до тех пор, пока в тумане моря голубом белел, а потом совсем ни исчез из вида парус одинокий. Пусть вместо паруса и были вёсла гребцов. Потом царица, словно безумная, молилась и днём, и ночью, и даже на ночь глядя, как Дездемона, чтобы мы, Боги, даровали её мужу удачу и чтобы он вернулся живым и здоровым, не сгинув в водяной погибели. Но стихия есть стихия, никого не щадит. Разыгралась буря, покрыв мглою небо и закрутив вихри, профильные Боги удачи не даровали: мало нам жертвовал этот Кеик из-за своей жадности, надо было лучше ублажать! Да, морской владыка Посейдон-Нептун – он такой! Ему палец в рот не клади, он Бог строгий! С ним особо делиться надо! Впрочем, вместо Посейдона постарались Юпитер-Зевс с Юноной-Герой. Не спрашивай, почему они – это Божеского ума дело! И царь Кеик утонул, царство ему небесное… эээ… вернее, подземное у Аида-Плутона, Бога царства мёртвых! Царица Фессалии этого не ведала и каждый Божий день с рассвета до заката продолжала, как на работу, ходить к морю, простаивать и просиживать свою тунику на его берегу, надеясь узреть приближающийся белый парус. Никто из профильных Богов, видя чувства и безмерные страдания Алкионы, не решался сообщить ей об утрате. Вообще-то это природная функция Гермеса-Меркурия, но он отлынивал от исполнения своих прямых обязанностей, найдя отговорку, что служит вестником-переносчиком информации не из уст в уста, а от Богов к Богам. Тогда я, даже не переодеваясь в белый фрак, вышел вперёд, взял всю ответственность на себя и послал ей сон, который проскочил через роговые ворота. В грёзах царица увидела, что её супруг утонул в водяной погибели и его выбросило волной на берег, где она ранее простаивала и просиживала. Алкиона в один миг проснулась и ринулась к морю, не одеваясь, нагая, в чём мать родила. Сон оказался правдивым, как мной и предполагалось: у роговых ворот такая судьба – показывать смертным вещие сны. Царица так обожала своего мужа, что не могла жить без него ни одной секунды. Она тоже бросилась в море и утопилась. Это была сильная женщина со свободной волей. Галилеянин и его адепты её бы не поняли и осудили, а мы, Боги-Олимпийцы, – нет. Мы ей сочувствовали и скорбели. Нет повести печальнее на свете, чем о царях Фессалии в куплете… эээ… в сонете и на рассвете в газете. О царях, попавших ненароком в Божьи сети. Чтобы супруги больше не разлучались, мы, Олимпийцы, превратили Кеика и Алкиону в птиц-зимородков. С тех пор фессалийские царь и царица в образе пернатых витают в небесах и предупреждают моряков о грядущих бурях и штормах. Сколько жизней они спасли своими сигнальными тревожными криками! Сотни, тысячи, их тьмы, и тьмы, и тьмы! Вот и Галилеянин тоже никогда бы не понял, что бывают и такие причинно-следственные связи. Логика – всему голова. Теперь ты уже уверовал в меня, смертный? Тебе осталось сделать всего пару шагов, чтобы из нечестивца превратиться в честивца… эээ… в праведника!

Неожиданно раздался звон бьющейся керамики: эти звуковые волны оказались доступны уху Богов, но как ультразвук не воспринимаемы человеческим слухом. Гипнос взглянул на сына: Морфей, преобразившись в ребёнка с крылышками, уже мирно спал, а рядом с ним сиротливо лежали осколки разбитой вазы и несчастные, хаотично рассыпавшиеся вокруг пурпурные маки.

«Прямо как настоящий ангел! Истинный и посконный! Но не стоит впадать в детство, сын, даже если тебя таковым видят смертные окружающие и увековечивают именно в этом образе. Впрочем, всегда стремись к лучшему, но готовься ко всякому, ибо всё равно попадёшь в тишь, в глушь, в Божью благодать и в пыль библиотек! – подумал любящий отец, ненадолго, но проникновенно заглядевшись на своё талантливое чадо: дело не терпело отлагательств, а родительское неевнуховое чувство могло подождать до утра. – На Юпитера надейся, но сам, как такой же Бог, пусть и не статусный, не плошай! Какое прекрасное слово – плошать, это сладкое слово – свобода! В неопределённой форме-инфинитиве и в определённом женском роде! Самому бы не запутаться, о чём это я сейчас мыслю, следовательно, существую».

Бог-сын тихо-мирно спал, по-детски посапывая носом. И Божество-родитель снова сосредоточилось на обработке пока что нечестивого смертного:

– Раз ты всё равно не ходил через мои ворота, в полном объёме открою тебе тайну, которую не раскрыл даже твоему любимому, пусть и не кровному, но духовному брату и новому кумиру, Галерию. Часть снов, о странник, вещими бывает, другим – увы! – не сбыться никогда. Из двух дверей они к нам прилетают – из рога первая: к нам отсюда являются несбыточные сны. Другая ж – из резной слоновой кости. И те, что пролетают в дверь из кости, со временем в реальность воплотятся.

Нарсе во сне о чём-то вспомнил, вздрогнул и замахал руками, словно тот самый Галерий, но точно не Мюнхгаузен, а именно Галерий, который, случалось, впадал в роль малохольного ботаника.

– Так говорил твой пророк Заратустра, даже если это и был Гомер, – заключил Гипнос. – Срочно уверуй в меня, а также в Юпитера-Зевса и в прочих Богов-Олимпийцев! Сколько мне ещё перед тобой тут распинаться?!

«Что за дикие и диковинные образы вторгаются в мой мозг? Что они творят и вытворяют со мной? Изыдьте, дьяволы! Прочь от меня, дэвы-дивы, порождённые Ариманом! Прочь Злой Помысел-Акем Мана, Насилие-Индра, Подлость-Саурва, Распущенность-Буити, Скверна-Насу, Ярость-Аэшма, Высокомерие-Таромаити, Болезнь-Таурви, Смерть-Заурви! Я не почитаю дэвов, как и завещал великий Ксеркс Ахеменид! Может, мне тоже пора выпороть море? Не самому выпороть, а приказать это сделать!», – мысленно завопил спящий шашиншах, в реальности лишь шевеля губами, но вновь и вновь малохольно размахивая руками.

– Ты хочешь узнать, зачем я тебе всё это рассказываю? – по-доброму, как удав, улыбнулся Гипнос. – Да просто, потому что во время греко-персидских войн Фессалия была на стороне Персии! Чувствуешь глубокий смысл? Может, настал час для Персии встать на сторону Рима? Ибо Эллада – это теперь тоже Рим, его составная часть вместе с Фессалией! Уверуй в меня и в Олимпийцев без огня, меча, насилия и без инквизиции! Не уверуешь – испортишь будущее всего человечества!

Морфей, пребывая в зевоте, дремоте и грёзах, то ли довольно, то ли недовольно засопел, словно реагируя на речи Бога-отца и сам пока не разобравшись в своих оценках, хотя и сделал их уже прежде.

– Мы едины и неделимы! Именно поэтому сегодня Иран, как и не-Иран, должен принять нас, Богов Рима и Эллады! – в очередной раз резюмировал Гипнос свою мысль, основанную на странной нелинейной логике. – Ты же жаждешь, чтобы Персия и Эллада были единой и неделимой державой? Так уверуй в меня и в моих собратьев-Олимпийцев! И отрекись от короны шахиншахов! Уйди, например, в монастырь, передай свою корону сыну! Только не говори мне, что в Иране и не-Иране нет монастырей! Если нет, можно прямо завтра соорудить! Для тебя это будет великий проект, национальный, как и стройка в Бушере! А от галилеянства до олимпийского спокойствия… эээ… язычества – один шаг! Вот тогда все твои граждане… эээ… подданные и рабы заживут! И мы с тобой заживём, как люди!

Морфей внезапно пробудился, начав проникать в глубины, в стратегические и тактические планы отца: кто кого перегибридит в виртуальном сражении и перевиртуалит в гибридной войне? Бог – чуждого ему смертного, или смертный – чуждого ему Бога?

Горькая сладость восприятия жизни шахиншахом всего лишь за одну ночь метафизического общения с римско-эллинским Божеством сна переросла в тупую сомнамбулическую, но сладостную ирано-персидскую горечь (Сомн был Гипносом). Куда несёшься ты, Персия, вместе с летящим во весь опор Римом? Реальность стала брать своё, грёзы рассеивались, а спокойно-философское безразличие лишь нарастало: к старости пора умнеть, ибо с возрастом жизнь сужается.

Пробудившись, Нарсе первым делом отдал распоряжение разузнать, что стало с Валерианом, позором Рима, и его останками. Ответ был наготове уже много лет, просто раньше им никто не интересовался:

– Римлянин умер, а его прах, согласно воле вашего отца, Шапура Первого, должен сохраняться в Иране и не-Иране три с половиной века, после чего может, точнее, должен быть передан ромеям для погребения и вечного успокоения на Родине, – [действительно, спустя столетия, после тяжёлой двадцатишестилетней римско-персидской войны, один из последних иранских Сасанидов Кавад II, свергший своего отца Хосрова незадолго до арабского нашествия и падения державного Ирана и не-Ирана, благородно-принудительно возвратил восточно-ромейскому императору Ираклию то, что осталось от праха императора Валериана: останки несчастного обрели родимую землю].

– Где они хранятся?

– Их выкрасили в пурпурный багрянец, отдав, таким образом, последние почести усопшему. Тому, кто по воле случая и Ахура Мазды вознёсся на трон и по этой же воле онесчастился.

– Я спросил, где обрели свой промежуточный покой кости Валериана, а не в какой цвет их разукрасили?

– Это знание теперь сакрально, и им владеют только манихеи.

– Кто конкретно из манихеев? Имена, фамилии, явки!

– А вот этого не знает никто, мой повелитель… эээ… никто из смертных, но ныне живущих! Даже я не в курсе. Великий Шапур Сасанид доверил тайну лишь пророку-Аршакиду по имени Мани, которого нет с нами уже больше двух десятков лет. Кому из своих адептов основатель манихейства в свою очередь передал сию сакральность, ведает теперь только Ахура Мазда… ну, может, ещё и две манихейские Божественные силы: Свет и Мрак. Там даже дэвы-дивы без бутылки… эээ… без амфоры и кубка не разберутся и ногу сломят.

– А если всех манихеев собрать в одном месте в одну кучу и попытать их тихим добрым словом? Языки-то и развяжутся!

– Явных собрать несложно, их десятки, может, сотни. Тайных в державе – гораздо больше, ещё сильнее затаятся, а искомого не получим.

И Царь царей унялся в хотелках, не солоно хлебавши.

На шестые сутки после прибытия в Ктесифон шахиншах разогнал полки сказителей и свидетелей, отправив на плахи тех, кто не успел сбежать в Рим или заблаговременно скрыться, перейдя на нелегальное положение, и распорядился очистить свою музейную коллекцию от никому не нужного хлама, стопорящего развитие инновационного будущего. Безымянное чучелко отправилось на помойку, откуда тут же было похищено каким-то шустрым и сообразительным собирателем антикварной мумифицированной старины, владельцем лавки древностей, не уплатившим при этом в казну налог на краденый (а, следовательно, и теневой) доход.

– Больше в абсурд я не верую, но пусть он будет у тех и с теми, кто не хочет жить! – столь же энное число раз провернувшись против часовой стрелки, как прежде по часовой, отбросил прочь попытки самоутверждения, самоубеждения и самовнушения Нарсе.

«Я знаю, кто заработал на обмане меня! – наконец сделал самому себе признание Царь царей и прекратил гнать от себя, как муху, эту назойливую мысль. Однако её следовало хорошенько обдумать – и вовсе не на досуге. – Зачем я приказал растерзать того, кто верой и правдой служил моим предкам? Ведь он же человек… эээ… был человеком, а теперь не пойми кто! Впрочем, у него теперь тоже есть останки-прах, как у Валериана. Но останься он в живых, я узнал бы сейчас много субъективной, но эмпирической правды о дедушке и батюшке. Из первоисточника, а не от лгунов-сказочников!».

Шахиншах вспомнил, как приказал вырвать бедному старику-правдорубу сердце и принести его на золотом блюде, и поморщился: его впервые посетило чувство жалости и стыда. Это на подмогу душе Нарсеса прибыла сила Ахуры Мазды, сила Добра в образе Благого Помысла-Воху Маны. Нарсе попытался загасить в себе дискомфорт, но картинка прошлого не отпускала: память напоминала, как вельможные рабы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи, доставили в тронный зал Царя царей огромную тарелку, на которой лежал ещё живой фиброзно-мышечный орган, пылающий как солнце и ярче солнца, затмивший блеск чистейшего благородного металла.

Шахиншах призвал к себе вазург-фраматора, главного министра великого визиря, но не успел разверзнуть небеса и собственные царские уста, как свой рот неподобающе распахнул его подданный:

– В элите и в народе буза. Вот скоты! Развели базар, что Царь царей – не настоящий, не Сасанид, а бастард. И даже не бастард, а родившийся от отрыжки римского евнуха, при этом проигравший битву и предательски пожертвовавший свой гарем в безвозмездное пользование нечестивцам-ромеям! И это ещё не все сплетни! Говорят даже, что якобы между вами и богомерзкими ромеями был или будет заключён пакт Риббентропа-Молотова, согласно которому мы сдадим победителям целых пять регионов, и наши посконные враги смогут пить воду из священной реки Тигр! Будто бы договор будет аж на сорок лет! – валяясь в ногах повелителя, срезал правду-матку главный министр, при этом, не забывая резко отстраниться от предателей, распространяющих лживые слухи. – Надо что-то делать! И срочно сделать!

– Ты знаешь, что? – опешил повелитель Ирана и не-Ирана от наглости, то ли забывшей, то ли вообще отбросившей прочь субординацию.

– Знаю! Я всё обо всём и обо всех знаю! – обрадовался вазург-фраматор тому, что Царь царей услышал его совет. – Сначала надо собрать выкуп для вызволения из плена вашего бездонно-безразмерного гарема и, извиняюсь, моих родственников. Я уже сигнализировал тревогу и согнал в одно место весь цвет верных мне фискалов, которые и будут собирать подати, дань и оброки. Они уже несколько суток стоят наизготовку и сами проголодались. Руки у них чешутся…

– Я же дал повеление вызволять. До сих пор не приступили? – Царь царей не удосужился услышать визиревых слов «моих» и «мне»: доверял – не проверял.

– Ждали ваших повелений на то, чтобы начать сбор выкупа. Это неподъёмная для державы сумма! Нужен был ваш толчок, ведь всем будет больно, а многим и смертельно: как бы чего ни вышло – какой-нибудь революции или переворота…

– Инертные! Пассивные! Повелеваю! Собирайте! Что ещё?

– Ещё надо вызволить Азармедохт, она тоже попала в плен, – словно, между прочим, пробубнил великий визирь, имевший виды на девушку, а потом и – чем чёрт не шутит! – на корону Сасанидов после Ормизда как прямого наследника Нарсеса или сразу вместо оного.

Нарсе взвился, припрыгнув:

– Как? Снова плен? А говорят ещё, что снаряд катапульты в одну и ту же воронку два раза не попадает! Вызволяй Азармедохт в первую очередь, а потом уже всех остальных! Сколько надо выкупа, столько с людишек и сдери. Не стесняйся, как липку, обдирать всех подряд! Соскребай вместе с кожей! И с головами, если будут возникать! И перво-наперво – с олигархов, у них кожа толстая, с подкожным жирком! Если же и толстосумы начнут возражать, лупи их, как сидоровых коз! Отправляй на плахи всех несогласных! Руби головы! Лично руби, отделяя зёрна от плевел, мух от котлет, а ангцев от козлищ! – внешне в шахиншахе взыграл дэв ярости, Аэшма, но про себя же Нарсе спокойно и рационально подумал: «Азармедохт могла и просто пропасть, как шамаханская царица, будто её вовсе не бывало, она девушка такая, непредсказуемая и противоречивая». По ходу дела на рубеже принятия того или иного решения Нарсе учился становиться прагматиком, чтобы потом, после жирной точки в выборе решения, снова проникнуться то ли романтизмом, то ли сексизмом.

– Слушаюсь и повинуюсь. Однако не приведёт ли это не просто к бузе, но к бунтам, бессмысленным и беспощадным? А может, к перевороту и к революции! – словно вторично намекал и будто бы давил на мозоль или подталкивал повелителя к краю пропасти вазург-фраматор: в иностранных агентах во всех державах недостатка сроду не наблюдалось.

– Это все твои знания о том, что надо делать. Это окончательное видение перспектив? – то ли с иронией, то ли с сарказмом, то ли с неподдельным интересом приподнял мохнатую бровь Царь царей, но ногой не топнул.

– У вас есть невероятно способный сын Ормизд! – то краснея, то бледнея и словно стесняясь, с трудом выговорил свою глубоко продуманную мысль главный министр Иранской державы, вобравшей в себя и не-Иранскую.

– Подними голову, а лучше – встань! Вставай, проклятьем заклеймённый, я сказал! Поднимайся! Это приказ! Родина в смертельной опасности, и в такие минуты нам не до субординаций! – прагматично усмехнулся Царь царей, изображая грозу в начале мая, когда весенний, первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом.

Великий визирь, тушуясь, поднялся на ноги. Нарсе попытался поймать его взгляд, но безуспешно: глазки вазург-фраматора главного министра то ли лукаво, то ли бесхитростно бегали-скакали туда-сюда, по всем углам палаты.

– Вчера ещё в глаза глядел, а нынче – всё косится в сторону! – с какой-то безнадёгой и апатией в собственном взгляде и в голосе произнёс шахиншах вслух. – Ормизду не рано ли? Тяжела шапка Мономаха! Ох, и тяжела! Я на себе проверил!

– Для меня в самый раз… эээ… не для меня, а для Ирана и не-Ирана! Всё для Родины, всё для победы! – визирь тоже был патриотом и романтиком одновременно. – Шапку потянем – это не ноги протянуть! Я подержу… кхе-кхе… поддержу, если что!

– Ты торопишься к плахе! Жить надоело? – цинично и теперь без экивоков усмехнулся Нарсе. – Созови-ка мне олигархов. Пусть соберутся представители всех региональных и бизнес-кланов державы! Тащи сюда все семь знатных родов державы: Дахаев, Михранов, Парни, Сохаев, а также недорезанных представителей Аршакидов из домов Аспахапетов, Каренов и Суренов! Всех на бочку! Полундра! Свистать всех наверх! Я знаю, кто на чём заработал, не ставя меня в известность, пусть теперь раскошелятся. Или же я отправлю их в загоны для скота, в изгнание, на плахи, в клетки ко львам и в обители дивов! Я ведаю, что вся иранская элита ситуативно сплотилась против меня, но вокруг тебя, козла отпущения. И кстати, не помнишь ли, случайно, кто подсунул мне в мой личный музей чучело Валериана?

– Эээ… не помню, о величайший! – ничуть не смутился вазург-фраматор, но при этом ненароком проэкал, а не прокхекхекал.

– А я вот помню! Ты! И выпросил за это налоговые льготы, субсидии, компенсации, преференции и право на беспошлинную торговлю всех твоих компаний с Римом! Монополист! Ты хоть раз в своей жизни слышал о свободной рыночной конкуренции, создающей национальный доход?

– Бес попутал… эээ… дэвы! Это они меня смутили! Но я всё отдал державе на выкуп вашего гарема. Мои фискалы все, как один, это подтвердят! Пощади, о величайший! – визирь снова бухнулся в ноги Царю царей, ползал вокруг да около, но лабутенов и восхитительных штанов на Нарсе странным образом не обнаружил, поэтому и не лобызал. Хотя штаны на шахиншахе были! Очень длинные – до самых ступней. Голубого цвета. Лазоревые. Подпоясанные цветистым ремешком.

– Встань, смерд! Не до церемоний теперь! Родина в опасности, кругом одни враги! Я знаю обо всех твоих подпольных сборищах с олигархами и с их кланами. Разведка нечестивцев из «Слова и дела» поделилась со мной оперативной информацией в рамках соблюдения междержавного договора об обмене нематериальными ресурсами, – как будто добивая своего первого министра, чётко, почти по слогам, выговорил властитель Ирана и не-Ирана.

– Каких таких моих сборищ? Почему моих? – опешил вазург-фраматор великий визирь, не уловив мысли, связанной с междержавным договором, ибо ничего не знал о секретных приложениях к нему: о них ведали другие неподвластные ему пара-тройка чиновников и глава службы личной шахиншахской охраны бессмертных.

– Потому что ты, скотина, с закрытых пьяных фуршетов и олигархических посиделок сутками не вылезаешь, дёргая там за ниточки заговора. И Ормизд туда частенько по твоему совету захаживает. Мнишь себя политическим Демиургом?

– Не велите казнить, великий Царь царей, велите миловать! Свою… эээ… вашу долю я резервировал в потайных закромах лишь для того, чтобы никто не умыкнул и чтобы в грядущие времена без утайки перечислить в фонд, на который вы некогда указали мне пальцем. Я ж ни копейки не сокрыл! – снова упал оземь и подполз к ногам абсолютного монарха главный министр Ирана и не-Ирана. Он не на шутку испугался, будучи вдоль и поперёк повязан с державно-монополистической элитой толстыми канатами, тонкими верёвками и невидимыми нитями: откаты за госзаказ, взятки за лоббирование, общий легальный и теневой бизнес. Персидский олигархат рвался к прямой без расшаркиваний и экивоков власти через визиря и Ормизда.

– И вообще я хотел вывести всех заговорщиков на чистую воду! – резюмировал вазург-фраматор.

– Будем считать, что вывел…

«А не зарезать ли мне этого Нарсе прямо сейчас? Ормизд наверняка скажет спасибо. Впрочем, во дворце верная шахиншаху охрана – живым отсюда не уйти, да я и не дамся, да и кинжала с собой нет, на входе пришлось бессмертным оставить. Казнить нельзя помиловать – до этого я смог додумкать. Или, если вдруг улизну, Ормизд сделает козлом отпущения и отправит в расход, чтобы самому морально оправдаться! Куда ни кинь – всюду клин! Ах, какой я умница!», – отрефлексировал великий визирь и притормозил на поворотах с новыми месседжами. Впрочем, все ключевые уже прозвучали или были разгаданы отнюдь не только лишь сегодня.

Шахиншах же словно подобрел:

– Не пугайся, хамство твоё, конечно, отмечу, возьму на заметку, но ко львам не отправлю, ибо я решил объявить об отречении. Однако знай, что если кто раньше моей официальной отставки что-то против меня вякнет – голова с плеч! Подтверждаю твои мысли: вокруг и рядом в этих чертогах много верной мне охраны. Мои непобедимые ангелы-телохранители всегда во всеоружии и ночуют, будучи наготове, в палатах дворца, не раздеваясь и не разоружаясь. Слышишь, как позванивает их оружие? Это дамасская сталь! Меня голыми руками не возьмёшь! Врёшь! Элита, я тебя почищу, но ты не раскалывайся! Это был мой месседж! Так всем и передай! Сасаниды должны лет четыреста править, не меньше, пусть и прерывисто… эээ… с перерывами на обед! Перед отречением от престола я хочу узнать всю правду о моём великом отце. Созови мне его биографов! Такова моя последняя воля! Только не смей говорить мне, что таковых в державе не осталось! И даже не заикайся и не зарекайся, что таковых отродясь не было! Они есть в Иране и не-Иране! Мы – культурная нация! И больше никаких сказочников и сказителей, таскавших тяжёлые бревна вместе с Лениным, в мой дом не впускать! Правду, правду и ничего, кроме правды! Мне нужна только объективная информация, научно верифицированная серьёзными историками, сдававшими анализы… эээ… сделавшими глубокий анализ!

– Значит ли это, что нужно выписать из Рима модных нынче во всём научном мире профессоров и докторов Мяу и Яузака? Они хоть и нечестивцы, но космополиты.

– Этих не надо! Они эксперты… эээ… болтуны по другому профилю. Они сказители от экономики, об этом вся мировая наука… эээ… болтология знает. А сказочников у меня и без них полон мозг.

– Они мозгокруты по всякому профилю, если им хорошо заплатить и должности повыше, позвончей и побездельней в синекурах придумать. Мяу и Яузак на любые случаи жизни пригодны и всегда подскажут, как сделать правильно. Подскажут так умело, чтобы ещё и самим с перворимских должностей не слететь, по кутузкам не разлететься и в них не загреметь. И чтобы в грядущем Третьем Риме поверху плавать! Они – светила и наше будущее! Посему и нам сгодятся! – сел на своего конька визирь державы, успокоившись, что пронесло и гроза миновала.

– Я сказал, люминий – значит, люминий! Так мой брат и кумир всегда любил говаривать! Мяу с Яузаком – побоку! Долой аффилированных пустобрёхов, изображающих из себя вершины независимых сущностей! – как будто не своим голосом отрезал Нарсе. – А сейчас я буду спать, ибо ночь наступает на двор! Она уже за окном, сам посмотри, вазург-фраматор! Всё пространство заполонила – с неба до грешной земли.

Глубоко за полночь, когда шахиншах погрузился в грёзы, в его опочивальню снова маковым сгустком, энергетическим, как и прежде, просочился Гипнос:

– Ты хотел послушать об отце. Но узнай сначала о своём деде, об Ардашире Папакане. Начинать надо с истоков! Я поведаю тебе всю правду, только правду и ничего, кроме правды! Ты же её хотел, не правда ли? Лишь мы, Боги, можем заглядывать в такое прошлое, каким оно было на самом деле, даже если было иным. Вам, смертным, самостоятельно туда не заглянуть!

«И откуда же пошла есть моя династия, мой род?» – непонятно почему во сне задался вопросом Нарсе.

– От Сосуна пошла есть твоя аристократически-столбовая патрицианская фамилия… эээ… от Сасана. Он был последним отпрыском посконных царей, правивших в местных краях аж до завоевательных походов и времён Александра Македонского. Вашему роду не семьдесят лет, а века и столетия, столетия и века! Да что там лукавить, от шумерских царей твой род! Имя ему – тысячелетия! Ты от самого энси Гильгамеша проистекаешь! И раньше него! От древних укров! А если копнуть ещё глубже, то и от обезьяны, которую труд превратил в человека! Да будет бессмертен твой царский род, да им благоденствует персидский народ.

«Ну, слава Богу, Юпитеру… эээ… Ахуре Мазде, что мы персидские… эээ… иранские! И шумерские! И древнеукрские! И что от обезьяны… кхе-кхе… тьфу! – отчего-то во сне подумал Нарсе. – Но почему моя память влечёт меня в армянские горы и к армянам? Может, потому, что все они – тоже персы и иранцы? И кто такой Мовсес Хоренаци, который и на свет-то ещё не народился?» – продолжал во сне задаваться вопросами иранский владыка, но сомнений в существовании Гильгамеша, шумеров и древних укров у него ни на йоту не возникло. Не прельстило лишь четверорукое млекопитающее.

– Папак, царь Парфии-Парса, был не отцом, а дедом твоего деда! Поэтому Ардашир на самом деле никакой не Папакан! Вот в чём вся соль! В ней зарыта истина! Собак сюда не впускали! Но, чтобы тебе было привычней и удобней воспринимать мою правду, буду его именовать только так: Папаканом. Я расскажу тебе всю правду со времён царя Гороха… эээ… Папака и Папакана. Как я тебе уже случайно проговорился, Сасан был тайным наследником всех посконных, известных и не известных в истории мира царей. Но так уж сложилась судьба, что поначалу он служил простым и скромным пастухом у Папака. Твой любимый брат и кумир Галерий тоже некогда был всего лишь рогулем-козо– и овцепасом, пусть и не у сего Папака, а сам у себя. Впрочем, Галерий, по мнению одного из моих Божественных собратьев, не только был, но и остался рогулем.

Тут то ли с пастбищ Лациума, то ли из долин Аркадии в опочивальню нечестивого персиянина вдруг ворвался Фавн-Пан (сначала сам, а потом подтянулся и его энергетический сгусток):

– Это моя вотчина! Моя сфера интересов и мой ареал! Ты не туда забрался! Пастух – это звучит гордо! Я могу помочь всем очиститься от смертной скверны! Ближе к природе, ребята! Айда в мои рощи, равнины, предгорья и горы! Попляшем вместе, а я поиграю всем на своей дудочке-свирели.

– Изыдьте же прочь, злостные дивы! – во сне прокричал Нарсе, по-прежнему не понимая, откуда у него такие буйные позывы, ибо римско-эллинских Богов он не видел, не слышал, и они ему даже не грезились.

– Я, именно я вместе со своим сыном Морфеем, а не Ахура Мазда и уж тем более никакие не злыдни-дивы, три раза являлся к Папаку во снах и поведал ему тайну Сосуна… эээ… Сасана. Только не подумай, что корысти ради! – на первый раз проигнорировав Фавна, продолжил Гипнос, нависнув над шахиншахом. – Папак мне ни копейки, ни драхмы, ни паршивого медного фолиса, ни медяшки-пекунии не заплатил… эээ… не пожертвовал. В отличие от тебя сейчас, Папак тогда меня услышал и доверился всем сердцем и душой. Как только он проснулся, то тут же побежал проверять и верифицировать, выведал всю правду-матку у самого Сасана и, решив приобщиться к всемирной царской крови, выдал на него свою дочь. У супругов, благодаря мне, и родился твой дед Ардашир. Папак правил только Парфией-Парсом, а самым главным в царстве-государстве, включающем в себя ещё и Спахан и другие регионы, был владыка Артабан. Когда твой дед стал подростком-тинейджером, Артабан призвал его к своему двору и приблизил к себе. Тоже возжаждал стать поближе к Гильгамешу, к шумерам, к древним украм и… к обезьяне. Но молодость есть молодость, она всегда своё возьмёт! На беду себе, а может, и на счастье, твой юный дед возьми да и вдрызг разругайся с сыном Артабана. А Артабан, разумеется, принял сторону собственного отпрыска.

– Ребята, пацаны горячие, на охоте поскандалили, на природе, такое бывает не только в среде золотой молодёжи, – вставил своё лыко в строку Фавн-Пан. – Природа была, есть и будет моей епархией, но никто же со мной не посоветовался, как в её лоне себя вести! Могло бы и без пустой свары обойтись, жили бы себе тихо-мирно и дружно, не тужили! Глупцы! Ребята, давайте жить дружно, всех призываю! Миру – мир! Войне – война!

– Не перебивай меня, ты совсем зарвался, Козлорогий! – по-доброму попросил Божественного собрата Гипнос. – У меня ещё есть, что рассказать Нарсесу, городу и миру! И я не скрою этого от смертного! Ардаширу пришлось бежать в Парс под крышу и под крыло своего тестя Папака. И не одному, а со своей верной и любимой рабыней-служанкой. Не помню точно, как её звали, то ли Сиринга, то ли Азармедохт. Но это не та Сиринга и не та Азармедохт, о которых ты сходу мог подумать. Это их более старшие товарищи… эээ… девушки-товарки. Ни той, ни другой сегодня нет с вами, смертными, – это я уже к тебе, Нарсе, обращаюсь! Впрочем, я заговорился, это не две разных, а одна и та же тогдашняя, то бишь старая… эээ… древняя дева. Она ведала о пророчествах царских астрономов-астрологов, что на Ардашире свет клином не сошёлся… эээ… лежит Божья благодать, что он избранник небес и что его судьба-Фарр – стать царём Ирана и не-Ирана! Рабыня-служанка свято верила как сакральным прорицаниям, так и в своего любимого тинейджера Ардашира. Именно поэтому перед побегом девушка украла у Артабана все символы державной власти: скипетр и державу. Эти символы потом до Третьего Рима доберутся, минуя Первый. Да-да, стащила именно их, а не какие-нибудь иные бирюльки, цацки или шапки! С этого момента судьба Артабана была предрешена! Фарр в образе барана следовал за беглецами по пятам и охранял их от любых случайностей и напастей.

– Баран?! Стоп! – воскликнул Фавн. – Если речь о баране, то это снова моя епархия! Может, там не одно животное было, а целое стадо? Куда ты всё время лезешь, брат Гипнос! Это не я зарвался, а ты! В чужой монастырь со своим уставом не ходят!

Фавн забыл, что в сей момент они с Богом сна оба находятся в чужой обители.

– Я сказал не о баране, а о Фарре, – осадил Божественного собрата Гипнос. – Фарр – это для персо-иранцев не просто парнокопытное из семейства полорогих, а высшая внеземная и сакральная сила, остов и огонь зороастризма, величие, слава, судьба, знак Богоизбранности. Живого барана с твоих рогульских долин и лугов рядом с беглецами не было. Их сопровождал Фарр в этом образе. Так что это не твоя епархия и не твой монастырь, расслабься и получи удовольствие! Именно благодаря Фарру преследование Ардашира Артабаном оказалось дорогой в тупик и пустыми, как в устах цыганки, хлопотами.

– Ты столь многое знаешь из Авесты, что уж не заразился ли сам ересью зороастризма? – с подозрением спросил у Гипноса Фавн, утверждая при этом: – Болезнь сия может оказаться неизлечимой, как некоторые нехорошие заболевания у смертных!

Мудрый Бог сна в ответ лишь улыбнулся и снова переключился на спящего Нарсеса:

– Твой дед вышел победителем в схватке с Аршакидами и казнил всех мужчин его рода, кого только сумел достать, однако двое спаслись и в чём мать родила ускакали в Индию к своим дальним родственникам-раджам. Дочку же Артабана твой юный дед взял себе в жёны. А вот служанку-рабыню запер в гарем и больше о ней никогда не вспоминал, ибо не царское это дело помнить добро. Впрочем, и не служанкой она была, только выдавала себя за таковую, притворялась. Догадываешься, кем? Тоже царской дщерью, неважно чьей! Ардашир много воевал со всеми подряд, оттого и твоя империя расширилась. Построил себе резиденцию – дворец Атеш-Кадех и девичью башню Галех-Дохтар возле своей первой столицы Ардашир-Хваррах. Да-да, первая столица Ардашира заслуженно носила его имя! Твой дед был парнем скромным, а посему против прижизненных прославлений, увековечиваний и присвоений наименований, но окружение настояло. Дворец Атеш-Кадех без присмотра сегодня уже начал ветшать, но пока жив, курилка! И там до сих пор есть прекрасный водоём!

– Это опять моя епархия! – воскликнул Фавн. – Я обожаю водоёмы!

– Цыц! Не мешай, не о водоёмах сейчас речь, а о дворце! Эврика! Слетай-ка пока и посиди у пруда, а я продолжу обрабатывать иранского нечестивца! – злобно зыркнул Гипнос на Божественного собрата, а потом всё своё внимание снова переключил на спящего Нарсе. – Не хочешь ли построить себе новые чертоги и, отрекшись от престола, уединиться в них, проведя там тихую, мудрую и спокойную старость? Вот твой брат и кумир Галерий скоро начнёт строить собственный дворцовый комплекс в Фессалониках, пусть и не для пенсии, а, напротив, для нового этапа своего царствования! Бери с него пример в части стройки! Для собственной тихой старости дворец в Салоне будет строить и Диоклетиан – с него тоже бери пример: и в части стройки, и в части пенсии!

Фавн между тем отбыл проведать свою епархию и свой монастырь в образе царского пруда у чертогов давно отошедшего в мир иной Ардашира: Гипнос априори знал, к чему спровоцировал Божественного собрата-сельчанина.

Гипнотические сказания-2 и негипнотические россказни об Ардашире

«Я для знаний воздвиг сокровенный чертог,

Мало тайн, что мой разум постигнуть не смог.

Только знаю одно: ничего я не знаю!

Вот моих размышлений последний итог…»

Омар Хайям. Рубайят

Сбагрив куда подальше простодушного Фавна, Бога всех пастухов, селюков и рогулей, Гипнос продолжил деревообработку спящего, открытого всем ветрам и веяниям и оттого беззащитного, как малое дитя, шахиншаха.

– Твой дед был боевым праведным Львом и воевал не только лишь со всеми подряд, но даже и с Большим Червём. И Червь был не только лишь Червём. Это был огромный Червь-Дракон, хоть и не Марс и не какие-то там маломощные крохотные червячки, которых периодически давит на себе твой брат и кумир Галерий, не обращая на них внимания, хотя ему давно следовало бы задуматься о своём здоровье. Ведь мой брат-близнец Морс-Танатос не дремлет и всегда находится в стойке, готовый в любую секунду задушить в своих объятиях очередную бессчётную жертву. Впрочем, в объятия он не заключает, тут я преувеличил, но сути это не меняет. Мой единоутробный братец, держа в одной руке песочные часы, а в другой косу, вечно поглядывает на льющуюся струйку зёрен из горных пород. Он педант. Когда последняя песчинка в часах высыпается – а это значит, что жизнь одного из смертных подошла к концу – мой близнец, как зверь, бросается на жертву, чей час пробил, и остро наточенная коса мастерски делает своё грязное дело. Чик – и делов-то! Твоему брату и кумиру Галерию об этом тоже нужно помнить! При случае намекни ему лично! – сыронизировал Бог сна. – Однако же это лирическое отступление, вернёмся к делу! Как ты думаешь, в чём отличия Дракона и Червя, если по сути это одно и то же, обозначенное разными терминами-шифрами? Не знаешь? Вот тебе и загадка для размышлений в период спокойной старости на пенсии, чтобы от скуки не зачахнуть. Заодно подумай и о том, каким образом Ардашир одолел Червя-Дракона. Дам небольшую подсказку. Вот твой брат и кумир Галерий мнит себя сыном Марса, Бога войны. Мифы – они не только у нас сказки. Отец цезаря, как он сам считает, является к нему исключительно в образе Дракона. А чтобы победить сына Дракона, нужно самому стать Драконом или на крайняк его кровным отпрыском, Арментарием. Ну, теперь уже сам отыщешь ответ на мою загадку и на все иные жизненные вопросы. А я снова вернусь к своему повествованию. Твой дед, рискуя жизнью, победил Чудовище вида ужасного! Большой Червь не сумел схватить ребёнка прекрасного, хотя и был в шаге от этого! Ты, кстати, уразумел, наконец, что Галерий – твой брат и кумир? Даже если уразумел, повторять не устану и не перестану. Терпи, напитывайся и покоряйся неизбежности!

«И почему мой дед не поймал сбежавших сыновей Артабана, ведь такой прощёлк мог для него плохо закончиться? Потомки становятся упырями и мстят через века!», – отчего-то во сне подумал Нарсе: это была самая простая рефлексия, ибо битву с Червём-Драконом предстояло ещё осмыслять и осмыслять неделями, месяцами, а может – и целую вечность. И не найти ответа до самой смерти!

– А ведь ты прав в своей смелой догадке, смертный! Но всё произошло гораздо быстрее и раньше, чем через века. Сыновья прежнего правителя задумали устроить твоему деду подлянку и умертвить его без помощи песочных часов, без косы и без визы моего брата Морса-Танатоса. Замысел должна была воплотить в жизнь их сестра, ставшая женой Ардашира. Я могу заглядывать в будущее и прозревать, как на подобные уловки не поддастся, например, супруга римлянина Константина Великого по имени Фауста, которую в заговор с целью убийства её мужа попытается вовлечь родной отец. Фауста сразу же обо всём доложит супругу и именно поэтому Константину Великому на роду написано в корне перевернуть римский конфессиональный мир, но это будет ещё не скоро – ты этого не увидишь. Жена Ардашира, напротив, поддалась, пусть и поневоле. Она, змея, поднесла твоему деду кубок с отравленным вином. Только мы, Боги-Олимпийцы, введя женщину в состояние нервозности, смогли спасти твой род. У неё задрожали руки, трясущиеся пальцы разжались, и кубок, звеня и подпрыгивая, словно пятак, покатился по гранитному полу. Ядовитое зелье разлилось, а женщине на нервном срыве пришлось во всём признаться мужу и покаяться. Поскольку царица уже была беременна твоим отцом, мы, Олимпийцы, сделали второе благое дело – перевоспитали её из змеи в белоснежную голубку и до поры до времени схоронили в надёжном месте. Тем самым сохранив жизнь твоему отцу, а, следовательно – и тебе, и всем будущим Сасанидам, всему твоему роду! Не верь сказкам о том, что твою бабку спрятал некий безымянный вельможа или даже главный зороастрийский жрец, мобедан-мобед по имени Тусар-Тансар. Последний ни за что не осмелился бы ослушаться Ардашира, ибо был труслив и испугался бы, что сразу пойдёт под нож или, хуже того, будет посажен на кол пятой точкой. Ему всегда хотелось жить не меньше, чем другим, а то и больше! Уже много позже, когда стало безопасно и даже модно бравировать фактом сохранения Сасанидского рода, мобедан-мобед на ушко и по секрету всему свету принялся трындеть, что именно он был ключевой фигурой в спасении матери Шапура Первого и всего сасанидского отродья… эээ… его великого почти четырёхсотлетнего потомства. Многовекового потому, что я прозреваю грядущее.

Спящий Нарсе-Нарсес тяжело дышал: ему, вопреки воле и наговорам профильного римо-эллинского Божества, грезилась Сиринга-Азармедохт. Узнай Гипнос, что снится сейчас шахиншаху, он бы немедля вернулся в свою пещеру и устроил бы в своём хозяйстве дознание, допрос с пристрастием, разнос – в общем, жаркие разборки на предмет того, что за сон и через какие ворота проскочил без его ведома.

– Когда твоему припрятанному от греха подальше отцу стукнуло семь лет, Ардашир собрался и, как ни в чём ни бывало, поехал на охоту. Тебе будут внушать, что именно там Царь царей озадачился своей бездетностью и вопросом, кому с рук на руки передать державу. Но всё было совсем не так! После охоты он беззаботно лёг спать и тут, как рояль из кустов, появился я, весь в белом фраке… эээ… в чёрном балахоне с золотыми звёздами. И напел Ардаширу нужные мысли ровно таким же манером, каким сейчас навеваю тебе. Твоему деду напевал, а тебе вот навеваю, а это две большие разницы. Однако это вовсе не означает, что я и швец, и жнец, и на дуде игрец – таков у нас лишь Бог Аполлон, мастер на все руки от скуки! Только после моего личного ночного вмешательства Ардашир опечалился бесчадием и поутру не мог найти себе места, словно в дворцовых палатах на каждое кресло и стул были подложены кнопки. Тогда он собрал всю иранскую и не-иранскую сановную и клановую братию для того, чтобы испросить совета о наследовании и наследнике престола – не бросать же трон и громадную империю на произвол судьбы! Кровь из носа, требовался преемник! Но накануне ночью я успел уже поработать и с главным зороастрийским жрецом, мобедан-мобедом, напустив на него сон, прошедший через мои ворота из слоновой кости. Сам в ночные гости к зороастрийскому первосвященнику Тусару-Тансару я не пошёл, чтобы его не подставлять, а то вдруг бы кто заметил и опознал меня по брендовому балахону – тогда главного жреца объявили бы шпионом и иностранным агентом – пришлось бы мне другого резидента воспитывать. Возьми себе на заметку, к той минуте мобедан-мобед уже свято веровал в Олимпийцев, а не в Ахуру Мазду. Увидев сон моего посланца, Тусар-Тансар прозрел и прознал, где схоронились подрастающий Шапур и его мать, и, торжественно, словно пророк, на экстренном совещании объявил об этом твоему деду. Ардашир признал мальчика сыном – ах, обмануть его не трудно, он сам обманываться рад! Последний тезис пояснять не буду, ибо не твоего ума это дело! Вот думаю, открыть ли тебе, насколько непредсказуема и зеркальна жизнь? Эх, так и быть, была ни была, расскажу: потом, много позже, твой отец Шапур влюбился в затерявшуюся среди пастухов беглянку, дочь Михрака из Джахрама (царя, враждебного твоему деду Ардаширу) и у них родился твой сводный брат Ормизд Первый, в своё время тоже успевший побывать Царем царей. Ардашир, в конце концов, признаёт внука, названного в честь Ахуры Мазды… эээ… в честь Богов-Олимпийцев! Кстати, твоего сына ведь тоже звать Ормиздом, но он будет Вторым, а не Первым. В общем, там, у Ардашира и Шапура, была настоящая Санта-Барбара – приключенческие романы писать, но можно и детективы! А пасквилям типа «Шах-Намэ» от шелкопёра Фирдоуси вообще не верь ни разу – там об Ахеменидах речь, об Артаксерксе Первом, а не о Сасанидах и не о твоём деде Ардашире! Древний Ахеменид был Ардаширом Бахманом, а твой дед – Папаканом! Имена в пасквиле нарочито перепутаны и закодированы, чтобы смертные потомки не разобрались и не смогли докопаться до истины в последней инстанции. Но мы, Боги-Олимпийцы, в курсе всех фальсификаций истории! Ведаем обо всех итерациях, как перелицовывалось и ныне переписывается прошлое, и как оно подгоняется под настоящее и под текущие нужды. Я не запутал тебя окончательно и бесповоротно? Ещё и не так попутаю, но я не бес! И не сатир! Я Гипнос! Одно моё имя чего стоит, ибо усыпляет!

«Дивы, дивы, прочь от меня!», – неистово зашептал во сне Царь царей.

Поутру, ещё птицы не успели продрать глаза и зачирикать, перед входом в тронный зал шахиншаха уже согбенно ожидал своей участи вазург-фраматор великий визирь:

– Чуть свет – уж на ногах – и я у ваших ног! Кого изволите доставить к вам первой партией: ведущих иранских и не-иранских историков и биографов Сасанидской династии или представителей всех семи знатнейших домов-кланов державы?

– А кто уже в полном составе собран в моём дворце? Это чтобы мне два раза не вставать…

– И те, и другие.

– Тогда первых! Кланы пусть подождут, поломают себе головы о смысле жизни, о вечном, помучаются в иных размышлениях и заодно подумают над своим поведением. Наверняка и свои многочисленные вины вспомнят и признают!

– То есть сначала пред светлы очи шахиншаха пригнать историков и биографов? Я правильно понял моего повелителя? – протестировал здоровье своего слуха великий визирь.

– Да-да, их голубчиков! Историков и биографов! Кандалы и наручники ни на кого не надевать! А то испугаются и всю историю мне переврут! Мне очередные итерации с фальсификациями не нужны! Хочу очистить историю от домыслов, накипи и скверны!

Царь царей уселся на трон Дария Первого Ахеменида. Престолы, игры престолов и с престолами – всё это было небольшой личной слабостью Нарсе, своего рода его хобби. Придворные антиквары и старьёвщики носами рыли землю и древние развалины во всех концах Персидской империи и за её пределами в поисках тронов древних царей – Ахеменидов, Селевкидов, Аршакидов – и периодически проводили ротацию дворцового реквизита в грановитой палате нынешнего повелителя Ирана и не-Ирана. На какой-то свалке Персеполя или того, что осталось от руинированного града, именно таким образом был обнаружен трон Дария с подножной скамеечкой. Правящий Сасанид очень дорожил этой древней реликвией и часто на ней посиживал, будучи даже наедине с самим собой: жаль, его ноги в обычном сидячем положении до скамьи никак не доставали и всегда болтались в воздухе – прежний хозяин мебели был велик не только своими делами, но и ростом.

В тронный зал согбенной вереницей один за другим просеменил весь цвет исторической и биографической науки Персидской империи. Выстроившись в ряд, вся вереница превратилась в шеренгу. Словно по команде, приглашённые синхронно достали носовые платки и приложили их к своим ртам: дыхание подданных не должно было раздражать или просто беспокоить Царя царей никаким специфическим запахом. И даже намёком на дуновение. Учёные историки и биографы все, как один, послали повелителю серию воздушных поцелуев, опустились на колени и затем пали ниц.

– Эй, ты, который крайний слева, подними башку, встань и подойди ко мне! – приказал Нарсе.

Окликнутый не сразу сообразил, что позвали именно его, заворочался, завертел головой, наконец поднялся и мелкими шажками прошоркал почти к самому трону.

– Только не смей прикасаться к моей скамеечке, она священна и неприкосновенна не только потому, что это моя собственность! Потом до конца своих дней не расплатишься! Тем более, если сегодняшний день станет для тебя последним, – с угрозой в голосе сразу предупредил Царь царей. – Ты кто такой? Фальсификатор или мистификатор?

– Я историк, доктор наук, но не нечестивый ромей Мединский, а посконный перс Золотинский!

– Да перс ли ты вообще? Имя-то какое богомерзкое, такие только у ромеев и бывают! Ни за что не выговорю Зол…лот…тинский. О! Выговорил-таки, но чуть язык не сломал! Серебринский или, того лучше, Серебрянников – вот это проще бы от языка и зубов отскочило! Вот послушайте же! Серебрянников, Серебрянников, Серебрянников – вон как скачет-отскакивает! Словно сладкий мёд пью! О Ахура Мазда, да кто же это такой Серебрянников? Как в мой рот и в мозг проник? И ты-то кто такой? – шахиншах словно забыл, где находится: распахнул глаза, повертел головой и пришёл в себя: «Неужели дэвы-дивы с толку сбивали?»

– Я парфянин, перс, иранец и не-иранец! – весь дрожа, забормотал Золотинский. – Ваш верный до гроба слуга и подданный! Просто при моём рождении мама так выпендрилась, не смог я ей, грудничок, воспротивиться. Она была на селе простой труженицей полей и не ведала, что её сын будет знаком и якшаться с самим повелителем Персии! Но если вам режет слух и не угодно моё имя, о владыка мира, то я могу сегодня же его сменить! Я с рождения и до гроба патриот своей страны!

– Тогда ответь мне на один простой вопрос: кем был мой дед Ардашир? Сразу станет ясно, какой ты парфянин, перс и иранец!

– Он был не Папакан! Папак, царь Парфии-Парса, был не отцом, а дедом вашего деда! Поэтому Ардашир на самом деле никакой не Папакан! Вот в чём вся соль! В ней зарыта истина! Но, чтобы Вам было привычней и удобней воспринимать правду как истину в последней инстанции, буду его именовать только так: Папакан. Я расскажу Вам всю подноготную со времён царя Гороха… эээ… Папака и Папакана… – уже бодрей и уверенней заговорил историк в надежде на золотой дождь, на царские награды, милость, почести, почёт и уважение: очевидно, накануне ночью в его спальне тоже побывал нечестивый римо-эллинский Бог сна.

– Кто ещё так считает? – прервав учёного, обратился шахиншах к своим гостям-гуманитариям.

– Подтверждаю слова своего коллеги! – приподнял голову второй, доселе смирно лежавший деятель исторической науки, вдруг решивший, что другого случая и звёздного часа может не представиться, не пробить и что надо рискнуть сковать железо, пока оно горячо. – Мои биографические изыскания привели ровно к таким же результатам. Папак был дедом Ардашира, а, следовательно, – седьмая вода на киселе! Готовлю монографию, тщательно выверяя все факты, хочу защитить своё научное открытие не только авторским и смежным правом, но патентом и докторской!

– Кто ещё считает так же, как господин Зол…лот…тинский? – повторил свой вопрос Нарсе и величественно обвёл царским взглядом свою грановитую палату.

Прочие деятели гуманитарных наук молчали и не высовывались, почуяв в тембре голоса Нарсеса нечто, похожее на неладное: готовились присоединиться лишь к победителям, пусть даже на вторых и третьих ролях, но живьём.

– Место про не-Папакана приказываю далее пропускать! Подобную богомерзкую лабуду слушать больше не желаю! Чушь какая-то! – Царь царей хотел вознегодовать, но сдержал себя, как подобает всем великим в минуты их скорби.

«Всё, что тебе днём ни скажут, и что ночью уже ни рассказали – всё чушь и суета сует. Хоть то, которое первое, хоть другое, которое второе», – мысленно и самокритично подтвердил, усмехнувшись, Гипнос из своей пещеры с края земли, за тысячи вёрст от дворца Нарсеса, меланхолично поглядывая на беззвучно журчащий родник забвения: не спал.

– Двойка вам обоим по истории! Вы сказочники, мошенники, шпионы и римские агенты, а не учёные! Не историки и не биографы! – холодно, цедя сквозь зубы, величаво, будто пава, прошипел Царь царей и махнул рукой страже. – Растерзать их! Вот этих двоих чудаков! Вырвать им глаза! Выдрать их сердца – они никогда не запылают, как солнце и ярче солнца, поэтому нет нужды приносить их мне ни на блюдечке с голубой каёмочкой, ни на блюде из чистого золота!

Стража утащила прочь сказочников, впавших в маразм и апатию и не оказавших никакого сопротивления. Шахиншах поймал наполненный ужасом взгляд своего вазург-фраматора главного министра и тихим добрым словом успокоил его. – Не трясись, визирь, тебя не трону, мы же заключили сделку, освящённую именем самого Ахуры Мазды! Не так ли?

У великого визиря отлегло от сердца, он приободрился и закивал: так-так-так!

– И то верно, о повелитель! Не верьте этим сказкам, ибо они – лабуда и чушь, чушь и лабуда. В любом порядке! – как-то очень быстро и хором согласились и даже обрадовались все остальные серьёзные историки и биографы, тоже кивая и одобрительно поглядывая на то, как их незадачливых коллег поволокли в небытие, поближе к Великому Авестийцу. – Ваш дед был самым истинным и посконным Папаканом, а никакой не седьмой водой на киселе! Папакан! Папакан! Папакан!

– Ну, слава Богу, Юпитеру… эээ… Ахуре Мазде, мы законные. Я Сасанид! – воскликнул Царь царей, получив от научного мира нужные и неопровержимые в своей основе доказательства.

– Все персо-ирано-парфянские кланы давно признали вашу законность и посконность: и Аспахапеты из Апартватицены-Йезда, и Дахаи из Астабены-Кучана, и Карены из Гиркании-Горгана, и Михраны из Комизены-Семнана, и Парни из Парфены-Партауниса, и Сохаи из Маргиана-Мерва, и Сурены из Сакастана-Систана! Никто от признания не отлынил, ни один не увильнул! – наперебой верещали, подползая ближе к трону и к телу, и стараясь отпихнуть друг друга локтями, учёные историки и биографы, внутренне ликуя попаданию в яблочко.

– А Михраны и Михраки – это одни и те же лица или разные?.. Ну же!.. Кто ответит? Не молчите! – потребовал Царь царей.

– Михраны – из Кавказской Албании. А царь Михрак – из Джахрама, это город в Парфии-Парсе, – не чувствуя подвоха, нашёлся один из учёных мужей после длительной заминки всех остальных.

– И что? – не отставал Нарсес.

Вопрос снова поставил весь научный мир в тупик, а потому неловко повис в воздухе.

– Что дальше, я спросил?

– Как повелите, великий Царь царей, так и будет! Все Вас любят, уважают, обожают и головы готовы сложить за други своя! Царствуй на славу нам, на смерть врагам! Слава Ирану и не-Ирану! Персия превыше всего! – заголосили учёные-гуманитарии, видимо, совсем не владея текущей политической ситуацией в державе.

Не выдержав, с пола неожиданно, но гордо поднялся немолодой мужчина. Эх, помирать, так с музыкой, один раз напившись крови, вернее, упившись свободой! Черты его лица показались Нарсесу до боли знакомыми. Ба! Да это же тот самый древний, но как-то уж очень сильно помолодевший старик, которого ещё совсем недавно шахиншах приказать растерзать, стереть с лица земли и блистанием чьего сердца, пылающего, как солнце и ярче солнца, потом вдоволь понасладился.

– Нет, я не тот самый древний старик! – словно прочитав мысли Царя царей, заявил учёный.

– А кто же ты тогда?

– Я его внук… ну, или, в крайнем случае – правнук.

– И что ты мне имеешь важного сообщить, доброволец-волонтёр? Твои собратья вон лежат и дрожат от счастья, что не их!

– Персия не шелохнется, Персия – как убитая, но загорелось в ней искра сокрытая! Эта искра – мой разум и моё большое сердце! Я изучил все старинные источники, до дыр истерзал древние манускрипты, сейчас вот выслушал коллег, и вот что я Вам доложу, великий шахиншах! Ахура Мазда, да светится во мраке имя его, да прииде царствие его, наш бесконечный Творец, создатель всего сущего и податель всего благого, однажды показал пророку Заратустре священное и драгоценное древо, каких свет не видывал. Древо жизни было отлито и выковано из разных металлов… эээ… таким само собой из земли выросло. И сказал Ахура Мазда пророку, что бронзовая ветка дерева означает царствование Ардашира и Шапура, великих государей, которые починят и воссоздадут надломившийся ирано-персидский мир!

– А почему эта ветка была бронзовая, а не золотая? Ты хочешь опорочить Великого Авестийца и его пророка?

– Кхе… кхе… В этом весь тайный смысл послания свыше, ибо Ахура Мазда – всеведущий, создатель всех вещей, ему и решать! Золотая ветка – это ваше царствование! Бронзовая была лишь вашей предтечей!

– Это тоже Ахура Мазда сказал пророку?

– Это я так говорю! А мне сам Великий Авестиец сию тайну открыл, доверившись моим честным глазам.

– Золотая ветка как символ моего правления – это, конечно, приятно, ибо сущая правда, как вторая капля воды, похожая на истину в последней инстанции! Но разве твоё имя Заратустра?

– Раз я так говорю – значит, всё может быть. Не зря же мой дед… ну или, в крайнем случае, прадед был удостоен вашей аудиенции!

– Поехали! – в очередной раз махнув рукой, приказал Царь царей страже. – Растерзать его! С глазами и сердцем – всё как обычно! Да-да, вот такой я жестокий – время нынче такое! Время нынче сложное. Но в душе я не тиран, а добряк! И сердце у меня доброе, отзывчивое и отходчивое! И душа у меня золотая и щедрая!

Весь оставшийся в тронном зале народ безмолвствовал: и великий визирь, и стража, и деятели науки. Одним так было положено по чину и статусу, другие прикусили или проглотили языки от переизбытка чувств и трепета душевного.

– А кто же мне всё-таки расскажет правду, только правду и ничего, кроме правды? Я устал ждать откровения! Мисюсь, где ты? – Царь царей как будто позвал кого-то. Жалобно-жалобно, тоскливо-тоскливо, печально-печально. И даже с надрывом.

Про себя помолившись Великому Авестийцу, вперёд вырвался очередной правдолюб и правдоруб: от судьбы всё равно не уйдёшь, помирать – так тоже с музыкой.

– Только я смогу рассказать так, как было на самом деле, ни на йоту не отклоняясь от истины. Папак был не Папаком, а Пабеком или, того прекрасней, Бабеком! Он был сапожником, мастером своего дела, никто лучше него не умел делать великолепные царские, боярские и дворянские сандалии-лабутены! В свободное от работы время он шил ослепительно-восхитительные штаны, ведь у каждого великого и уникального человека есть своё любимое хобби! Правда, матерился он страшно и неподобающе для слуха царей. Как настоящий сапожник, а не какой-нибудь там пирожник! Вот он был каков! А ещё он был астрологом, поэтому много смотрел на звёзды, он ведь ещё и романтиком был! Боги позволили ему заглянуть в блестящее будущее простого, но смелого воина Сасана, который гостил в доме Пабека-Бабека. Чтобы не упустить и успеть ухватить на хвост синюю птицу, птицу счастья, сапожник свёл Сасана со своей единственной и любимой женой – другой женщины под рукой не оказалось, а реакция требовалась молниеносной, ибо завистники могли перехватить и опередить. От этого сводничества у Сасана родился сын Ардашир, он же Артаксар! Сасан и Пабек-Бабек стали сначала ругаться, а потом и драться за право называться отцом мальчика. Каждый жаждал стать родоначальником царской династии Сасанидов. Как быть, ведь оба великие? Но в мире всегда есть место не только подвигу, но и здоровому компромиссу, который позволяет никому не поступаться принципами и при этом творить чудеса! Они договорились, что будет так: Ардашир – сын Пабек-Бабека, но свет увидел благодаря семени Сасана. В сухом остатке: оба – счастливые родители, шведская семья! Ахура Мазда сделку одобрил. Так твой дед навеки веков и стал Сасанидом! О великий Царь царей, ты вышел родом из народа и, как говорится, парень свой! Каждому бы такую родословную – ею стоит гордиться, о повелитель!

– Это всё правда боголюбивых ромеев… эээ… римских нечестивцев? А значит, для нас, зороастрийцев – ложь! Да ты никакой не биограф, а сказочник-корыстолюбец! – холодея в процессе рассказа, а потом, снова набирая температуру тела, прокричал Нарсе, и затем спокойно приказал страже. – Растерзать его! Вырвать глаза и сердце этого чудака. На золотом блюде приносить мне их не надо, насмотрелся уже вдоволь!

– Но я ещё не всё рассказал! – прокричал правдоруб и правдолюб, вытаскиваемый охраной из тронного зала: этот сопротивлялся, отбиваясь руками и ногами, попутно вспоминая детство. – Я в домике, я в домике, хочу к маме!

Все поняли, что чувак умопомрачился.

– Того, что я услышал, мне от тебя уже достаточно! – пробубнил Царь царей вслед пока что живому мясу. – У кого ещё какие версии имеются? Из всего, чем я в итоге сегодня напитаюсь, сложим классическое и единственно верное понимание исторического процесса, биографии моего деда и роли его личности в истории. Отольём в граните, поставим дедушке Ардаширу бюсты, памятники и монументы!

Добровольцев больше не находилось: учёный народ снова безмолвствовал.

– Вот ты! Именно ты излагай, что знаешь о моём великом деде! Да-да, ты! – ткнул пальцем в персонально пока не пуганого дядьку-биографа с кризисом среднего возраста в горящем взоре.

Упираться было бессмысленно, ибо без сердца и глаз можно было остаться даже раньше и быстрее, чем если начать хоть что-то молоть языком. И дядька средних лет заговорил, тщательно подбирая слова, словно был на допросе:

– В Парфии-Парсе царствовал шахский род Базрангидов. Жрец Храма Ардвисуры Анахиты Папак, который одновременно правил одним из парфянских городов с названием Истарх, взял в жёны девушку из этой славной шахской фамилии. Истахр – город древнейший, священный, сердце зороастризма, в нём испокон веков хранились наши заветные, сакральные и божественные тексты – подлинник самой «Авесты»…

– А что за Ардвисура Анахита такая? Никогда не слышал, – неожиданно перебил биографа Царь царей.

– Богиня воды и плодородия, мудрости и медицины.

– Ты отрицаешь Ахура Мазду, возвеличивая какую-то диву сомнительной репутации и непонятного происхождения?

– Нет, нет, нет, что вы! Ахуда Мазда – наше всё! А Ардвисура Анахита – это посконная авестийская Богиня! Она – Сура, сильная! Она в вечной дружбе с Ахура Маздой – не разлей вода до гроба! Её семьсот лет назад очень почитал Артаксеркс II Ахеменид, а империю Ахеменидов восстановили Сасаниды! В «Авесте» даже отдельный гимн в честь Ардвисуры Анахиты сложен. Могу спеть! Даже нечестивые ромеи почитают её в образе Анаитис! Да и вообще Храм Ардвисуры Анахиты – это родовое святилище рода Сасанидов, кхе-кхе…

– С этого и надо было начинать! Оказывается, она глобальное экуменистическое Божество и к тому же ещё и наше родовое? Вот те раз! Правда? Ну, тогда ладно, одобряю, надо будет при случае ей тоже помолиться и «Авесту» заодно почитать. Сейчас петь не надо, по глазам вижу, что тебе в детстве Медведев … эээ… медведь из Гипербореи, возможно даже, белый, на ухо наступил. Продолжай по делу срочно!

– Эээ… эээ… кхе… кхе… – проэкался и прокхекался дядька-биограф с кризисом среднего возраста во взоре, внутренне изумляясь самому факту того, что родные глаза и сердце до сих пор при нём. – Папак был вашим прадедом, о повелитель. А Сасан вообще был отцом Папака, то есть вашим прапрадедом! Ваш же дед Ардашир был сыном Папака. Вот такая прямая линия! Но воспитывал вашего деда не Папак, а другой шах, а может, и не шах, а мэр города Дарабгирда. А потом ваш дед возьми да и соверши в Парфии-Парсе государственный переворот… эээ… оговорился, с кем ни бывает… прежний Царь царей и прочие шахи добровольно передали власть Ардаширу, осознав, что лучшего владыки им во всём свете не сыскать! И Ардашир оправдал надежды всех: он расширил державу так, как ни у какого Артабана Аршакида ни за что силёнок бы не хватило! Ваш дед сначала укрепился в Истахре, потом раздавил и подмял под себя все кланы Парфии-Парса… эээ… они сами под него раздавились и подмялись. А потом началось: походы от Парса до самых до окраин, с южных гор до северных морей. Везде он, Человек с большой буквы, прошёл как хозяин необъятной Родины своей. Аж до самого Кермана и Мекрана! Мерв, Балх Хорезм, Гурган, Абаршахр – все легли под копыта коня и под воинов грозного шахиншаха. Цари кушан, Турбана, Маркурана и Апренка признали наш суверенитет и, словно прислуга, толкались при дворе Ардашира, заискивающе ловя его взгляды и каждое слово! Царства всей Месопотамии стали частью Ирана и не-Ирана. Ардашир два раза щёлкнул по носу римского царя-нечестивца Александра Севера. Второй раз ваш дед так гнал его, что дошёл до Антиохии! А между тем этот город для ромеев сакрален, ибо периодически становится столицей их державы. Вот как было дело!

Попутно наблюдая за реакцией Нарсеса, не чувствуя отклика и продолжая изумляться тому, что всё еще жив, дядька-биограф продолжил:

– У меня есть доказательства правдивости этой истории! Вот монета Базрангидов! Я не только историк и биограф, но и филателист… эээ… нумизмат и педагог!

– Любая шишка на ровном месте монеты чеканить может. Все норовят в вечности задержаться. Что доказывает денежка, которую ты держишь в руках?

– А то, мой повелитель, что род Базрангидов реально существовал. Следовательно, если помыслить логически, Папак не мог быть женатым ни на ком ином, кроме как на девице из этого клана и у них не могло быть никакого иного сына, кроме Ардашира, вашего деда! Ведь это же ясно, как пень и Божий день, и очевидно, как дважды два – четыре! Ну, в крайнем случае, пять!

– И, правда, логика безупречна, – кивнул головой Нарсе, словно восхитившись, и достал из своих карманов горсть золотых и серебряных монет. – У меня вот тоже есть ликвидность с нетленными ликами Ардашира и Шапура на аверсах и с горящими факелами на реверсах. Мне кажется, это тоже убойное доказательство того, о чём ты только что поведал, учёный! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома!

Дядька-биограф, приготовившись быть назначенным любимой женой, приободрился, неожиданно для самого себя повеселел и собрался было смело продолжить свою речь, но Нарсе его опередил собственным вопросом:

– А что ты скажешь о матери Папака по имени Денак?

– Эээ… кхе-кхе!

– А что скажешь о супруге Папака по имени Рутак?

– Эээ… кхе-кхе!

– А что скажешь о дочери Папака с тем же именем, что и его мать?

– Эээ… кхе-кхе!

– А что знаешь о парфянском наследнике Валарше-Вологезе Пятом, который вёл и проиграл войну с боголюбивым… эээ… с нечестивым Римом?

– Эээ… кхе-кхе!

– А что ведаешь о сражении при Ормиздакане между Артабаном и моим дедом, которому, по твоим словам… прежний Царь царей и все шахи добровольно передали власть, осознав, что лучшего владыки им во всём свете не сыскать? А ведь именно после этой решающей битвы мой дед короновался шахиншахом Ирана и не-Ирана!

– Эээ… кхе-кхе!

– А куда делся сын поверженного Артабана Артавазд, который даже после коронации деда не один год где-то продолжал чеканить монеты со своей нечестивой физиономией?

– Всё расскажу, как на духу! – воскликнул дядька с кризисом среднего возраста, наконец, почуяв неладное: долго доходило.

– Да можешь уже и не говорить. Я вижу, что свой предмет ты знаешь безукоризненно. Ты не только биограф, историк, филателист, беллетрист, нумизмат, педагог, но ещё и пианист, и пророк и демагог!

– Ваш великий дед был не только знатным воителем, но столь же великим строителем. Он основал и построил три города! Кроме Ардашир-Хварраха, ещё и Ардашир-хнум, и Вех-Ардашир! – словно за последнюю соломинку, ухватился дядька средних лет, выдав последнюю порцию своих познаний, но не став упоминать или ненароком запамятовав о том, что третий из перечисленных им городов прежде назывался Селевкией и был просто Ардаширом отформатирован, перестроен, а попросту – реновирован!

– Так, так, так… О рельефе триумфа моего деда над Артабаном и о прочих барельефах в Накш-и-Рустаме и в Дарабгирде помню, как сейчас, ибо в тех местах я путешествовал. Всё это очень похоже на правду, только правду и ничего, кроме правды! Следовательно, это и есть истина в последней инстанции! – задумчиво вымолвил Нарсе. – И всё-таки, как ты думаешь, дядька-биограф, что, с точки зрения безупречной логики, означает факт того, что я только что достал из карманов горсть золотых и серебряных монет времён моего деда и отца?

Биограф расплылся в широкой и счастливой улыбке и, мысленно оттопырив карманы, молча потянулся к повелителю обеими руками, всем сердцем и душой. Тело тоже двинулось вперёд.

– Правильно! – подтвердил Нарсе. – Это служит неопровержимым свидетельством того, что ты сейчас умрёшь! – шахиншах небрежно бросил страже. – Растерзать его! Остальных отпустить, пусть славят меня на всех углах и перекрёстках Ктесифона.

Мёртвые сразу не имут, а живые тут же вздохнули полной грудью, с облегчением. Но Царь царей, похоже, передумал и волевым порядком чуток скорректировал приказ:

– Визирь, гони прочь из тронного зала оставшихся учёных, но из дворца их не выпускай – разбегутся, как крысы, ищи их, потом свищи! А мне завтра ещё об отце надо бы их попытать! Теперь можешь со спокойной совестью надеть на них кандалы и наручники – смирнее будут!

– Опять кандалы! Опять наручники! – заверещали историки и биографы. – С нас только что перед входом сюда их сняли!

Но стража неумолимо потащила вопящий народец долой с глаз шахиншаха.

Нарсес, буравя взглядом вазург-фраматора, продолжил:

– Если я вдруг и сегодня ненароком или по забывчивости распорядился доставить мне на золотом блюде или на блюдечке с голубой каёмочкой чьи-либо глаза и сердца, то я погорячился, с кем ни бывает: ничего приносить не надо. Выброси на помойку или скорми собакам всё, что уже сложили в посуду!

– Вроде не было таких повелений.

– Тогда прямо сейчас тащи сюда Аспахапетов, Дахаев, Каренов, Михранов, Парни, Сохаев и Суренов. Я все иранские и не-иранские кланы перечислил?

– Все! Как пить дать, все! Вы ― всеведущий, как Ахура Мазда. Только вот… – начал было великий визирь и споткнулся, словно на полуфразе.

– Что только вот?..

– Только вот великих кланов теперь уже не семь, а, пожалуй, не меньше одиннадцати. Их полку прибыло и продолжает прибывать! Уже двенадцать!

– Кто же ещё проник в святая святых моей аристократии?

– Некие Сечины, Ротенберги, Ковальчуки, Тимченки. И даже Дерипаски!

– А Серёжа?

– Какой Серёжа? Ах, Сережа! И Серёжа тоже!

– Тогда его не надо!

– Его и не будет!

– Я читал надписи моего отца и верховного зороастрийского жреца Картира на стенах башни Каабе Заратустра… эээ… Зороастра. Там нет ни одного упоминания о последних названных тобой родах. Кто их впустил в узкий круг моих революционеров?

– Они не революционеры, а консервативные и реакционные олигархи. И пролоббировали их, я думаю, злостные, но могучие дэвы-дивы. Никто не посмел тягаться отказом с духами.

«Опять визирю хорошо заплатили», – подумал Нарсе, но вслух спросил:

– Да откуда они взялись-то?

– Из миража, из ничего, то бишь из глобальных корпораций, – ответил визирь, а про себя подумал: «Из сумасбродства моего».

– Снова эти ромеи?

– Нет, они явились из-за моря-океяна.

– С острова Буяна?

– Опять нет! Они ж олигархи! У них другие острова! В южных морях, а не в Гиперборее!

– Откуда же? Из пещеры, в которой живут Гипнос со своим сыном Морфеем?

– Какой Гипнос? Какой Морфей? – встрепенувшись всем телом, сделал вид, что не понял великий визирь (хотя тоже по ночам с ними общался).

– Да я и сам не знаю, кто это такие. С языка сорвалось. От зубов отскочило, – словно ото сна встряхнулся Царь царей.

– Так кого звать, а кого отправить восвояси? – взял быка за рога великий визирь: он ожидал развязки, надоело тянуть резину.

– Ну, зови всех, кто явился! Дам сеанс одновременной игры… эээ… аудиенции всем двенадцати кланам! Но без тринадцатого, без Серёжи! Поговорим с кровными династами, а заодно посмотрим и на нуворишей.

– Слушаюсь и повинуюсь! – воскликнул вазург-фраматор великий визирь и помчался за второй партией посетителей. Так стремительно, словно в кассу покупать бутылку квасу.

«А был ли мальчик? – подумал шахиншах о своём деде. – Впрочем, мальчик наверняка был, ибо рождение и существование моего предка Ардашира никто не отрицает и не оспаривает. Но его реальная жизнь вчера – это набор различных версий мифов и сказок сегодня, а, следовательно, – комплекс моих ощущений, как и вся остальная жизнь. Что наша жизнь? Игра и сон!».

Реальное прошлое как было, так и теперь оставалось в тумане.

«Дальше туман станет только гуще», – щёлкнуло в сером веществе Царя царей.

Нарсе болтал ногами, безуспешно пытаясь достать кожаным заострённым носком полусапожек с завязками и пряжкой до скамеечки престола Ахеменида, когда в тронный зал Сасанида тонкой извивающейся змейкой на полусогнутых просочилась вторая вереница посетителей. Это были династы – представители великих домов-кланов Ирана и не-Ирана, доставшиеся новой державе в наследство от Парфии-Парса. Нуворишей среди них не было (прознав о судьбе первой партии визитёров, они прозорливо слиняли), но шахиншах с ходу этого не заметил.

В руках у всех царских гостей, как и у их предшественников, тоже были приложенные ко ртам носовые платки. Одеты все были в шерстяные и шёлковые кафтаны-гошены, увитые волнообразной бахромой и расцвеченные лоскутами и фрагментами ткани (такие же гошены носили персидские воины – разве что покрывались они бронёй, сплетённой из стальных колец). В талиях гости были подпоясаны кожаными ремнями (у модников даже платье было сшито по талиям). На ногах – сапоги с остроконечными носками, штаны были заправлены в голенища. Многие недавно слезли с персональных слонов, не успели переодеться и переобуться. Короны-шапки персидской знати – такие же, как у Царя царей, только размером поменьше – были усеяны бисером и закреплены на головах разноцветными ленточками, чтобы по случайности при падении ниц не разлететься по сторонам и углам.

Царь царей принял строгий и величавый вид, его ноги прекратили болтанку, словно в проруби, и тоже замерли в неподвижности, будто бы два отлитых в граните монумента.

– Разрешаю говорить! – кивнул шахиншах.

– Вы – царь, хранимый волею судьбы, повелевай! Мы все – твои рабы! – от имени всей братии торжественно продекламировал представитель рода Суренов Суренид.

Шахиншах приказал подать вино и чаши, раскрыть суфру, весны цветущей краше, барашков жарить на углях велел, устроил пир, душой повеселел. Это был не банкет, а фуршет. Сидел, вернее, восседал на троне лишь сам Царь царей. Все иные стояли и от стола к столу, от сердца к сердцу ходили пешком, на своих двоих.

Когда гости до отвала и от пуза наелись и напились, Нарсе подозвал к себе представителя рода Каренов, династа Каренида, и, подумав, словно грядущий третьеримский Герцен, вспомнил былое:

– Твой парфянский клан поднимал восстание против моего деда Ардашира. Он пытался взбудоражить всю знать державы и даже склонить армянского царя Хосрова I к бунту. Помнишь ли ты об этом?

– Не помню. Память у меня не отшибло… да и на свете меня тогда ещё не было. Но я знаю, что виновные покаялись и получили по заслугам. А я вновь приношу свои искренние извинения и выражаю сочувствие вашему царскому Величеству и всей вашей династии за великие прегрешения моих предков, – пал в ноги шахиншаху Каренид. – Однако внук и сын за дедов и отцов не в ответе! Вы сами это всегда говорили! Я верил и продолжаю на слово верить своему повелителю!

– Не смей ловить меня на слове! Когда они успели покаяться? Ардашир истребил весь твой род. Откуда ты сам взялся? Бастард или примазавшийся к моей аристократии мошенник? – слегка повысил голос Нарсе, пока ещё раздумывая: а не разгневаться ли всерьёз гневом праведным?

– Отрока Перозмата из нашего клана увезли в Кушанское царство. Он вырос, вернулся на Родину и стал служить вашему роду верой и правдой, о повелитель! Все грехи предков он замолил у Ахура Мазды. Великий Авестиец простил его. А потом на свет появился я, мои братья и сёстры, а затем – наши дети и внуки, – не поднимая глаз на Царя царей, достойно ответил Каренид.

– А наш род никогда не поддерживал бузы и бунтов этих Каренов! – вставил между делом своё лыко представитель древнего клана Суренов, династ Суренид: – Мы вот завсегда любили Сасанидов, как только прослышали о тысячелетнем царском роде! Ваше величество, мы всегда шестым чувством чуяли ваше пришествие и, как Христа… кхе-кхе… как Ахура Мазды, ждали, когда вы, наконец, объявитесь! Сасаниды – наши истинные и посконные Цари царей! Любой из Суренидов за всякого из Сасанидов жизнь свою положит!

– Кто старое помянет, тому глаз вон! – то ли попытался оправдаться, то ли встал в защитную стойку династ Каренид.

– А кто забудет, тому оба! – встал на защиту своего повелителя Суренид, хотя тот его об этом не просил.

– О великий Царь царей, сегодня наш род – такая же опора вашей династии в Мидии-Нихаванде, как и род Суренов в Армении и Сакастане, а род Михранов – в Кавказской Албании, – чуть ли не взмолился Каренид и как бы между лыка и строк добавил. – А вот глава клана Суренов много веков назад благословил на царство врагов дома Сасанидов, парфянских нечестивцев Аршакидов. Династы Сурены короновали иноземного захватчика Аршака, вождя кочевников-дахов из племени парнов, первым Парфянским царём! А потом взяли эту традицию себе за моду и принялись возлагать короны на всех последующих Аршакидов подряд! Вот в таком осином гнезде могут и сегодня вызревать гроздья гнева, зёрна недовольства, гнёзда заговоров и предательств!

– Да ты сам-то кто такой? – в свою очередь возмутился династ Суренид. – Твой род, словно политическая проститутка, служил всем подряд: и Ахеменидам, и Селевкидам, и Аршакидам! Да и сам ты из рода Аршакидов и носишь титул Пахлав! А Пахлав – это и есть парфянин!

– Так ведь и ты Карен-Пахлав и – какая досада! – тоже из рода Аршакидов!

– Но моя ветка рода первой осознала, что истинные и посконные цари Ирана-Персии – Сасаниды! – перебивая коллегу-аристократа, нервно ввернул Суренид, не ожидавший такого удара под дых со стороны Каренида, но долг сегодня был не столько красен платежом, сколько грозен бумерангом.

«Куда ни плюнь, одни Аршакиды кругом, хоть их и истребили под корень! Тиридат Армянский – и тот Аршакид! Да я и сам, похоже, тоже в какой-нибудь из боковых линий Аршакид, чего уж там лукавить! Аршакиды за века всем кровь попортили», – подумал шахиншах.

Каренид и Суренид уже готовы были вцепиться друг другу в глотки, как вдруг энергетическим сгустком в тронный зал влился-явился римско-эллинский Бог сна Гипнос и прошептал:

«Успокойтесь оба! Смиритесь и помиритесь! Но засыпать не надо – не время! Царские династиии не вечны, а ваши кланы бесконечны. Потомок Суренов Михр-Нарсе будет великим визирем у четырёх грядущих Сасанидов. А клан Каренов-Пехлевидов даст два новых рода: армянский, Камсараканов, и грузинский, Павленишвили. А через многие столетия сойдутся Третий Рим и Новый Иран: некий бывший офицер Персидской казачьей дивизии по имени Реза объявит себя потомком Каренов, назовётся Пахлавом-Пехлеви, свергнет Каджарскую династию и сам себя возведёт на трон шахиншахов. Его сыну тоже удастся поцарствовать, но потом его свергнут, и последний иранский шахиншах из рода узурпатора и самозванца сказочным богачом умрёт в изгнании. Вывод напрашивается только один: смиритесь, помиритесь и уверуйте в нас, Олимпийцев, хоть сам я, чего греха таить, и не с Олимпа. Тем все и спасётесь, пока мой брат-близнец за вами со своей любимой косой не явится!».

Тут и шахиншах Нарсе, словно сникнув, принял обречённый и отречённо-философский вид и пошёл на всеобщий компромисс и консенсус:

– Оба вы одним миром мазаны. Поэтому Бог с вами, Карены и Сурены, а миру – мир! Все ваши предки когда-нибудь кого-нибудь из царей да предавали! А ваши потомки – ещё не раз да предадут! Кто старое и грядущее помянет, тому глаз вон! А лучше – оба! Но не сейчас! Я найду и делу время, и потехе час!

Замирив последней фразой клан Каренов с кланом Суренов, а заодно и со всеми иными аристократическими домами, Царь царей продолжил:

– Из этого я делаю единственно правильный вывод, что сегодня, в крайнем случае завтра, всем придётся хорошенько потрясти мошной и ради нашей общей Родины нещадно раскошелиться. Предстоит выкуп моего гарема, Сиринги-Азармедохт и, возможно, высших воевод и старших офицеров, попавших в плен по своей… и вашей нерадивости. Своих пацанов и пацанок сначала надо выручить, а потом мы с ними тут разберёмся по-нашему, по-мужски!

– Денежный сбор – это добровольно-добровольная или добровольно-принудительная акция? – хором, пренебрегая всякой осторожностью, поинтересовались доселе молчащие Дохай, Михран и Парни. Лишь Сохай стоически не проронил ни слова.

– Исключительно добровольная, но только посмейте у меня не собрать нужную сумму! Дело недешёвое, напрягайте всех своих трудящихся: крестьян, ремесленников торговцев и рабов. Не то мой вазург-фраматор уже приготовил дивизии фискалов – эти нароют больше, чем вам хотелось бы, соскребут со всех ваших тайных сусеков, без штанов оставят, без колпаков и сапог!

Гости Царя царей, все как один, рефлекторно схватились, словно их, придерживая, за свои длинные до самых ступней, подвязанные на поясах, шерстяные и парчовые с кружевами штаны (колпаками и сапогами готовы были пожертвовать). Перебивая друг дружку, ирано-персидские династы-аристократы загомонили так, что стало невозможно понять, кто чего хочет. И только Сохай продолжал стоически играть в молчанку.

– А почему приуныли и не роняют слов на ветер Сохаи? Замышляют заговор против законной власти? – приметил Царь царей подозрительную замкнутость одного из своих визитёров.

– Мы не просто Сохаи, мы – Сохаи-Спандианы! Чистокровные Сохаи все перемёрли ещё при парфянской династии. И мы, Спандианы из Турана, близкие родственники Сохаев, получили и их титулы, и их земли. Потому и молчим в надежде, что на наш Рей-Арсакию в Мидии никто не посягнёт и его не отнимет. Мы ведь верны без лести и лишних слов! Мы вместе со штанами готовы отдать последние рубашки!

– Какие ещё рубашки? – недоумённо вскинул брови Царь царей.

– Которых у нас нет!.. Но вот хоть вышиванки, хоть косоворотки – берите!

– Мой предок воевал с Дарием III под знамёнами Александра Македонского в битвах при Гранике и при Гавгамелах! – вставил своё лыко в строку скромный персидский аристократ Михран, вспомнив заслуги своего рода и попытавшись отвлечь внимание повелителя подальше от Сохая-Спандиана: видимо, положил глаз на Рей-Арсакию.

– Твой предок предал Ахеменидов и воевал против армии, которой командовал его собственный отец Ерванд! За своё предательство он и стал сатрапом Армении. А яблоко от яблони недалеко падает! – враз заголосили, возражая выскочке, другие кланы, у предков которых тоже было много подвигов, коими стоило гордиться в поколениях: видимо, тоже имели свои виды на владения Сохаев-Спандианов в Мидии.

Между великими родами вот-вот готова была вспыхнуть новая свара, делёжка степени древности, знатности, министерских портфелей и даже начаться гражданская война, но Царь царей, призвав на подмогу Ахура Махду и на всякий случай Богов-Олимпийцев, погасил искру, чтобы пламя раздора возгорелось не в его доме. Все гости смолкли и рассыпались в воздушных поцелуях, после чего попадали ниц.

– А где же представители новых родов из миража, из ничего и из глобальных корпораций? Как их там: Сечины и прочие разные шведы… эээ… ромеи… или не ромеи? – вдруг, поозиравшись вокруг, обратил свой взор на великого визиря шахиншах.

– Куда-то пропали до лучших времён, будто вовсе не бывали. Рыба хоть и гниёт с головы, но ищет где глубже, а человек – где лучше, такова его природа. Растворились, словно во свете дня, не дождавшись мрака ночи. Полагаю, их не вполне устроили условия наших офшорок и регуляторная политика иранской державы. Но на подошвах своих лабутен… эээ… башмаков унести офшорки они не смогли. Переполненные ликвидностью офшорки остались у нас. Правда, их и тут никто не может отыскать. Добраться бы до этих помоек-однодневок и раскупорить – и не пришлось бы ни посконные кланы, ни народ грабить и обдирать, как липку, для выкупа вашего драгоценного гарема и блистательной Сиринги-Азармедохт.

– Добирайся! Это тебе, но мой дембельский аккорд! Азармедохт надо вытащить из плена любыми способами. Любыми! – взъярился Нарсе. – Мне Ахура Мазда напрямую без посредничества Заратустры открыл великую истину, что через столетия её ипостась станет первой сасанидской царицей-шахбану Ирана и не-Ирана. Не справишься с задачей – пеняй на себя!

«Не справлюсь, – подумал великий визирь, подобострастно улыбаясь своему пока ещё повелителю. – Однако пенять на себя будешь ты, а не я! Но… отлично, что аккорд твой! Держишь-таки слово купеческое… эээ… царское!» – но вслух взмолился:

– О великий шахиншах, не велите казнить, велите миловать! Мне вот Ахура Мазда поведал, что Азармедохт будет лишь второй сасанидской императрицей Персии. Первой станет другая -дохт, шахбану Боран! Именно о Борандохт некий Фирдоуси напишет: заботливо, мудро царила жена, державу от гроз ограждала она.

– Прикуси язык, а не то вырву, я пока ещё твой прямой начальник! Ты же не хочешь сказать, что я сделал ставку не на ту лошадь?! – забрызгав ядом, прошипел шахиншах, замандражировав и вспомнив, как отправил на плаху некую деву по имени Борандохт, уверявшую, что она его, Нарсе, родная сестра и через века её ипостаси грядёт великое будущее стать первой Иранской царицей-Сасанидкой.

…Начинало смеркаться.

– Азъ есмь Царь! Царь царей! – громыхнул ирано-персидский повелитель, величаво подымаясь с трона и давая понять, что приём окончен. Больше всех остальных после этой фразы напрягся вазург-фраматор. Но все молились в робости великой, чтоб фарр не мерк над истинным владыкой.

Фарр в образе барана и был судьбой шахиншаха Нарсе.

Ночью к шахиншаху снова явился Гипнос.

«Все страны как страны, сопредельничают и беспредельничают друг с другом, и только Иран и не-Иран граничит с Ахура Маздой, ну, и еще с варварским Римом», – погружаясь в грёзы, внезапно подумал Сасанид, словно озаряясь внутренней вспышкой.

Это был сигнал свыше.

Гипнос рвал и метал.

Уроки Диоклетиана

«Я повествую только о своём:

Что в жизни много разного, и в нём

Мы усмотреть должны все краски бытия и быта,

Чтоб не остаться у разбитого корыта…»

Омар Хайям. Рубайят

В тронном зале никомедийского дворца восточного римского августа Диоклетиана, вселенского Господина и Бога, с утра собрался весь цвет гражданского и военного менеджмента империи, кого столь наскоро объявленный приём по счастью застал в столице и её окрестностях: дуксы, викарии диоцезов, начальники провинций; щеголеватые наследные с породистой родословной и совсем безродные селюкско-рогулистые сенаторы – клариссимы, стектабили, иллюстраты и нобилиссимы; всадники-эгрегиаты и перфектиссиматы; вельможи и всякая высокопоставленная интриганистая придворная шушера – препозиты, магистры того-сего и комиты его же. Обладавшие инсайдом, чтобы быть поближе к телу и откликнуться по первому свистку, посвистыванию или присвистыванию, подготовились заранее, прикинувшись ветошью и толкаясь, кто в одиночку, кто кучками вокруг да около царских чертогов в предпоследний и последний перед приёмом дни. Ничто так не пробуждает и не подпитывает жажду жить хорошо, как наглядный и практичный пример другой людины, которая тоже ничего не делает, но живёт ещё лучше.

– Пусть мы и не грядущий в туманных веках Николай Второй из Третьего Рима, а Диоклетиан Первый из Рима Первого, повелеваем назначить Сикория Проба главой делегации на переговорах с нечестивыми и проигравшими войну персами! – громогласно и официозно объявил главный тетрарх Римской державы, после чего, повернувшись непосредственно к Галерию, принялся, словно лично ему, ненавязчиво внушать, по-отечески поучая изяществу тонкой дипломатии. – Рим должен приобрести Интилену, Софену, Арзанену, Кордуену и Забдицену. Пять областей – столько, сколько пальцев на моей правой, впрочем, и на левой кисти тоже! Кто не верит, может пересчитать на своих руках, коли знаком с азами арифметики. Граница между Римом и Персией должна пройти по Тигру, а между Арменией и Персией – по Мидии! Коли должна, пусть и пройдёт, такова моя воля… эээ… об этом веками мечтал наяву и грезил во снах, насылаемых Гипносом и Морфеем, римский народ! Армения тоже навечно должна стать нашей, пусть и не провинцией, но отныне и во веки веков только Рим сможет назначать или утверждать её нынешнего и грядущих царей! Если они когда-либо начнут бухтеть, пыхтеть, возбухать, возникать или тем паче взбрыкнут под седоком, посчитав его слишком тяжёлым – спишем на безвозвратные потери! Потомственные царские рода всегда многочисленны, претенденты на престолы никогда не переводились, а незаменимых у нас нет! Но сии цари не должны чувствовать себя нашими марионетками, поэтому давайте относиться к ним по-Божески, как к людям если не первого, то третьего сорта и со всем почтением…

Диоклетиан на минуту прервался. Стало слышно, как гулко позванивает тишина и пожужживают и подзуживают мухи. Не отрывая глаз от Галерия, август продолжил:

– Без оттяжек, сегодня же, Тиридат III из рода Аршакидов обязан вернуться на престол Армении, однако со всех сторон его следует обложить и подпереть нашими людьми, советниками и консультантами, тайными и явными, чтобы не мог ни охнуть, ни вздохнуть самостоятельно! Кислород в его горное царство будет теперь поставлять только Рим – у нас этого газа за глаза на всех хватит! А сугубо горный воздух бывает очень вреден для здоровья. Надышавшись им, все шишки на ровном месте начинают хотеть свободы и независимости, неправильно понимая истинного и сакрального смысла этих слов. А понимать надо правильно, по-римски! Тиридату самому под нашей дланью будет проще жить и безраздельно править своими, ну и нашими подданными. Царей Иберии, хоть она и не к месту будь тут помянута и упомянута, теперь тоже будем назначать только мы, императоры Рима… ну, в частности, я, а остальные трое тетрархов, уверен, завсегда меня поддержат. После завершения нашего почти безнадёжного… эээ… стопудово верного дела ты, возлюбленный мой сын Галерий, тоже как царь самостоятельный можешь со спокойной совестью взяться за гуж, возвести собственный большой дворец на Балканах, в Фессалониках, и войти в мировую историю великим строителем, а не только лишь посредственным воителем. Не говори, что не дюж! Только зажмурь глаза и представь: у тебя будет своё жильё, отдельное от того, что по праву частной собственности принадлежит твоей супруге, моей дочери! Ты сможешь отгрохать цезарские чертоги по своему образу и подобию! Ты дождался свободы – шагай, но не семимильными шагами! Умеренно и аккуратно! Свободу тоже надо понимать правильно – как осознанную необходимость! Не возражать!!! Поддержать!!! – август словно вспомнил, что в тронном зале они с Галерием не одни и, обратив взоры ко всей публике, вопросил. – Есть тут те, которые не pro, а contra?

Вопрос, как и вся речь главного римского тетрарха были встречены гулом тёплого одобрения и громом аплодисментов, постепенно переходящих в бурные овации. Август никого не останавливал, как скалистая глыба Вифинских гор стоял молча, терпеливо и непроницаемо дожидаясь, пока разбушевавшаяся в зале стихия не успокоится и не сойдёт на нет естественным образом. Стихия, отыграв пассионарностью и перегревшись, утихает всегда, сменяясь надломом и субпассионарностью.

Когда снова стало возможным различить ухом, как позванивает тишина и пролетают мухи, Диоклетиан торжествующе оглядел тронную палату, но не поймал ни одного взгляда: все на всякий случай были опущены долу. По согбенным фигурам державной элиты, сановников и чиновников, читалось их желание поскорей горизонтально распластаться перед своим повелителем и то ли замереть недвижимо, то ли поползать на коленях или по-пластунски, то ли, ещё лучше, никогда больше не вставать, ощущая над собой лучи и согревающее тепло вечного солнца.

– Какие уж тут могут быть возражения!!! И я, и я, и я того же мнения! – за всех скопом, по-сыновни, смиренно согласился Галерий, тут же, раз уж заговорил, упав ниц прямо в ноги отцу-тестю: ближе всех стоял к персоне Господина и Бога, поэтому подползать не пришлось; его нос сразу уткнулся прямо в царские сандалии-лабутены. Прилюдно – один за всех, все за одного! – не смел даже поднять взора на ослепительно восхитительные штаны, чтобы как бы чего не вышло: вдруг главный тетрарх ненароком прочитал его истинные мысли или просто сам своим умом, задним, вычислил тайные намерения Галерия, или ему Громовержец нашептал чего. Не может же быть так, чтобы небесный Юпитер не делился открытиями, сокровенным и сакральным с земным тёзкой!

Диоклетиан жестом дал понять, что отпускает, а возможно, и гонит прочь всю по-рабски элитную братию империи, кроме распластанного перед ним цезаря: впрочем, Галерий, уткнутый ноздрями и глазами в обутку главного тетрарха, жеста узреть не мог при всём желании, потому в зале остался именно по причине «незрячести». Когда за последним имперским подданным затворились створки дверей, август попросил цезаря пару-тройку раз повторить фразу «И я, и я, и я того же мнения!», а затем то ли довольно, то ли фривольно полюбопытствовал:

– Что же ты как тот жертвенный поросёнок?! Даже не бычок и не барашек, а именно поросёнок! Пятачок! Иногда стоит озаботиться и побыть Медведевым… эээ… медведем из Гипербореи! Винни-Пухом! Каково твоё собственное державное мнение? Ты же император, пусть и младший, пусть и у меня на подпевках, но не на посылках же! Служить на посылках даже золотая рыбка не смогла бы – отправила б к разбитому корыту, уж я-то знаю! В твои года уж должно сметь своё суждение иметь! Флаг тебе в руки, барабан на шею! Но только не публично, в этом ты прав. Вижу, что потихоньку осваиваешь мою науку.

– Я так и не понял, что вы сейчас сказали: прав я был или не прав?

– Почему ты ко мне сейчас на вы обращаешься, Галерий?

– Не понял вопроса. А как надо? Разве когда-нибудь было тыкание с моей стороны?

– А то! Ещё как было!

– Когда?

– Неважно. Но было! Впрочем, может, и не было.

– Ну, если было, так пусть было. Я был глубоко неправ.

– Раз признал-таки свою вину и слабопамятство, то заодно ответь, почему сменил модель обращения?

– Из чувства глубокого уважения и удовлетворения! Отцов же надо уважать, правда? И Господ, и Богов, и старших по званию!

– А раньше почему обращался на ты? Не уважал, что ли?

– По недомыслию! Ну, и, кроме того, стал ещё больше уважать. Уважение растёт с каждым днём. И даже не по дням – по часам! Взрослею, однако! Всё равно не понимаю, прав я был или не прав. Теперь уже в двух случаях. Но я всегда за! И всегда готов! – словно прохрюкал цезарь, продолжая распластываться перед всеобщим Господином и Богом, а затем, будто бы по-медвежьи, прорычал. – Пионер – он всегда первый!

– К чему готов?

– Пожертвовать собой во имя главного тетрарха-августа и во славу Родины всех ромеев! За нашу и вашу Иллирию… эээ… Дакию! За Балканы! За Рим! За свободу империи!

– Дело говоришь! Твоя жертва не будет напрасна, но в моих чертогах она в данный момент без надобности. Пустое это! Сейчас встань и искренне выскажи своё сокровенное мнение, идущее от всей балканской души и от чистого сердца бывшего сельчанина! Мы же с тобой одной крови! – произнёс Диоклетиан, подумав при этом, что уж сам-то он в отличие от собеседника точно не рогуль: давно вырос из коротких розовых штанишек мальчика.

– Ну, тогда всё равно готов выполнить любой хоть устный приказ, хоть письменный Эдикт, под которым, хочу я этого или нет, один чёрт, золотыми буквами будет вписано и моё имя! Или не один чёрт, а целых три, если считать вместе с Фавном и Приапом! – поднимаясь сначала на колени, а потом с колен на ноги, стоял на своём Галерий. Подумав, горделиво произнёс: – Имя, только имя, всего лишь имя, но не подпись, ибо я писать, как не умел, так и не научился! – хотел было ещё довеском добавить что-то звучное и гордое про «не царское это дело», но вовремя прикусил язык, вспомнив, что главный тетрарх, хоть изначально и тоже хуторянин, но мужик грамотный и культурно подкованный. Поэтому заключил двумя ключевыми словами. – Я воин!

– Твоё имя позолоченными буквами будет вписано в историю, через запятую после моего, ибо ты сейчас стоишь рядом со мной! А только что лежал! Хоть и встал, но тебе только чудится, что с колен. О чём бишь я? Ах да, и Сикории Пробе и о полюбовном договоре с персами. Да будет так! Значит, будем считать, что с тобой всё согласовано. Тогда мы, Диоклетиан Первый, Единственный и Последний, ибо Второму не бывать, повелеваем следующее! Исключительным городом и площадкой для торговли любыми фондами и активами между нами и Персией должен стать город Нисибис. Пусть память о битве неудачливого римского императора Каракаллы с парфянином Артабаном станет для Сасанида сублимированным утешением за нынешнее поражение! Хотя кто знает, как оно есть на самом деле и как Нарсе это воспримет: парфянцы Аршакиды были врагами иранцев Сасанидов, даже если последние фактически и являются продолжателями имперского дела первых. Армянского Аршакида Тиридата я сейчас в виду не имею – это осколок былой роскоши, настоящий сукин сын, но наш сукин сын. Он будет держаться за свой гористый и каменистый огрызок всеми зубами, верхней и нижней челюстями, вечно рыпаться, но всё равно никуда из ежовых рукавиц Рима не денется.

– А если Нарсе встанет в позу?

– Если Сасанид, мнящий себя Царём царей, вдруг заартачится и откажется принять все наши мудрые и выгодные лично ему предложения, я уверен, что истинный римлянин Сикорий Проб найдёт способ его развлечь, завлечь, разубедить, переубедить и убедить, пусть постарается, иначе ни Сикорию, ни персу не сдобровать. Оба вприпрыжку помчатся-поскачут… нет, не в кассу покупать бутылку квасу, а туда, куда Макар телят не гонял. Танатос-Морс с Оркусом и Аид-Плутон в этом деле наши Божественные союзники! Оракулам и прочим жрецам я подмигну, они поймут, какие пророчества изречь и на кого наслать порчу. И запомни, сын Галерий: чтобы быть убедительным, вовсе не обязательно громко орать и в бешенстве топать ногами. Пусть римская делегация тихим добрым словом не забудет помянуть императора Валериана и напомнить Нарсесу о трагической судьбе нашего позора Рима, но только обратно пропорциональной, зеркальной, ведь ситуация может перевернуться с головы обратно на ноги. Рим поднялся с колен, как ты сейчас, хотя на самом деле тебе-то только чудится, что ты встал во весь рост! – завершил Диоклетиан формулирование своих искусных дипломатических изысков. – Не удивляйся моей маневренной речи, ибо я, прежде всего, державный деятель, и только потом – солдат империи! Живого мяса… эээ… храбрых воинов у меня всегда было, есть и будет не только в достатке, но даже в избытке, вот хоть ты, к примеру. А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!  Но учись, пока я жив, сынку!

«Пока он жив, видите ли! Да ты ещё меня переживёшь, отец названный! Ты ж мой ровесник – и всего-то на лет пять меня старше! Просто тебе повезло больше. Подвернулся случай – подфартило. Фортуна улыбнулась», – подумал Галерий и сделал вид, что по собственной воле и хотению согласовал Диоклетиану назначение главного переговорщика с римской стороны и условия мирного договора с Персией, хотя на самом деле, вспомнив свою пробежку за колесницей-каретой, просто тупо подчинился начальнику. И выдохнул устало, ибо в тронном зале уже погас очаг, никто новый не зажёг. Потух на время, чтобы при первом же удобном случае, воспринятом как очередное похолодание, из искры снова возгорелось пламя, подобное тому, каковое раз в год пассионарным жертвенным огнём вспыхивало в Храмах ромейской Богини Весты.

Слова Господина и Бога были не напрасны, виньетка прильнула к точной сути.

Диоклетиан встряхнулся и, как будто скинув с плеч балканскую бочко-пороховую усталость, по-домашнему повеселел.

– Ну, теперь если все дела сделаны, то можно и погулять смело, сын, зять, друг мой и соратник Галерий. Для пьянки-гулянки уже всё приготовлено! Мои препозит священной опочивальни, магистр оффиций и разного рода комиты время даром не теряли, самолично бегали и суетились, накрывая на стол. Он ломится от яств! Добыли даже деликатес: икру заморскую, баклажанную! Её лишь к моему царскому столу подают. Эту съедобную роскошь Луций Вителлий, директор «Слова и дела», надыбал в чьих-то олигархических закромах. Да и то нынче сей продукт у меня впервые! Только третьеримский государь Иван Грозный в грядущем такой икры удостоится! А всё потому, что он варвар Васильевич! Да и то не он вкушать-лакомиться будет, а самозванец из важнейшего из искусств! Пройдём теперь в фуршетно-банкетный зал и выпьем по паре-тройке кубков отменного римского вина из моих личных крымских… эээ… тавридских запасов, – любезно предложил Диоклетиан с непонятного цвета улыбкой на устах. – Пусть наше присутствие в Тавриде сегодня и ослабло, пусть для защиты придунайских рубежей нам пришлось даже отозвать с полуострова воинские части Пятого Македонского, Одиннадцатого Клавдиева и Первого Италийского легионов! Пусть! Всё окупится сторицей и возвратится на круги своя! Таврида – всё равно, хоть и не отныне, но во веки веков наша, как и Армения! Римские когорты ещё не раз посверкают там блеском стали. Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим! А если возникнут проблемы с удержанием полуострова, на который покушаются то скифы, то сарматы, то древние укры, то татары, то ещё не пойми кто, превратим его в остров! Чем будет, например, плох остров Крым… эээ… Таврида?! Но это вариант крайний, запасной, ибо в этом случае понадобится через пролив… эээ… через всё Чёрное море тянуть на остров мост. Впрочем, может, и через пролив тоже. Но и его протянем, даже если нам придётся протянуть ноги! Что нам стоит мост построить! Таврид – наш, я сказал! Но громко орать и в бешенстве топать ногами не буду, ибо это мой наглядный урок тебе, сыну и зятю. Мой личный пример всегда заразителен. Не болей, не кашляй!

– А кто такой Иван Васильевич Грозный? – только и нашёлся, о чём спросить восточный цезарь.

– Да Боги его ведают! Но он будет! И город будет! И мост! И саду цвесть, когда такие люди, как я, в стране римской есть!

– Уж не тот ли варварский Ваня, который меняет профессию? – в глубоком раздумье полюбопытствовал Галерий, словно это и не его был вопрос, а лишь его устами.

– Скорей всего не тот, который меняет, а тот который её сменит… когда-нибудь в далёком будущем! Боги знают, насколько великим будет этот государь! Олимпийцы ведают, что творят. Жаль только, что после Грозного его держава развалится, и настанут смутные времена!

– Это пророчество? Или откуда вы о подобном грядущем в курсах, о Господин и Бог?

– Я не дельфийский оракул, и не пифия. Мне просто иногда снятся вещие сны, насланные то ли Гипносом, то ли его сыном Морфеем. Они пролетают через спецворота, прежде чем в меня проникнуть.

– Хоть я не грядущий в третьеримских веках бездарь Медведь-Айфончик, болтающийся в проруби, как и его уточка, я усвоил этот урок! На чужой каравай рот не разевай! И пусть древние укры… эээ… скифы с раскосыми и жадными очами его не раскрывают, словно желторотые птенцы! Я не допущу развала и смутных времён! – произнёс сначала вслух, а затем еле слышно зашелестел одними губами Галерий. – Благодарю наших посконных Богов, что я искусственно и раньше времени не приблизил горизонт, не подтянул его к своей груди и к подбородку и не стал хвататься за него обеими пятернями! Марс, Юнона, вам моё отдельное спасибо, спасители! – цезарь чуть было рефлекторно не перекрестился, но вовремя левой остановил занесённую ко лбу правую руку: он вспомнил, как люто ненавидит галилеян, а про грядущее христианство Ивана Грозного Диоклетиан ничего пока не предсказывал.

– Ты и не смог бы осуществить свой замысел, ибо ты надёжный и верный мне парень. Да и кисти оторвало бы по самую шею так, что и все зубы повылетали бы, стоило лишь только твоим плечам и рукам раззудеться и размахнуться. Цезарь без зубов – не император, пусть даже потерявши голову по волосам и не плачут! А вот на турникете подтягиваться – это я одобряю. И до подбородка, и выше оного! Главное – выше головы не прыгать! Голова у человека – не токмо шапку носить! И, кстати, зубы и кисти тебе ещё не раз пригодятся, если голова будет с ними в ладу. Держава всё равно когда-нибудь станет твоей, не волнуйся, не переживай, не дуйся и не стесняйся. Как уж ты её удержишь и сохранишь – то твоя судьба, твоя башка, твои руки и то, как накачаешь её извилины и их мускулы, – Диоклетиан, словно расшифровав движения губ и помыслов цезаря, отрефлексировал вслух, то ли разложив, то ли расставив всё по полочкам.

Галерию показалось, что свыше на него взглянула, участив при этом взрослое дамско-женское дыхание, сама Юнона. И цезарь, войдя в резонанс, тоже ускорил частоту вдохов и выдохов – словно пробудились ностальгический вкус и комплексы детства, хотя сегодня он и был уже дядькой зрелым и победителем на белом коне, а викторией над Нарсе возвратил империи пять прощёлканных ещё при Валериане провинций по западную сторону Тигра (Диоклетиан же лишь словесно констатировал факт возврата: его слово – на вес золота, вылетит – не поймаешь!).

Главный тетрарх продолжал наращивать цветистость в речистости, сделав, словно кульбит, стремительный переход на собственные, глубоко личные, сакральность, сокровенность, ментальность и банальность:

– Пока все победы, на Западе ли империи, на Востоке ли, на Севере или на Юге, работают и должны работать исключительно на меня, на моё имя, на мой образ государя, на мой державный и личный бренды, хотя по правде говоря, это одно и то же. На это же должна работать и твоя громкая виктория над диктатором Нарсе-Нарсесом, ибо о первом поражении все вскоре забудут, а тем, кто вспомнит, рты позакрывают вместе с оторванными головами. Хотя, если уж совсем откровенно и между нами, мальчиками, что значит сия виктория в вековой череде беспрерывных битв и сражений Рима? Мелкая стычка. Иголка в стоге рогульского сена. Капля слезы в Мраморном море. Однако ни этой иголки, ни капли не было бы, если бы я не вдохновил тебя на спортивную пробежку за моей колесницей. Я знал, что делал, унижением пробуждая твою гордость и твои внутренние силы! Теперь у нас в руках огромные трофеи: гарем Сасанида, его сокровища, его секретные документы. И всё это – часть моей славы, моего могущества и опять же моего бренда! Так должно быть, пока я главный тетрарх. Я строю свой миф, который окружает и должен окружать мой ореол. Миф, нимб и ореол едины и неделимы, как Вечный Рим! Они вписаны друг в друга и в мою историю! Поэтому и нимб тоже парит над моим затылком! Каждый кирпичик, каждое лыко должны быть в фундамент и в строку. Тебе же нужно исподволь, но, советуясь и согласовывая каждый свой шаг со мной, готовиться к взращиванию твоего личного мифа. Ибо даже мой нынешний миф, всем прежним мифам мифище, станет со временем работать на тебя. На тебя! Чуешь? Клади первый камень в создание собственной мифологии, начав строить дворец в Фессалониках. Становись строителем… ну, хотя бы как грядущий грузинский царь Давид IV Багратион! Прогреми этой эпопеей на все Балканы! На всю империю! Это будет межпланетная, межгалактическая стройка века! Когда я уйду далеко-далеко, не мучаясь и не тревожась, победа над Нарсе и все иные виктории, мои ли, твои ли, чужие ли, станут лыком, камнями и строками нового мифа – твоего! Да и постройка дворцового комплекса, а особенно Триумфальной арки как его составной части, переживёт тебя на века! Пока же навалимся всем миром, всем народом, всей землёй и потрудимся над заключением мирного договора с нашим восточным соседом и заклятым другом. Да, ты прав, все страны как страны, граничат друг с другом, и только Рим граничит с Юпитером и целым Пантеоном Олимпийцев, ну, и ещё с персидским нечестивым Ираном и не-Ираном, про варварские племена упоминать вообще нет смысла – орды мурашей, одна другую сменяющие! Ты прав даже в том случае, если этой мысли ни разу не произносил вслух и в твоей голове она сроду не прогуливалась и не ночевала, как тучка золотая на груди утёса-великана.

– Ночевала! Ещё как ночевала! Правда, всего один раз. Только утром в путь она умчалась рано, по лазури весело играя. Улетела, но обещала вернуться.

Главный тетрарх опешил от неожиданности и даже наглости, ненадолго прервал поток своего сознания, выполнявшего роль урока, представил себе почему-то Карлсона с дворцовой крыши, пробуравил взглядом зрачки Галерия и, обнаружив, что цезарь в этот раз не отвёл глаза и не опустил их долу, продолжил:

– Если что-то требуется менять, надо не бояться это менять. Следует быть стопудово уверенным, что это надо менять ради достижения поставленной перед собой цели. Надо это долгосрочно менять, несмотря на ехидные улыбочки, смешки за спиной, шишки от падений или даже тычки, тумаки, синяки и побои. Надо реагировать на импульсы извне и даже неоднократно изменять сами изменения, управлять ими, снова и снова вносить коррективы, при этом продолжая менять сущность субстанции в нужном тебе направлении. Только тогда цель может стать результатом. Пусть даже и не таким результатом, каким он замысливался, но близким к замыслу. Не цель, а результат оправдывает средства. Цель, которая не реализована, делает человека преступником, коли с его средствами большинство элиты не согласится. Ты вряд ли сегодня способен действовать в такой логике. И вряд ли даже поймёшь сейчас, о чём я тут перед тобой распинаюсь. Но завтра – всё может быть. Хорошенько обдумай, только не на досуге, мои слова. Впрочем, можешь и на досуге, главное – не накоротке и хорошенько. Учись, сынку, пока я жив! – а про себя при этом подумал: «И всё же будет намного лучше, если возьмёшь на вооружение мной сотворённое и спокойно, нерабом, доплывёшь на готовой галере до конца пути. До своего личного конца по тому руслу, которое я проделал для себя и обозначил мейнстримом для тебя».

Диоклетиан, выдержав небольшую паузу, вдруг, словно ни с того ни с сего, спросил:

– Как думаешь, сын Галерий, кто по своей интеллектуальной мощи способен сегодня быть истинным хозяином земли Римской?

– Только Господин и Бог! Только Нацлидер… эээ… Гарант!

– А кто способен стать наследником Гаранта и Нацлидера? – уточнил главный тетрарх, словно ненароком и шутя, изменив порядок слов и объединив их в одну смысловую единицу.

– Я! – не выдержал интеллектуального и физического напряжения Галерий, но вовремя спохватился. – Рано ещё нам… эээ… вам думать о наследниках. Господин и Бог – всем прочим господам и Божествам Господин и Бог! Поэтому вы и только вы! Вы, вы, вы в сердце моём!

– И не забывай, что Гарант и Нацлидер – это одно и то же, единое и неделимое, как сам Рим! – безо всяких экивоков и дипломатии затвердил, словно отлив в граните, Диоклетиан. – Ты pro или contra?

– Я как пионер! Всегда готов! Всегда pro! Пионер – он всегда первый! – как обычно, нашёл выход из положения Галерий и уткнул свой нос в роскошные золотые лабутены главного тетрарха: паттерн.

Диоклетиан сдвинул брови, пытаясь вызвать из памяти слова великого Октавиана Августа перед его смертью (кто-то из советников совсем недавно нашептал ему на ухо цитатку): «Хорошо ли я сыграл свою роль в комедии под названием жизнь? Аплодисменты, пожалуйста!». Помирать Господин и Бог не собирался – рановато, были у него ещё дома и в державе дела, тем не менее перед тем, как продолжить, снова выдержал небольшую, но демонстративную, словно театральную, паузу.

– И последняя пара ремарок, сын мой и зять Галерий. Первое: когда дела в державе пойдут сикось-накось и появится много недовольных, затей небольшую войнушку и обязательно в ней победи. Без виктории тут никак! Проиграть не смей! От поражений – одни только беды! А повергнешь врага – дела сами собой наладятся, образумятся, придут в порядок. Большая часть недовольных станет святее прячущего ныне в катакомбах папы Римского, сама громче обычного тебя восславит. Меньшую можно со спокойной совестью отправить на кресты и на плахи. Второе: державы соседей надо уважать, они никогда не будут для Рима не разлей друзьями, но их можно делать партнёрами, даже в пух и прах дербаня. Дербанить тоже можно с почтением и милой улыбкой. Селяви! Такова наука геополитика! Не я её зачинатель, но я её способный ученик и одарённый рационализатор… эээ… реализатор!

– А кто зачинатель-основоположник? – спросил цезарь, в глазах которого вспыхнул огонь всех римских святилищ Весты чохом.

Но приём и банкет, как назло, были уже окончены, время вышло: главного тетрарха сегодня, как и вчера, ожидал разбор полётов и трофеев. Тайна истоков геополитики как науки осталась для цезаря нераскрытой тайной за семью печатями. Пока. По крайней мере на сегодня.

Диоклетиан уверенно направил свою поступь из банкетного обратно в тронный зал: перед новой важной встречей захотелось побыть одному, умом оглядывая… римские просторы и, словно Мороз-воевода из Гипербореи, – владенья свои.

Галерий же, покидая чертоги Господина и Бога, при выходе из дворца неожиданно столкнулся с приободренной и что-то себе под нос напевающей матерью.

Ромула словно смутилась, но вида, даже зардевшись, постаралась не подать.

– Ты чего тут делаешь, матушка-жрица? – машинально спросил цезарь, но в ступор не впал, стал понемногу осмысливать, домысливать и дофантазировать: мол, пришла во дворец, чтобы вместе с земным Юпитером помолиться небесному. Воображение царственной особы оказалось никудышным и подвело.

– Ты совсем забыл о своей семье, вот приходится мне брать на себя инициативу, быка за рога и исправлять твои ошибки! – будто бы сама оправдываясь таким образом, наехала на сына дакийка.

– Где я опять напортачил, матушка?

– Сестру перестал почитать, видишься с ней редко. Не радеешь, не привечаешь, забываешь! Как ты можешь добро и зло приемлить равнодушно?

– У любимой сестрицы всё устроено, она жива, здорова, сыта, богата, мухи её не кусают, крыша над её головой не капает, а у меня столько державных забот! Как всегда, полон рот.

– У неё сын подрастает, твой кровный племянник, мой любимый внучок! Он отъявленный патриот и хочет сделать стремительную военную карьеру… эээ… долго и верно служить своему отечеству! У него талант от Богов! Он прирождённый генерал и воевода! Попросил меня нужное словцо о нём кому следует замолвить. Вот я и пришла похлопотать перед Господином и Богом, чтобы не оставил его своим вниманием и пристроил к воинскому делу.

– Ты о Дазе-Дайе, матушка?! Уму непостижимо! Он что, бедный гусар?! Он же рогуль и свинопас! Какое ему ещё военное дело?!

– А ты сам-то кем прежде был, сын? Отмылся от сельской грязи и теперь зазнаёшься перед родственниками? Не стоит становиться маргиналом, родства не помнящим! И как не порадеть родному человечку? А? Родственников не выбирают, ими гордятся, их продвигают, на них опираются! Мой внучок способен водить полки… эээ… легионы! Не Боги горшки обжигают!

– О матушка! Ты гениальная женщина! В тебе ума палата! Я подумал, осознал и передумал. И то правда, почему бы и нет? Ты права, армейская карьера будет молодому парню к лицу! Беру его к себе на пропитание, воспитание и обучение! Кстати, матушка, а зачем ты сразу к августу побежать решила? Через мою-то голову. Почему прежде мне нужное словцо о Дазе не замолвила?

– Эээ… – Ромула словно растерялась и даже пуще прежнего покраснела: словно окрасился месяц багрянцем. – Эээ… Да я, собственно, думала, что непременно встречу тебя на этом крыльце, по ходу и замолвлю.

– Вот и встретила. Ни малой, ни большой нужды идти к Господину и Богу у тебя с этого момента нет.

– Есть!

– Зачем?

Ромула снова смутилась, продолжив рдеть и алеть, но ничто её в жизни не могло вышибить из седла:

– Ну, чтобы сообщить о твоём решении и получить Божественное благословение. А то злые языки могут нашептать Диоклетиану, что мы за его спиной державный заговор в легионах замышляем.

– Какая ты умница, матушка! Я как в воду глядел: точно гениальная матрона! Пусть Даза делает военную карьеру! Получай благословение у основателя тетрархии! А я рукоположу парня цезарем, когда сам стану августом… эээ… только пусть не торопится и меня в спину не подталкивает. Поспешишь – людей насмешишь! Спешить надо не торопясь, иначе кисти оторвёт по самую шею так, что и все зубы повылетают. Цезарь без зубов – не император, пусть даже потерявши голову по волосам и не плачут! Главное – выше головы не прыгать! Голова у человека – не токмо шапку носить! – цезарь внутренне порадовался своей оперативной памяти: Диоклетианов урок воспроизвёл близко к оригиналу, почти дословно.

Ромула, о чём-то задумавшись, словно Икаром улетела на небо.

– Вернись ко мне, матушка! Что с тобой? Ты чего в облаках витаешь?

– Я вспоминаю, что ты мне в детстве пообещал. Помнишь?

– Я не забываю то, что ты мне обещала!

– Что?

– Не что, а кого?

– Сам про «что» упомянул. И кого же?

– Юнону!

– Будет у тебя твоя Юнона, даже если звать её будут Ирина Мальгиновна, – неожиданно выдала дакийская жрица, сама изумившись своим словам, содрогнувшись и внутренне тут же от них отрекшись.

– А это ещё кто такая? – замешкался Галерий.

– В своё время узнаешь! Непременно тебе перескажу, когда сама в курс дела войду. Всему своё время – всему свой черёд! Сам не уходи от вопроса.

– Какого?

– Помнишь, что ты мне обещал?

– Нет!

– Ну, когда ты хворал, и я тебя травяными отварами отпаивала. Ась?

– У меня прекрасная оперативная память, но вот этого не помню, хоть убей, матушка-жрица! Как же давно это было! И может, я в бреду был? Или при смерти?

– Ты обещал стать императором и мне кумирню на родине подарить… эээ… отгрохать.

– Не помню такого. Может, я, и правда, бредил? Мало ли что в бреду набалаболишь. Впрочем, как видишь, император перед тобой во всей красе! Слово держу крепко, как третьеримский купец!

– Но когда же для меня святилище построишь? Я наедине с собой буду там молиться одному посконному Богу. Не скажу какому, но он римский… наш, иллирийский… эээ… дакийский… эээ… балканский. Дакийско-иллирийский! Но римский и посконный!

– Стопудово построю. Раз обещал, то выполню! Совсем скоро этим займусь. Как только – так сразу! Персы разгромлены, повержены в пух и прах, теперь многия лета в себя приходить будут, поэтому обязательно и Храм возведу, и отменную дорогу из брусчатки к нему проложу, матушка! И брусчатку потом не раз поменяю! Не раз в год! Эээ, не так… я не смогу себе позволить, чтобы ты ходила по брусчатке из коллекций каждого прошедшего месяца! Всё сделаю и всё на Балканах будет так, как ты и мечтаешь. В нашей родной Иллирии. Или в Дакии. Что-то я запутался, где именно. А где же я, собственно говоря, родился-то? Но моё слово – кремень, непременно целую резиденцию тебе и себе отгрохаю! Мужик сказал – мужик сделает! Стоять будет века! Тысячелетия! Назовём мы сиё райское местечко Felix Romuliana. Тебе нравится такое название?

– Прямо в честь меня?! – восхитилась Ромула, и голос её дрогнул, а глаза наполнились влагой, кристально-солёной. – Тогда всё-таки лучше в Дакии, а не в Иллирии! Ой, да неужели же в честь меня? Ой, потрафил! Ой, порадовал жрицу!

– А во славу кого же мне ещё назвать мои будущие великие новоделы?! В честь тебя и Рима-Романии! Романии, а не Румынии! А может, и Румынии тоже. Скоро собственной персоной на Балканы отчалю. Вот только все самые неотложные дела в Никомедии разгребу и переделаю! Если не я, то кто же? Без меня тут не справятся. Дай мне только срок! И вообще я в Фессалониках решил отгрохать свой главный дворец и сделать сей град личной резиденцией, каких свет не видывал! Я сам придумал это строительство, мне никто не подсказывал и не приказывал! Я уже великий воитель, теперь стану великим архитектором… эээ… строителем, как грядущий Давид IV Багратион! Один раз уже отложил на потом, более откладывать невмоготу. Я креативный парень! Ты веришь мне, что это моя идея, моя инициатива безо всяких намёков свыше, сбоку и снизу?

– Я тебе, конечно, верю, разве могут быть сомненья! – улыбнулась дакийская жрица, смахивая нечто блеснувшее с ресниц. – А во время звездопада я видала, как по небу две звезды летели рядом. А ты мне веришь или нет?

– Это наш с тобой секрет! – воодушевлённо согласился Галерий, подмигнув родительнице.

– А ещё ты о дочери своей подзабыл! – совсем расчувствовалась дакийка, но тут же осознала: надо брать себя в руки.

– О какой ещё дочери? Неужели опять? Она будет третьей звездой? Сообразим на троих? Когда же я успел с дочерью-то?

– Не опять, а снова! Хотя, может, и опять, то мне неведомо. Я-то говорила не абы о каком ребёнке, а о Максимилле, давно и ныне здравствующей. Она твоя не просто единокровная, а законная дочь. От первого брака. Ты забыл о своей первой супруге? Вы с ней перед Богами в верности друг другу клялись. Как же ты мог?! Эх ты!.. эээ… впрочем, сын, ты, конечно, правильно поступил, что развёлся с матерью Максимиллы. Это был поступок не мальчика, но мужа! Вовремя предать – это значит предвидеть! – выговорила, слегка запинаясь, Ромула, в процессе своей речи вспомнив, что её сын и не сумел бы иначе стать цезарем, ибо Диоклетиан, выбирая себе соправителей, не забывал связывать-перекрещивать их с самим собой и друг с другом семейными узами. – Ты грамотно сделал, что взял в жёны умницу и красавицу Валерию. Дальновидно! Пусть она не комсомолка и не спортсменка, всё равно хвала тебе! Однако и Максимилла не абы кто! Она твоя законная дочь! И она уже взрослая дева, на выданье, а у западного августа Максимиана Геркулия как раз сын Максенций подрастает – ему скоро пятнадцать годков стукнет. Ох, как время неумолимо летит, словно Икар на своих крыльях. И мне пора о правнуках подумать. Время пришло! Такого шанса больше не представится – упускать нельзя!

– Ты в своём уме, матушка?! – не на шутку испугался Галерий за психическое здоровье Ромулы. – Максимилла вышла замуж почти десять лет назад. Вот тогда действительно и ей, и Максенцию было меньше пятнадцати годков каждому. Я говорил, что она мала ещё, но… в общем, ты настояла, а Диоклетиан, кажется, приказал… эээ… убедительно попросил. Из уважения к сединам я не мог отказать ни матери, ни старцу… эээ… Господину и Богу. Теперь-то с какого перепугу им, взрослым людям, связанным узами брака, второй раз жениться? Для этого им сначала надо развестись, а уже потом по новой начинать постройку семейного счастья! А ведь у них с Максенцием уже дети подрастают, мои внуки и твои правнуки! Первенца Максимиллы Ромулом кличут. И даже не в честь основателя Рима, а в честь тебя его назвали, матушка! Разве не помнишь? Езжай себе и нянчись, сколько в тебя влезет, коли не шутишь и душа твоя рвётся в полёт… эээ… к малышам!

– Ой, и правда, что-то с памятью моей стало: всё, что было не со мной, помню! Но ты всё равно Максимиллу забыл, не помогаешь ей! Не звонишь даже… эээ… не пишешь. Хоть две строчки всего! Почему?

– Писать не умею! И дочь в Риме, а я – в Никомедии! Ей теперь супруг во всём помощник… эээ… вернее, она ему помощница, надежда и опора.

– М-да, тяжела ты, шапка Мономаха! – вздохнула Ромула, уже полностью придя в себя.

– Что за шапка такая? Частенько о ней слышу, но никогда не видел. И никто пока, как следует, мне не разъяснил, что это за чудо-юдо такое! – живо заинтересовался Галерий.

– Золотая. Остроконечная. Снизу подбита собольим мехом. Но я оговорилась, поправилась, а сказать хотела о диадеме и пурпурном плаще!

– Эти как раз совсем не тяжёлые! Я сам их на вес проверял неоднократно. Вот и сейчас они на мне. Глянь, как твоему сыну впору и к лицу. Точно влитые на своём цезаре сидят, тютелька в тютельку! Мне самому по нраву и по вкусу. Прямо под мои габариты изготовлены! И примерку с меня брали. Нигде мастера не накосячили! Попробовали бы они напортачить! Те, кто когда-то пробовал, теперь далече!

– Ты ещё даже не тестировал двойного слоя шоколада… эээ… пурпура – он потяжелей бронированных доспехов будет. Впрочем, шоколада в прямом смысле слова тоже не опробовал, тем более его двойного слоя! Не по Сеньке… эээ… диадема и багряница тебе в самый раз! Да и не о шапке вообще речь. Я хотела сказать именно о короне и пурпуре!

– А я вот хотел спросить именно о шапке. И спрашиваю! Отвечай, что за головной убор такой? Люминий