Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Дома
Быть столичным жителем – пусть прежней столицы – все равно, что иметь орден. Во дни коронации император Павел Петрович вдруг посетил Университетский пансион.
Посещение было нежданным. Пансионеров строили в коридоре, когда император уже появился в дверях. Стремительно пробежал перед фронтом онемевших от восторга юношей и мальчиков. Развернулся, пошел к выходу, и тут без команды, без подсказки грянуло: «Ура! Ура! Ура!» Павел повернулся. Строгое лицо озарила улыбка, серые глаза сделались солнечно синими.
«Господи, благодарю Тебя! – молился Васенька Жуковский, ложась вечером в постель. – Я видел императора! Он прошел так близко, что воздух восколебался. Я дышал в тот миг одним воздухом с повелителем России».
Трогал губы и рассматривал руку, словно она могла позолотеть.
«Господи! Повторимо ли такое счастье?»
Распорядок в пансионе был строже, чем в Кексгольмской крепости, но Жуковский исполнял всякий его пункт с наслаждением.
Подъем в пять. Замечательно! Утренние звезды прекрасны. Они трепещут перед рассветом, они, как слезы, готовые сорваться с ресниц… С шести до семи – подготовка домашних заданий. Голова с утра, как родник. В семь в столовой общая молитва, чай. Можно бы и посытней, но учиться легче. Уроки с восьми до двенадцати. И пожалуйста – обед! После обеда свободное время. Пища улеглась в животе, сонливость прошла – снова занятия. С двух до шести. Еще час на повторение пройденного. И вот он – ужин. Вечерняя молитва, глава из Библии. Быть чтецом – награда. Жуковский удостаивался сей чести. Его место за круглым столом – постоянное.
В девять грустный колокольчик зовет ко сну. Васенька даже ждет этого звона. День вмещает в себя необъятное: века, императоры, дивные творения древних, звон шпаги, конь, дерущий гордую голову…
Щека касается подушки. И – мама! Мама сидит по-турецки, скрестя ноги. У нее гибкий стан, у нее удивительные брови, но улыбается она, не поднимая век.
– Мама, расскажи мне о турецкой жизни.
– О турецкой? Ах, Васенька, то был сон… И ты спи. Пусть тебе приснятся звезды.
Он хочет возразить, но перед ним разверзается небо с огромными, как яблоки в мишенских садах, звездами. И ни Большой тебе Медведицы, Лебедя, Орла. Звезды пылающим пунктиром, алмазными гнездами! Красота надмирная.
В субботу вечером за Васенькой приезжала Варвара Афанасьевна, всегда сама. Но весной из пансиона его стал забирать учитель, приглашенный к сестрицам: Варвара Афанасьевна кашляет кровью. Для чахоточных весна – испытание. Пережить бы…
Варвара Афанасьевна московской весны не пережила.
Сразу после похорон Юшковы поднялись семейством и уехали в Мишенское.
Васенькина первая самостоятельная дорога домой началась в день поминовения бессребренников Космы и Дамиана. До Тулы доехал за два дня. В Тулу Мария Григорьевна прислала за ним свой тарантас и своего кучера Егора.
Выехали в Мишенское при звездах, до жары. Дорога белела, как Млечный Путь над головою.
В полночь отгремела гроза. Омытое дождем небо было прозрачное – родник. На донышке звездный песочек.
– Подреми, барин, – посоветовал Егор. – Чуешь, сон-травой пахнет?
Ночь, но земля пахла солнцем. Теплые потоки воздуха перемежались холодными струями. Ехали то к небесам, то на вершины холмов, то в бесконечные сумерки пойменных низин. Светало.
Василий Андреевич задремал, а пробудился от хохота.
Тарантас стоял над рекою. Кучер поил лошадей, а в реке, саженях в десяти, плескались бабы.
– Бесстыжье племя! – крикнул Егор, видя, что барин пробудился.
– Сам бесстыжий! – откликнулись купальщицы. – Не твоя речка, наша.
– Божья! – возразил Егор. – Вот соберу сарафаны – попляшете!
– Мы тебя самого голяшом пустим! – осердилась бабья заводила.
– Не народ – разбойники! – сказал Егор в сердцах. – Пори его не пори!
– Сам небось поротый! Сними портки, поглядим! – пуще прежнего хохотали купальщицы, выпрыгивая по-рыбьи из воды: мы – этакие.
– Поехали, Егор! – попросил Василий Андреевич.
– Девки, чего теряетесь, угостите барчука. Он вас денежкой подарит! – крикнула заводила.
Пятеро или шестеро девок кинулись не за сарафанами, за лукошком. Егор уже садился на козлы, когда они обступили тарантас.
– Земляника-то луговая. Слаще меда! Отдарись, барин!
Василию Андреевичу попался серебряный рубль.
– Ведьмы! – крутил головою Егор, нахлестывая лошадок. – У них барин свихнутый. Сам ходит в чем мать родила, и вся дворня у него разголяшенная. Не бери, Василий Андреевич, в голову. Дурость бесстыдная. Гля-ко! Дрофы! Дрофы! Господи, уже макушка лета.
Василий Андреевич, поворотясь, смотрел на птиц, на плывущую из-под колес землю. Егор запел потихоньку:
«Господи! – осенило Василия Андреевича. – Вот она, моя тоска. Я ведь по русскому языку исскучался. Господи, награди меня дивом русской речи».
На него снизошел сон, а пробудился, когда на небесах проступали белёвские яроснежные церкви, столп надвратного храма Спасо-Преображенского монастыря, храмы Кресто-Воздвиженской обители.
– Егор! Егор! – окликнул Васенька.
– Что, барин?
– Ока, Егор!
– Она самая.
И вот она, любимейшая из дорог – в Мишенское, две колеи через зелено-золотое море травы и лютиков. Каждая чашечка столь обыкновенного цветка сияет, будто единственная в мире.
– Егор, погляди! Коршун!
– Ястреб, барин. Се – ястреб.
Жуковский смотрит на белые колеи. Над колеями легкое воспарение мельчайшей пыли. Пыль пахнет знакомо сладко: запах родины.
Они въезжают во двор, окруженные дворней. Все радуются барину.
– Пригожий! Пригожий! – слышит он девичьи шептанья.
Успевает отдать поклон, но его тотчас подхватывают под руки, ведут в дом.
У Марии Григорьевны в руках икона Богородицы. Васенька прикладывается. Ищет «бабушкиной» руки для поцелуя, но слышит строгое:
– У матушки напервой целуй.
Матушка выступает из-за спины благодетельницы. Лицо в слезах и в сиянии, так бывает, когда солнце и дождь.
Он целует родную руку, благодарно припадает к руке Марии Григорьевны и снова слышит строгое:
– Что же ты Варвару Афанасьевну не уберег?
Не плакал на похоронах – теперь разрыдался.
Слуги принесли сундук.
– Неужто столько добра накопил?
– Книги.
– Васенька, Господь с тобой! Нашел, на что деньги тратить! – ахнула Елизавета Дементьевна.
– Иные мне в награду дадены, иные Варвара Афанасьевна подарила. Сам я двухтомник купил: «Плач Эдуарда Юнга, или Нощные размышления о жизни, смерти и бессмертии» в переводе Кутузова, да эту же книгу в переводе Пьера Летурнера.
– Не зря, вижу, в ученье отдан! – решила Мария Григорьевна. – Баня готова. Мойся, отдыхай. Час обеда сам знаешь. Жить тебе во флигеле, где у немца-дурака учился.
– Полки бы для книг сделать…
– Будут тебе полки. Лисавета, пошли Прова к Василию Андреевичу. – И улыбнулась наконец: – Скучали мы без тебя.
