Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Коронация

Москва – праздник русской земли. Со времен Петра сей праздник лебедой забвения порос, одичал, стал домашним, для своих. От матушки Москвы старыми сундуками шибало в припудренные носы петровских и прочих выскочек. Всей этой французистой немчуре не токмо московские хоромы, но даже Кремль казался медвежьей берлогою. А какое оскорбление чувствам? На московских улицах мужики водились: скрип лаптей, вонь тулупов.

Москва вдовствовала, да не больно горевала. Бог миловал от вахтпарада, от иноземного шарканья и монплезира – жила как можется.

И, однако ж, без благословения Москвы – русский царь не царь.

Весь Петербург прикатил, смиря гордыню, в стольный град православного народа.

Коронация – венчанье и величание перемен по обычаю московскому. Пир – горой, без французского жеманства, без немецкого братанья. Русские праздники – на столах. Коли у столов ножки от обилия брашен не подламываются, а пирующий, упаси Господи, на ногах устоял – хозяину стыдоба.

Император Александр прибыл в Москву 5 сентября 1801 года. У заставы, у Петровского подъездного дворца хозяина России встречали многие тысячи верноподданных.

Когда Александр и Елизавета Алексеевна вышли из кареты – чудовищная толпа онемела: Бог послал народу русскому истинных ангелов, уж до того была красивая пара.

– Ни в сказке сказать, ни пером описать! – перешептывались москвичи.

На другой день император один, без свиты, без охраны проехал по Тверской верхом. Царя узнали, и в считанные минуты народ запрудил улицы, переулки, закоулки. Всадника стиснули, но дороги не преградили.

– Солнышко наше красное! – кричали женщины.

– Родимый! – кланялось простонародье. – Батюшка!

Батюшке было двадцать три года, а все равно батюшка.

Смельчаки целовали лошадь, стремена, подошвы государевых сапог.

Встречает народ русский государей своих любя. Провожая в последний путь – плачет горчайше.

Официальный въезд в древнюю столицу император назначил на Рождество Пресвятой Богородицы, 8-го сентября.

Церемониальный поезд был не особенно велик: полсотни дворцовых карет, около сотни частных.

Ради праздника Бог послал погоду дивную: на небесной сини – ни единого облака, сентябрьское солнце и светило и грело. Жарко было! Александр ехал с обнаженной головой. Церквей по дороге множество, возле каждой Крестный ход, иконы, хоругви. Карета останавливалась, Александр выходил, молился, прикладывался к святыням.

Вся Москва была на сих смотринах.

От Тверской заставы до Кремля и от Кремля до Слободского дворца, купленного Павлом у графа Безбородко, воздвигли подмостки, в три, в четыре яруса.

Венчались Александр и Елизавета на Царство Русское 15 сентября. Накануне, вечером, похолодало, небо затянуло серыми облаками, прошел дождь. Но Москва была на ногах и ночь провела бессонно. В Кремле, возле колокольни Ивана Великого, были устроены зрительские места, на которые пускали дам по билетам, а сбор приглашенным назначили на три-четыре часа ночи!

Для чиновника коронация не токмо служба, но памятник. Какое бы место тебе ни отвели, сей труд во имя Божие и во славу государя – запечатляется на скрижалях история Отечества.

Городовой секретарь их благородие тринадцатого, предпоследнего, разряда в табели о рангах, дворянин Василий Андреевич Жуковский назначен был дежурить у Воскресенских ворот: проверять пропуска допущенных на Красную площадь.

Увы! И на этой службе Жуковский был вторым, товарищем коллежского асессора Дмитрия Николаевича Блудова, чиновника Архива коллегии иностранных дел.

Старший по ранжиру (на целых пять ступеней) был моложе подчиненного на два года – шестнадцати лет от роду, но известность Жуковского в кругах пиитических оказалась для Блудова притягательной. Он тоже писал стихи и был в кровном родстве с великим Державиным, со знаменитым Озеровым, автором «Эдипа в Афинах» и «Фингала». Державину – племянник, Озерову – двоюродный брат.

– Отчего же мы не встречались по сю пору? – удивился Жуковский.

– Ах, Господи! Не я ходил в университет, университет во всей своей красе являлся ко мне. Это – грустно, но родительская воля для покладистых чад неоспорима и укоризне не подлежит. Отца я потерял рано, а матушка даже на службу отпускает меня, всякий раз благословляя. – Блудов был курносый, лобастый, губы на широком лице узкие. – Что ты на меня посматриваешь? Нечто знакомое? Мне бы рот поменьше, да брови домиком – копия Павел! – Блудов засмеялся, и никакой красоты не надобно.

От Александра они были в восторге.

– Мы – счастливое поколение! – сиял глазами Блудов. – От Павла веяло погребом, а теперь у нас, знаешь, что есть? Будущее!

Поток стремящихся на Красную площадь иссяк, и они, сойдясь, наперебой исчисляли друг другу радостные законы Александра.

Начали с помилованья на другой уже день царствования невинно томящихся в тюрьмах, в ссылках, с возвращения на службу разжалованных, изгнанных.

– 15 марта вышла амнистия беглецам, скрывшимся от Павловой грозы в заграницах! – победно вскидывал правую руку Блудов. – 14-го Его Величество снял запрет с вывоза русских товаров.

– Тогда же, 14-го, восстановлены дворянские выборы! – Жуковский поднял обе руки.

– 16-го – разрешен привоз в Россию иноземных товаров.

– Указ обер-полицмейстеру графу Палену о строжайшем запрете полицейскому ведомству чинить обиды и притеснения народу.

– Этот указ издан 19 марта, а 17-го Александр ликвидировал ратгаузы – в губернских городах – и ордананс-гаузы – в уездных.

– Блудов! Для меня самою радостною стала отмена запрещений на ввоз из-за границы книг и нот!

– Возвращение исторических наименований полкам, кои при Павле стали вотчиной шефов.

– Мы забыли указ о свободном пропуске едущих за пределы России и въезжающих в Россию! – почти кричал Жуковский и слышал в ответ:

– Манифесты! Манифесты! Манифесты императора Александра – это песня песней Соломоновых: восстановление жалованной грамоты дворянству, восстановление городовых порядков, предоставление казенным поселянам права пользоваться лесами. Облегчение участи преступников! Уничтожение тайной экспедиции!

– Блудов! Уничтожение виселиц на городских площадях!

– Вот именно – уничтожение. Пусть людей не вешали, но прибивая к виселицам дощечки с именами, – казнили нравственно.

– Отмена шлагбаумов! – вспомнил Жуковский. – Россия была полосатой от шлагбаумов.

– Это еще не свобода, но образ свободы. Не правда ли?

– Не знаю, – помрачнел Жуковский, его радость померкла. – Продажа людей не запрещена, но почему-то запрещено печатать объявления о продаже крестьян отдельно от земли.

– Жуковский! Павел Петрович в день восшествия на престол раздарил новоявленным вельможам 82 000 свободных крестьян! Александру напомнили об отцовской щедрости. Ты слышал, что ответил государь разинувшим роток на человеческие души?

– Нет, не слышал.

– Александр воистину Александр – защитник людей. Он сказал: «Большая часть крестьян в России рабы. Считаю лишним распространяться о несчастии подобного состояния. Я дал обет не раздавать крестьян в собственность, дабы не увеличивать числа рабов».

У Жуковского перестали блестеть глаза.

– А сколько у вас душ, Блудов?

– Много. А у вас?

– Я тоже рабовладелец. У меня – Максим. Бабушка одарила. Мы все повязаны рабством. И еще службой. Служба – такое же рабство. Начальник моей конторы готов меня цепью приковать к столу.

– А где вы служите?

– В Главной Соляной конторе. Ненавижу! Ненавижу мою службу до такой степени, что, любя все соленое, не прикасаюсь к солонкам.

Блудов засмеялся.

– Да как же вам любить крепкосоленую контору, коли правит ею Пресмыкающееся животное?

– Вы знаете прозвище господина Мясоедова?

– Москва любят зубоскальство. Но, драгоценный друг мой, выше голову! Наш вождь – Александр. Имя гордое, зовущее за собою. Не берусь предсказывать, благословит ли Бог нашего государя на подвиги, достойные славы Македонского, но наше с вами завтра – пусть не близкое – блистательно! Александр каждого рожденного в России одарит будущим. Я уже говорил вам это.

Жуковский промолчал: коллежского асессора шестнадцати лет от роду в двадцать станут величать «ваше высокородие». А статскому советнику далеко ли до тайного?

– Я вижу сомнение на вашем лице, Жуковский! Быть нам при государях! Быть!

– Друг мой, Дмитрий! Я – прапорщик. Сержант – в два года, в семь – прапорщик, но я и в восемнадцать – прапорщик.

– Вы, Жуковский, поэт, а поэты в России – ближайшие к трону люди. Поэт в России, Жуковский, звание генеральское.