Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
4
На следующей неделе я убедился, что математическое чудо звали Мари-Жозе. Всё это время я наивно полагал, что она тут ни при чём. Мне даже удалось убедить себя, что, может, я решил задачу, сам того не заметив. В истории случались вещи поудивительнее – примеров у меня сейчас нет, но именно так я рассудил на одном из уроков.
Но в тот день, когда учительница раздала нам проверенные работы, сомнения рассеялись, всё стало ясно, потому что оценка Мари-Жозе оказалась ниже моей. А такого не могло случиться, так в природе не бывает, несмотря на все божественные вмешательства. Меня поздравили и чуть ли не церемонию устроили – я был тронут, очень тронут и уже начал всерьез воспринимать эти комплименты, словно действительно их заслужил, несмотря на засевшую где-то глубоко тревогу. Весь класс смотрел на меня, и я был потрясен, потому что никто, похоже, ничего не заподозрил. И даже Хайсам вышел из своего привычного оцепенения, чтобы не пропустить этот важный момент.
На его широком, полном спокойствия и уверенности лице сияла мягкая улыбка. Сердце мое бешено колотилось от волнения. Учительница никак не унималась – сцена походила на награждение орденом Почетного легиона, словно я высадился на какую-то геометрическую луну. Я подумал, что она немного преувеличивает, но, так как опыта в выслушивании похвал у меня не было, промолчал. Преподаватель даже сравнила меня с Мари-Жозе, когда отдала ей ее контрольную, и тут я в первый раз услышал, как учительница шутит.
– Видишь, у тебя получилось лучше, чем у Мари-Жозе, которая всё-таки допустила огромную ошибку в решении задачи. Поэтому я уверена, что ты не списывал!
Только вот вся эта история завершилась не очень удачно, потому что в конце урока учительница подошла ко мне, прихрамывая, и сказала:
– Теперь никаких поблажек! Ты доказал, что способен решать задачи, если немного позанимаешься. Я ведь могу на тебя рассчитывать, а?
Она смотрела мне прямо в глаза. А потом торжественно добавила, как на всяких старинных церемониях:
– Все рассчитывают на тебя!
Я вышел из класса с чувством, будто судьбы мира зависят от того, что я напишу, и в голове вертелась только одна мысль: я крепко влип. Мне хотелось обсудить ситуацию с Мари-Жозе, но она сбежала, растворилась в воздухе. Уже в коридоре мне показалось, будто я только что вышел с ринга. Я поискал глазами Этьена и Марселя – эти двое были членами рок-группы, которую я когда-то создал, – но они уже пинали мяч во дворе.
Спустившись, я попытался как можно тише прошмыгнуть мимо кабинета Счастливчика Люка, но по «счастливой» случайности всё-таки столкнулся с ним. Он лишь подлил масла в огонь:
– Отличный спринт, мальчик мой, ты вышел в отрыв! Я уже в курсе твоих подвигов. Ты получил свою желтую майку лидера! Даже добавить нечего! Снимаю шляпу! Настоящий мушкетер!
Счастливчик Люк положил руку мне на плечо, будто и вправду мною гордился.
– Надеюсь, ты доволен!
– Да, месье, очень…
– Я знал, что мы можем на тебя рассчитывать, что все наши педагогические усилия не напрасны…
И завуч показал мне большой палец.
Это было уже слишком. Я помчался в туалет, так как эмоции овладели мной, а я не хотел разрыдаться перед всеми – у меня есть гордость. Поскольку я обычно прятал здесь бумагу, у меня всегда было укромное место. Я заперся в кабинке и разрыдался. Мне полегчало, даже стало лучше. И я решил подвести итоги прямо здесь, на унитазе. Я часто мечтал о подобной лавине комплиментов, но примерно так же, как о слишком дорогом подарке на Рождество. Теперь, когда это произошло, у меня всё внутри перевернулось. На этом с эмоциями было покончено. Надо было решать, как жить дальше, потому что теперь на мне лежала огромная ответственность. До этого я никогда не был хоть в чём-то на высоте и жил себе спокойно, а теперь они ожидали от меня результатов. Я с легкостью мог всех разочаровать, а когда разочаровываешь других, это, скажу вам честно, полная тоска – даже надеяться не на что. Мне очень хотелось всё вернуть, пойти к Счастливчику Люку и признаться, что это подстроено, что я сжульничал и не стоит чего-то от меня ожидать. Моя карьера в качестве хорошего ученика началась очень плохо – с напрягов и сожалений. Я спустил воду в унитазе, задаваясь вопросом: почему у меня всё всегда превращается в какой-то цирк?
Во дворе я заметил Этьена и Марселя. Их вдвоем поставили нападающими на правый фланг, потому что оба были левшами. Я называл этих братьев Метро с тех пор, как узнал, что есть станция метро «Этьен Марсель». Они просто отвратно играли на басу и барабанах, но я не обратил внимания на их музыкальные способности и взял в группу. Чтобы отметить рождение нашей команды, мы разбили бутылку яблочного сока о старую электрогитару, которую мне купил отец. Он же и подсказал нам экстравагантное словечко для названия группы – «Сверло» – и даже разрешил репетировать в мастерской у нас во дворе. Я понятия не имел, как ему взбрело в голову такое название… «Сверло»… И сперва подумал, что он на качество нашего звука намекает, ну да ладно… Однажды мы дали учителю музыки диск с нашими лучшими произведениями. Учитель оценил наш порыв, но, по его мнению, у нас возникли неполадки при записи, потому что он услышал только металлический стук и свист.
– Очень странно, – сказал нам учитель, немного смутившись, – кажется, что вы записывались в кузнице… или… на взлетной полосе!
Мы забрали диск и обиделись на учителя, потому что артисты – народ чувствительный.
Уже перед звонком на урок я спросил Этьена и Марселя, что они думают о моем положении. Конечно, я промолчал о том, что Мари-Жозе наверняка замешана во всём этом, поскольку и так чувствовал себя нелепо. Этьен предположил, что я действительно становлюсь «маэстро лазеек», о котором рассказывал уважаемый египтянин, и что мне стоит продолжать жульничать, чтобы остаться на высоте. Я пожал плечами.
– Это невозможно. Я слишком туп, чтобы жульничать эффективно. В прошлом году я попытался, а в итоге меня оставили после уроков и заставили отмывать все туалеты в школе. Нет, спасибо. К тому же меня мучает совесть. У вас такого не бывает?
– Нет.
Марсель посмотрел в небо и предложил мне просто усерднее заниматься и добиться успеха честным путем. Конечно, подводя итоги в туалете, я уже приходил к такому решению.
– Слишком поздно. Как только я пытаюсь учиться, всё превращается в китайскую грамоту. Например, я уверен, что сегодня вечером уже не буду понимать утренние уроки биологии про гладкие и морщинистые горошины, которые дают… ну, что-то там дают. Вот о чём я – вообще ничего не пойму!
– У всех великих рок-музыкантов была беда с учебой, – заметил Этьен.
Из уважения к сказанному повисла пауза.
– А ты действительно великий музыкант, – добавил он, чтобы просто что-то добавить.
После уроков я предупредил Хайсама, что не приду смотреть игру в шахматы, потому что меня ждет срочное дело.
– Жаль, – ответил он, – а я хотел показать тебе секреты сицилианской защиты…
Да они как сговорились! Я сделал вид, что не понял, о чём он, и сказал:
– Может быть, завтра.
– Не получится. Завтра суббота.
– И что?
– Шаббат. В этот день мы ничего не делаем.
– Но ты же египтянин, уважаемый египтянин. А твой отец – турок. Турок из Стамбула.
– Из Галаты, я попрошу. И что с того?
Я не придумал ничего достойного в ответ, да и в целом моя голова была занята другими вещами. Хайсам открыл дверь в комнату консьержа, где его отец плел косички из теста, водрузив на голову феску. Перед тем как закрыть дверь, мой уважаемый египтянин снова заговорил:
– Мне кажется, ты торопишься уйти из школы из-за сегодняшних подвигов.
Казалось, его взгляд-рентген просвечивает меня насквозь. Уверен, он даже скелет мой увидел.
– И что с того? – повторил я его слова, не задумываясь.
Хайсам медленно опустил голову, словно соглашаясь, что я ответил правильно, и у меня по спине побежали мурашки – я почувствовал, будто расту благодаря ему.
Я побежал ко въезду в деревню, чтобы не упустить Мари-Жозе. Я точно не переживу выходные, если не разберусь со всем этим немедленно. Мне захотелось снова зайти в церковь и помолиться о том, чтобы она была одна, но я подумал, что две молитвы за такое короткое время – слишком подозрительно. Там, наверху, наверняка не потакают малейшим прихотям. Так что я просто скрестил пальцы. И появилась она, одна, с копной волос, которые были похожи на пенный шар. Я набросился на нее, как истребитель. Мари-Жозе подпрыгнула.
– Надо же, ты меня напугал. Как дела?
– Никак.
– Интересно, почему? Тебя же сегодня просто захвалили?
– Именно из-за этого.
– Да что с тобой? Расскажи.
Я чувствовал, что закипаю, но всеми силами сдерживался, потому как она могла меня бросить прямо здесь, посреди улицы, и уйти домой. А мне хотелось бы обрисовать ситуацию ясно и четко – эти два качества очень важны в жизни, говорит папа. Я заметил, что она не надела свое огромное кольцо.
– Не делай вид, будто ничего не понимаешь. Ты же знаешь, что я крепко влип.
Она села на скамейку напротив церкви.
– Рассказывай, только быстро. Мне нужно домой.
– Короче, сегодня я получил оценку выше твоей…
– Да, я ошиблась на последнем этапе.
– Ты издеваешься? Да вы все сегодня издеваетесь… Я прекрасно знаю, что ты мне подложила решение задачи, а потом специально ошиблась, чтобы сбить всех со следа…
– И зачем мне так поступать? Но допустим. Почему ты так волнуешься? Ты же получил лучшую оценку в классе!
Я подыскивал слова, чтобы объяснить всё, что накипело в душе. Взгляд мой упал на церковный флюгер, который вертелся во все стороны. Будет буря, подумал я. Вдруг Мари-Жозе встала, а я поплелся за ней по пятам.
– Все теперь думают, что мои оценки будут улучшаться. И только я один, ну то есть вместе с тобой, знаю, что не я их улучшаю, а всё это – лишь надувательство. Даже Счастливчик Люк меня поздравил. И я уверен, что мой отец тоже в курсе.
– И что с того?
– Да то, что я всех разочарую, а это тоска зеленая. Неизбежно. Я никогда не смогу повторить этот подвиг. На следующей же контрольной я рухну на самое дно, и всё станет ясно…
– Если только…
– Никаких «если»… Я тебе сразу говорю: жульничать не стану… Да и кстати, ты же сама…
– Допустим. Но я не предла…
Она замедлила шаг, и я понял, что мы пришли. Но я не собирался отпускать ее вот так. Я встал перед воротами и скрестил руки на груди.
– Давай начистоту: это ты или не ты?
Мари-Жозе спокойно искала ключи в сумке, ее рыжие кудри скрывали лицо.
– Хорошо. Это я.
Странно, но я потерял дар речи. Она посмотрела на меня, улыбнулась и закусила губу – всё это одновременно.
– И зачем ты это сделала? Разве не видишь, что у меня теперь проблемы? Примерно как с голодающими в Африке: устроишь им пир горой, а они тут же коньки отбросят. Со мной то же самое; надо было начинать с малого.
– Я не подумала. Это вообще на меня непохоже… жульничать, я хочу сказать… хотя и не думать тоже.
Несколько секунд я задавался вопросом, достойное ли это оправдание или нет. Красная армия высадила у меня в голове все свои батальоны.
– Мне нужно домой, я должна позаниматься на виолончели… но, если хочешь, заходи, послушаешь.
Я чуть не сказал, что я тоже музыкант, но сдержался. Мне было очень любопытно познакомиться с ее виолончелью. Но папа бы стал волноваться. А я бы заволновался, потому что он волнуется. Меня вообще очень раздражает, когда мы начинаем волноваться параллельно друг другу. И всё-таки я поплелся за Мари-Жозе. Мы прошли через сад по усыпанной гравием аллее, которая петляла вокруг деревьев всех видов и сортов. В какой-то момент она прошептала:
– Кстати, спасибо, что вернул бумагу в туалет для девочек…
Весь вечер я размышлял о случившемся. Моя голова стала похожа на тыкву, и папа сказал, что я странно выгляжу. В итоге пришлось улечься в постель с градусником. Когда папа спросил, что же такое со мной приключилось, я просто ответил:
– Я откусил больше, чем могу проглотить.
И так как он ничего не понял, пришлось объяснить:
– У меня лучшая оценка в классе.
Кстати, он уже был в курсе, потому что столкнулся со Счастливчиком Люком, который тренировался на своем велосипеде, и вместе они пришли к выводу, что для меня еще не всё потеряно.
Казалось, папа удивился, что я так мучаюсь из-за хорошей оценки, но ему предстояло еще кое-что доработать в «панаре», поэтому он оставил меня, заключив, что я вечно недоволен и просто не создан для счастья. В любом случае я не собирался углубляться в детали.
Я вспомнил, как мы провели время с Мари-Жозе. Пришлось целых полтора часа слушать, как она играет на виолончели Вивальди, Баха и Марена-что-то-там – никогда о таком не слышал. В конце концов Мари-Жозе отложила смычок и спросила:
– Ты тоже любишь музыку?
– Да, – сказал я.
– Классическую или барокко?
– Марокко? При чём тут Марокко?
– Барокко, а не Марокко.
Я покраснел как помидор от собственной глупости.
Уж не знаю, в чём там разница, но барокко мне вообще ни о чём не говорило, я даже задумался, не ловушка ли это. Классическая казалась мне более… классической.
– Классику. Потому что второй вариант, понимаешь…
– Что именно из классики?
Я думал со скоростью сто километров в час. Времени хитрить не было. Вспомнился, уж не знаю почему, мой кролик, который умер в прошлом году, и название его корма – «Моцарт».
– Моцарт. Мой любимый классик – Моцарт.
И, облегченно улыбнувшись, подумал, что поищу информацию о Моцарте позже.
– Какое-то конкретное произведение?
– О… всего понемногу. Я вообще фанат.
Она принялась натирать смычок странной штукой – чем-то вроде воска.
– Что это? – спросил я, стараясь изобразить интерес.
– Канифоль. Чтобы смычок лучше скользил по струнам.
Ее движения походили на долгие поглаживания.
Я встал – в ногах забегали мурашки.
В книжном шкафу в алфавитном порядке стояли разные книги. Я тут же заметил, что почти все они о глазах, что странно. «Анатомия оптического нерва», «Патологии зрения», «Изучение слепоты» и так далее. И еще целая куча других с такими сложными названиями, что их можно было принять за научно-фантастические. Я спросил:
– Забавно, все эти книги – о глазах. Почему ты так этим интересуешься?
– Это для доклада.
– Какого доклада?
– Да знаешь, я предложила учительнице литературы сделать небольшой рассказ о книге, в которой Хелен Келлер описывает свою жизнь.
– А какое отношение она имеет к глазам?
– Ну, Хелен Келлер – американка, которая потеряла зрение в возрасте девятнадцати месяцев. Ей удалось стать очень известной и умной благодаря одной учительнице, которая сделала всё, чтобы спасти девочку… Вот такая история, вкратце, конечно. Хочешь, дам тебе почитать.
– Нет, спасибо, мне пока хватит «Трех мушкетеров». Может быть, позже, когда я дочитаю… лет через десять. Кстати, есть одна вещь, которая меня беспокоит… это правда, что Александр Дюма, короче, любил набивать брюхо и бегать за женщинами?
– Это правда.
Я немного расстроился: хотелось верить, что Хайсам что-то напутал. Но, похоже, уважаемый египтянин не ошибается никогда.
– То есть все эти книги тебе нужны для доклада?
– Мне нравится опираться на множество источников, когда я что-то готовлю.
– Думаю, ничего удивительного, что ты интересуешься глазами и слепыми…
– Почему?
– Потому что из многих слепых получились отличные музыканты. У вас есть что-то общее.
Мари-Жозе пожала плечами, а лицо ее словно закрылось на замок в два оборота – так я понял, что сморозил что-то несусветное. Но, честно говоря, такое частенько в моей жизни случалось.
Дом погрузился в тишину, иногда кое-где скрипела половица.
– Ты одна? Твои родители не придут?
– Придут, но позже. Я часто одна, потому что мои родители – эксперты в произведениях искусства. Они аукционисты, поэтому часто не бывают дома.
– Аукционисты? Что-то с акциями?
– Да нет же. Знаешь, один… два… три… Продано!
Она ударила по столу невидимым молоточком. Я видел такое в фильмах.
Несколько минут мы молчали, поэтому я решил, что необходимо срочно найти тему для разговора. Всё связанное с музыкой пришлось отбросить немедленно, потому что я действительно… был не на высоте. Кстати… надо не забыть поговорить с Метро и попросить их молчать о наших музыкальных опытах. Чем больше я думал, чего бы такого сказать, тем меньше было идей. В итоге я решил: уж лучше заявить, будто я должен идти, поскольку атмосфера стала тяжелой. Мари-Жозе убрала виолончель, села на кровать и пристально на меня посмотрела.
– Хочу кое-что тебе предложить…
Я почувствовал, как голова уходит в плечи, – здесь попахивало какой-то подозрительной сделкой.
– И что же?
– Ну вот. Я поставила тебя в неудобное положение, желая помочь…
– Да, но и я сам здесь замешан; мне слишком сложно отнестись к этому иначе…
– Знаешь, я отличница.
Я пожал плечами.
– Все это знают.
– Мои родители отправили меня как-то на тестирование. Я помню результат. Никогда не забуду слова психолога: «Ай-кью гораздо выше среднего…»
– Прости, у меня с английским как-то не очень.
– Тест на коэффициент интеллекта, балда. На то, что там у тебя в голове… А мой интеллект гораздо выше среднего, и еще у меня необыкновенная память и хорошо развито абстрактное мышление.
Я сделал вид, что это очень круто, хотя даже понятия не имел, что такое абстрактное мышление и чем оно отличается от обычного.
– И что? – сказал я. – Мне плевать. Или ты мне собираешься всю свою биографию рассказать?
– Мне тоже плевать, дело не в этом, а вот в чём: если хочешь, я могу с тобой позаниматься.
– Позаниматься?
– Да. Повторить. Объяснить то, что ты не понял. Помочь нагнать остальных.
Я широко открыл рот и, наверное, переливался всеми цветами радуги. В голове всё смешалось в кучу: Решевский, Александр Дюма, Моцарт, Марен-что- то-там, дама с камелиями и д’Артаньян, и даже Счастливчик Люк и его «Тур де Франс». Я едва выговорил:
– Мне нужно подумать. Привыкнуть к мысли.
Конечно, репетиторство не сильно вязалось с образом подрывного гитариста-бунтаря.
Я взял куртку, однако, перед тем как уйти, всё- таки как бы бросил ей вызов:
– А если я спрошу тебя, какие технические новшества появились в «панаре» во время гонки Париж – Берлин в 1901 году, ты найдешь ответ?
– Найду.
«Как же, ищи-свищи, красавица, – повторял я себе по дороге домой, предвкушая победу, – ищи себе сколько влезет…»
