Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Встреча XIX столетия
Со времен Петра Новый год в России – праздник греха. В строгую, в последнюю неделю Рождественского поста – веселие, пляс, скоромная еда, пьяное питье, ёлка.
– Народ барского праздника не признаёт, – сказал Жуковский, целуя ручки сестрицам Соковниным: Катеньке, Аннушке, Вареньке. – В огнях дома знаменитые, а на иных улицах окна сплошь темны.
– Жуковский, ты всегда усматривал такое, мимо чего большинство ходит не задумываясь.
У стены, возле мраморного столика с вазой, стояла незнакомка. Просяное золото густых волос, огромные синие глаза, нежное, белое, ласковое.
Василий Андреевич смутился.
– Фраза моя словно бы заготовленная… Но меня поразили темные окна. Час-другой – и мы все станем обитателями девятнадцатого века. Вы представьте себе. Вместо пяти знаков только три – десять, единица десять. Нам откроется сокровенное, а мы не поймём, о чем нам всем сказано.
– Василий Андреевич, вы меня не узнаете! – Юная дама засмеялась, подошла и расцеловала изумленного мудреца. Тут-то он и прозрел:
– Маша!
Это была дочь Николая Ивановича Вельяминова и его сводной сестры Натальи Афанасьевны. Друг мишенского детства.
– Боже мой! – не мог прийти в себя Василий Андреевич. – Мы не виделись… четыре года… Мария Николаевна!
Красавица улыбалась, затаивая быстрые вздохи.
– У меня сердце – бьется… Ты, Васенька, тоже… не тот. Ах, что я говорю! Тот же самый! Но всё чудесное в тебе стало совершенным.
– Маша, я эти же слова сказал о тебе, не смея произнести вслух.
– А ты произнеси!
– Помнишь, у бабушки! Портрет Натальи Афанасьевны? В тебе все то же, но все ласковее.
– Почему ты не ездишь к нам?
Василий Андреевич вспыхнул, опустил голову. Место в Соляной конторе он получил хлопотами Вельяминова. Николай Иванович – член правления конторы. Но у молодости суд, не знающий пощады. Вельяминова Василий Андреевич почитал за человека бесчестного: его чины и деньги – милости Тульского губернатора Кречетникова, вернее, плата, позорнейшая… Кречетников в открытую жил с Натальей Афанасьевной, Авдотья Николаевна и Марья Николаевна… были его дочерьми. Одна Аннушка истинно Вельяминова. Не потому ли Николай Иванович годами не бывал в Мишенском.
– Васенька, ты такой же, как у бабушки, – шепнула Мария Николаевна. – Ты приезжай ко мне, Гюон к Шеразмину.
– Вы разговариваете тайным языком, как влюбленные. Ничего не поймешь! – Варенька надула розовые губки. – Жуковский! Вы так умно сказали про темные окна, но не потому ли они темны, что народ наш темен. Да, пост, грех! Но ведь Новый год! Новый век!
– Новый год в январе – немецкий праздник. Нас всех превратили в немцев. Новолетие для русского народа – день Симеона Столпника. Это ведь так естественно. Урожай к первому сентября собран. Отдых земле, природа приготовляется к обновлению.
– Жуковский! Жажду ваших стихов, ваших пророчеств на новый век! – старшая из Соковниных, Екатерина Михайловна – насмешница, но насмешница любящая.
– Пророк у нас Андрей… Стихи я, верно, сочинил, но на прошедший век… Последнее время я читал Тибулла. Мои стихи к Тибуллу.
– Подождите, не читайте! Вашими стихами мы попрощаемся с XVIII столетьем, веком наших неподражаемых изумительных бабушек.
– С веком великой огненной бури! – В залу вошли Тургеневы, Андрей я Александр.
Все промолчали: сказано о запретном, о французской революции. На мгновение глаза у Андрея стали злыми.
– У меня лопается терпение, скорее бы минул и этот мерзостный век, и сей год – позора России.
– Андрей Иванович, бог с вами! Какой позор вы напридумывали себе? – Умница Екатерина Михайловна смотрела кротко и уж так была хороша!
Андрей прикрыл глаза веками, длинные ресницы дрожали, как у обиженного мальчика.
– Вы хотя бы историю с Коцебу вспомните! – И снова сверкнул глазами. – Мы живем в эпоху Августа Коцебу, а как с ним обошлись?
Хватающие за душу драмы Августа Коцебу заполонили театры европейские, а коли так, то и петербургские и московские.
Будучи директором Венского театра, Август Коцебу приехал в начале года в Россию. В свои двадцать лет он жил в Петербурге, служил секретарем при генерале Бауэре. Свадьбу сыграл тоже в Петербурге, взял в жены дочь генерала Ф. Эссена. Кстати сказать, помимо тестя Коцебу России служили генерал-лейтенантами еще трое Эссенов: Иван Николаевич был Каменец-Подольским губернатором, Александр Александрович – шефом Черниговского полка, Петр Кириллович – Выборгским военным губернатором… И несмотря на такое родство, по крайней мере, свойство – писатель Коцебу, едва пересек русскую границу, как был схвачен и без суда, без каких-либо объяснений упечен в Тобольск. Расправы с писателями Россия переживает болезненно. Но на престоле восседал Павел. Всё кончилось шутовством. Император пришел в восторг от пьесы Коцебу «Лейб-кучер Петра Великого», и опальный писатель стал желанным. Его примчали в Петербург и пожаловали в директора Немецкого театра.
– Ваш любимец устроен и обласкан, – беря Андрея за руку и усаживая за клавесин, сказала строгая Варенька. – Государь Павел Петрович, слава богу, любит искусства.
– И даже сверх всякой меры! – Смеясь, Андрей вырвал из клавесина нечто бурное и нелепое. – Чего стоит указ от 25 апреля сего – Господи! – уходящего наконец-то года. «Представления в публичном театре не должны продолжаться долее восьми часов вечера». А начало – в пять! Укладывайтесь, господа артисты, но спектакль по-прежнему должны составлять: драма и балет; опера и водевиль; водевиль, трагедия и дивертисмент.
– Между прочим, – сказала Варенька, – Павел Петрович подарил сочинителю Николеву трость с золотым набалдашником в бриллиантах.
Андрей грянул марш «Гром победы раздавайся». Варенька положила руку на руку Андрея.
– Не надо так. Я хочу петь.
Андрей улыбнулся, заиграл иное, спросил глазами: это? Варенька вздохнула, погрустнела, и голосок ее пошел, пошел по сердцам, как птичьи лапки ходят по подоконникам в дождик:
Вместе с хозяином дома, с Сережей Соковниным, однокашником Жуковского, приехал Андрей Кайсаров, и почти тотчас Алексей Мерзляков.
Варенька даже заскакала от радости:
– Играть! Играть! Милый Мерзляков, открывайте ваш сундук с народным добром.
– Варенька, Господь с вами! Я знаю детские игры.
– А мы и есть дети! – обняла Вареньку Мария Николаевна. – И даже младенцы.
– Младенцы неведомого, но прекрасного века! Господа! Пусть новый век будет прекрасным! – вопила Варенька.
– Ну, не знаю! – развел руками улыбающийся Мерзляков. – Есть игра «Ох, болит!».
– Давайте! Давайте! – Варенька хватала всех за руки, собирая в круг.
Игра оказалась простой, но со смыслом. Все назвались цветами. Первой охать досталось самой Вареньке – Ромашке.
– Ох, болит! – закатила глазки Варенька.
– Что болит? – спросил Подсолнух – Мерзляков.
– Сердце.
– Да по ком же?
– По Черному Тюльпану.
Андрей Тургенев занял Варенькино место в кругу.
– Ох, болит!
– Что болит? – спросил Подсолнух, ведший игру.
– Вся грудная клетка разрывается.
– Да по ком же?
– А по Жуковскому – ему стихи надобно писать, а он чужую прозу переводит.
– Не дело! Не дело! – рассердилась Екатерина Михайловна. – Цветок назовите!
– Цветок? – вздохнул Андрей. – Жуковский, ты Вишня. Вишня – жизнь моя, но цветок, растущий в моем сердце. – Незабудка.
Незабудкой была Екатерина Михайловна.
Сердце Саши Тургенева – Одуванчика – заняла Кувшинка, розоволикая Аннушка.
Играли в змейку, в Башмачника.
Башмачником сначала был Мерзляков. Огромный, сидел он на крутящемся стульчике посреди круга, изображал, будто шьет сапоги, припевал:
– Хорошенькие ножки, хорошенькие ножки! Примерьте-ка сапожки!
И норовил схватить крутящихся перед ним игроков. Да так и не поймал никого.
Сыграли в ворота. Вратарями были Андрей и Жуковский. Играющие гуськом шли под своды соединенных рук и пели:
Перед последним руки опустились, а последней оказалась Маша Вельяминова.
– К соболю или к горностаю? – спросил Андрей.
Маша уперлась смеющимися глазами в Жуковского, гадала:
– К… горностаю!
– Это ко мне, – и Андрей забрал свое.
Допрос производился шепотом, и получилось, что все, кроме Саши Тургенева, выбрали горностая. Тут-то «ворота» и объявили свои настоящие имена: горностай был адом, а соболь – раем.
– Ужас! Ужас! – ахали Маша и Варенька. – Мы все в аду!
У Аннушки глаза были испуганные.
– Но ведь это и вправду ужасно. Давайте играть в смешное.
Сыграли в почту.
– Динь, динь, динь! – вопил Сережа Соковнин.
– Кто там? – спрашивал его Мерзляков.
– Почта.
– Откель?
– Из города Немирова.
– Как у вас в Немирове блохи скачут?
Всем играющим пришлось скакать по-блошиному, но Екатерина Михайловна блохою быть не захотела. С нее взяли фант. А когда разыгрывали фанты, ей выпало быть зеркалом, и, чтобы вернуть себе чудесный перстенек с ярым огоньком золотистого сапфира, Екатерина Михайловна, сердясь и смеясь, повторяла кривляния Вареньки, поглаживала «ус» за Андреем, покряхтывая, садилась в кресло, отпыхивалась, как это показывал толстяк Мерзляков.
Наконец сели за пиршественный стол. «К Тибуллу» Жуковский читал с бокалом в руке, стихи – проводы века:
– Слава богу! – крикнул Андрей.
Дамы насопились: уж очень это серьезно и совсем не для праздника.
вещал Жуковский, и кончил тоже превесело:
– Да, люди смертны, смертны, но при чем тут Тибулл? – капризно кривила губки Екатерина Михайловна.
– Тибулл – поэт не из великих, – объяснил Андрей, – но, живя в эпоху блистательного Августа, сей пиит ни единого раза не обмолвился о государственных делах. Август насаждал римское благочестие – тиранию для всего мира, а у Тибулла благочестие – бедность и все прочие римские мерзости. Его грезы о любви – скорбь, его мечтания и жуть жизни – несовместимы.
– Замрите! – крикнула Варенька.
Стало слышно, как в часах что-то вздохнуло, заскреблось, и пошли звоны, отбивая то ли последние мгновенья XVIII века, то ли первые XIX.
– Ура! – вскочил Андрей. – Мы дожили до нашего времени! Оно – это мы!
Выпили шампанского, перецеловались. Пошли подарки.
Свой перевод гётевского «Вертера» Андрей посвятил… Вареньке. Варенька была охотницей до чтения. Впрочем, без хитрости тут тоже не обошлось: родители Екатерины Михайловны увлечения дочери Тургеневым не одобряли. Сын опального масона, книжный человек – не пара столбовой дворянке.
Александр поднес Анне Михайловне свой перевод комедии Августа Коцебу «Несчастные» – в сафьяновом переплете, – а всем гостям – билеты на представление в театре Медокса.
Дамы целовали удачливого драматурга, Саша раскланивался, а потом указал обеими руками на Жуковского:
– Сегодня на коня взгромоздился Тургенев Александр, а завтра на сем одре ехать Жуковскому. Медокс принял к постановке переведенную нашим другом комедию «Ложный стыд» того же Коцебу. А Мерзляков с Андреем переводят «Коварство и любовь», «Разбойников», «Дон Карлоса»!
– Девицы! Красавицы! – воскликнула Екатерина Михайловна. – Это же чудо! Все наши кавалеры – будущие знаменитости.
– Мы и теперь… немножко, – картинно вскинул голову Андрей.
Пели, танцевали. Жуковский, почитая себя неуклюжим, пытался отсидеться, но Машенька Вельяминова не отступила.
– Васенька, – говорила она, едва раскрывая розовые губы. – Васенька! Я тебя любила все мое детство. Ты завтра же, завтра приедешь к нам.
– Господа! Не пора ли погадать о новом веке? – предложил Сережа Соковнин.
– Стоит ли гадать в сим доме? – возразил Мерзляков. – Предки Саковниных – заступники России у Престола Всевышнего. От мучениц – боярыни Федосья Морозовой да от сестрицы ее княгини Евдокии Урусовой – урожденных Соковниных – наша Церковь отгородилась. Раскольницы! Но праведное стояние за веру отцов до конца – царь Алексей Михайлович сестриц голодом уморил – подвиг. Се подвиг русского духа.
– А откуда они в России, рабы-то, взялись? – вскипел Андрей. – Все оттуда же, господа! Народ наш, может, и русский, но другой, другой… Истинные русские люди – сожгли себя, не принимая царских указов, как им Бога молить о спасении.
Примолкли. Жуковский показал на пирог в середине стола.
– А все-таки мы – русские. Даже я, сын пленной турчанки. Век впереди – не худший. Худшее пережито…
