Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 3. Исключение горя утраты
Забавно, но, узнав, что депрессия и тревога не вызваны химическим дисбалансом, я снова стал чувствовать себя неуравновешенным. Кто-то однажды сказал мне, что объяснение причины страданий является одним из самых могущественных поступков, которые когда-либо можно совершить. Обратное действие имеет такую же силу: я чувствовал, что нахожусь на утлом суденышке, а кто-то убрал на нем все перила.
Я начал искать для себя другую историю. Некоторое время спустя, когда в Аризоне я впервые поговорил с женщиной по имени Джоанна Каччиаторе, я увидел первый намек на иное понимание этой проблемы. Он изменил мой путь, по которому я чуть было не пошел.
– О, дорогая, – сказал врач Джоанны, – тебе просто нужно немного внимания.
У нее были очень болезненные схватки в течение трех недель, и она считала, что ей нужна помощь. Она очень хотела стать правильной матерью и даже не жевала жвачку с аспартамом во время беременности из опасения навредить ребенку. И она продолжала настаивать:
– Это очень болезненные схватки, они не кажутся мне нормальными.
Но врач упорно стоял на своем:
– Все нормально.
Потом она наконец отправилась в больницу на роды.
– У меня уже было трое детей, и я знала, какая обстановка должна быть в родильном зале, – рассказывала Джоанна. Она довольно быстро почувствовала: что-то там не так. Вокруг был какой-то хаос, и команда медиков заметно паниковала. Схватка длилась минуту, потом через тридцать секунд начиналась другая.
Когда она тужилась настолько сильно, насколько могла, ей неожиданно сообщили, что не слышат сердцебиения ребенка. Она попыталась тужиться еще сильнее и почувствовала, как покидает собственное тело и смотрит на себя сверху.
– Я помню, как смотрела на себя. У меня дрожали ноги. Просто дрожали. Я никак не могла остановиться. Мои глаза были плотно закрыты, когда она родилась, потому что… я старалась вытолкнуть ее как можно быстрее.
Как только малышка появилась, врачи приняли решение, без ведома Джоанны, не пытаться ее реанимировать. Они передали ее Джоанне, потом мужу, и он нежно сказал ей:
– У нас прекрасная маленькая девочка.
– В тот момент я просто села, – рассказывала мне Джоанна годы спустя. – Я стала для нее матерью в тот же момент. Я протянула руки и сказала: «Дай мне ее». Она была идеальная. Весила 3600. У нее были пухлые щечки. Ручки были с перевязочками на запястьях. И он опустил ее ко мне на руки. Она просто выглядела спящей. Это было странное противопоставление рождения и смерти, которые соединились в одно мгновение. И этому было суждено изменить ход моей жизни.
И она продолжила:
– Вот что я теперь скажу тебе. У меня было много потерь в моей жизни. До того как мне исполнилось сорок, я потеряла обоих родителей. Я потеряла лучшую подругу. Но я никогда не думала, что потеряю свою дочь. Это то, к чему я себя никогда не смогла бы подготовить. Просто непостижимо. – Через три месяца после смерти дочери Джоанна весила 40 килограммов. Она говорила: – Я не была уверена, что справлюсь. Мне казалось, что я умираю. Каждый день я открывала глаза, если удавалось уснуть, и говорила: «Я не хочу быть здесь. Я не хочу быть здесь. Я не хочу больше так себя чувствовать. Я больше не могу с этим справляться». Вскрытие не дало результатов. У ребенка не было врожденных проблем. Думаю, мое тело пыталось рожать, но шейка матки не раскрывалась. Единственное, о чем я могла думать, так это о том, что мое тело убило ее. Буквально задушило до смерти. Так что у меня были довольно резкие отношения с собственным телом долгое время. Единственный человек, которого я должна была винить, это я сама. И мое тело. От меня требовалось только одно – родить эту здоровую малышку, и она была здоровой. Так что это не было ее проблемой. Это было моей проблемой. Что-то сломалось в моем организме. Я называла его Иудой, потому что чувствовала: он предал ее и, таким образом, меня.
Через несколько лет Джоанна получила образование клинического психолога и стала преподавателем по социальной работе в университете штата Аризона. Ее специализацией была травма утраты. Она помогала людям, потерявшим близких при тяжелых обстоятельствах.
По мере своей практики Джоанна заметила кое-что необычное. Вскоре после того, как они пережили смерть любимого человека, многим из ее пациентов психиатры диагностировали клиническую депрессию и прописывали очень сильные психотропные препараты. Это становилось нормой. Людям говорили, что они клинически нездоровы и их мозг нуждается в химической терапии. Например, одна из ее пациенток, чей ребенок умер недавно, рассказала своему врачу, что она иногда чувствует, будто он разговаривает с ней. Это не беспокоило женщину, напротив, она испытывала нечто похожее на утешение. И все же ей незамедлительно вывели диагноз «психоз» – и прописали антипсихотические препараты.
Джоанна заметила, что, когда ее пациентам ставили такие диагнозы, они начинали сомневаться в своих чувствах и в себе. А это заставляло их еще больше уходить в себя.
Столкнувшись с этим несчетное количество раз, Джоанна начала исследовать, как диагностируется депрессия, и публиковать научные статьи по этому поводу. Как в США врачи должны выявлять депрессию, изложено в «Диагностическом и статистическом руководстве» – DSM – IV (Diagnostic and Statistical Manual of mental disorders), которое уже вышло в пяти различных изданиях и написано группой психиатров. Это библия, используемая почти всеми врачами общей практики. Книга очень популярна во всем мире. Чтобы у человека диагностировали депрессию, у него должны проявляться по крайней мере пять из девяти симптомов почти каждый день. Например, подавленное настроение, снижение интереса к удовольствию или чувство бесполезности.
Однако, когда врачи впервые начали применять этот контрольный список, они обнаружили нечто нелепое. Оказывается, почти все, кто скорбит, соответствуют клиническим критериям депрессии. Если просто использовать контрольный список, фактически любой, кто перенес утрату близкого, должен быть диагностирован как имеющий явное психическое заболевание.
Это заставило многих врачей и психиатров чувствовать себя некомфортно. Так авторы DSM изобрели лазейку, которая стала известна как «исключение горя утраты».
По их словам, можно проявлять симптомы депрессии и не считаться психически больным при одном, и только при одном обстоятельстве: если человек недавно перенес смерть близкого человека. В таком случае человек может проявлять симптомы до года, прежде чем ему поставят диагноз психически больного. Если же подавленность сохраняется после этого срока, человеку диагностируют психическое расстройство. В различных версиях DSM срок изменялся: он сокращался до трех месяцев, одного месяца и в итоге всего до двух недель.
– Для меня это самое большое оскорбление, – сказала мне Джоанна. – Это не просто оскорбление горя и отношений с человеком, который умер, это оскорбление любви. Почему мы скорбим? Например, мой сосед через улицу умер, и я толком его не знала. Я могла бы сказать: «Жалко его семью», но я не скорблю. Но когда я люблю человека, я скорблю. Мы скорбим, потому что любили.
По ее мнению, утверждение, если горе длится дольше, чем искусственное ограничение по времени, тогда это патология, болезнь, которую нужно лечить медикаментозно, отрицает суть человеческого бытия.
У Джоанны была пациентка, дочь которой похитили из парка во время первого семестра в колледже и сожгли заживо. Как можно говорить матери, что у нее психические проблемы со здоровьем, когда она все еще мучается из-за этого много лет спустя? Тем не менее это так, согласно DSM.
Джоанна говорит, что боль горя не является иррациональной.
– Я даже не хочу оправляться после ее смерти, – говорит она о своей дочери. – Боль, вызванная ее смертью, помогает мне выполнять свою работу с сердцем, полным сострадания. Помогая другим, я проработала вину, стыд и предательство, которые чувствовала, – говорила она мне. – Таким образом, мое служение другим стало моей наградой. Это мой способ просить у нее прощение каждый день. Мне жаль, что я не принесла тебя в этот мир в целости и сохранности, и поэтому я принесу твою любовь.
Это заставило ее понять боль других так, как она не могла раньше. «Это делает меня сильнее, – говорит она, – даже в моих уязвимых местах».
«Исключение горя утраты» показало то, в чем авторы DSM – квинтэссенции основного психиатрического мышления – крайне неловко себя чувствовали. Они были вынуждены признать в их собственном официальном руководстве, что разумно и, возможно, даже необходимо показать симптомы депрессии при одном стечении обстоятельств.
Но, как только они это признают, резонно возникает следующий вопрос. Почему смерть – единственное событие, возникающее в жизни, когда депрессия оказывается обоснованной реакцией? Почему она необоснованна, если муж бросил вас после тридцати лет брака? Или вы оказались в капкане бессмысленной работы, которую ненавидите, на последующие тридцать лет? Или вы стали бомжом и теперь живете под мостом? Если депрессия объяснима при одних обстоятельствах, могут ли быть другие, когда это тоже логично?
Это делает брешь в лодке, в которой психиатры, написавшие DSM, плыли так долго. Вдруг жизнь со всеми ее сложностями начинает вливаться в диагностику депрессии и тревоги. Все эти сложности не могут вызываться химическим дисбалансом. Депрессия должна рассматриваться как реакция на обстоятельства, в которых вы оказались.
Пока Джоанна Каччиаторе исследовала «исключение горя утраты» более подробно, она вдруг поняла, что выявила основную ошибку, которую наше общество допускало по вопросу боли без горя. Она сказала мне, что «мы не учитываем контекст». Мы действуем так, будто человеческое горе может быть оценено исключительно по контрольному списку, выделено из нашей жизни и помечено как заболевание мозга.
Услышав от нее это, я сказал ей, что за тринадцать лет приема антидепрессантов ни один врач ни разу не спросил меня, а была ли причина, по которой я чувствую себя таким подавленным. Она сказала, что я не исключение, в этом-то и заключается катастрофа. Слова врачей, что наша боль – результат дисфункции мозга, делают нас, как она сказала, «отключенными от себя, что приводит к отключению от других».
Если бы мы начали принимать во внимание реальные жизни людей, когда мы лечим депрессию и тревогу, говорила Джоанна, то потребовался бы «капитальный ремонт всей системы». Она отметила, что есть много хороших и порядочных психиатров, которые хотят думать об этом глубже. Они понимают, что мы должны научиться слушать нашу боль и понимать, что она нам говорит. А не утверждать, что боль – иррациональный спазм, который устраняется лекарствами.
В большинстве случаев, говорит Джоанна, нам придется прекратить говорить о «психическом здоровье». Эти слова вызывают картины сканирования мозга и дефектных синапсов. Уместнее говорить об «эмоциональном здоровье».
– Почему мы называем это психическим здоровьем? – спросила она меня. – Потому что мы хотим придать этому научный контекст. Мы хотим, чтобы это звучало по-научному. Но это наши эмоции.
Она обращается к своим пациентам не с контрольным списком, а со словами: «Расскажите мне свою историю. Боже мой, как это тяжело. Я бы, наверное, чувствовала так же, окажись в вашей ситуации. Вероятно, у меня были бы такие же симптомы… Давайте посмотрим на контекст». Иногда все, что вы можете сделать для человека, – это его поддержать. Мать девочки, которую сожгли заживо, выла и кричала от боли. Джоанна села на пол и обняла ее, давая боли выйти наружу. После того как это произошло, женщина на короткое время почувствовала облегчение. Потому что она знала, что она не одна. Иногда это все, что мы можем сделать. Но это очень много.
Иногда, когда слушаешь боль и видишь ее в контексте произошедшего, она указывает путь выхода из нее. Об этом я узнал позже.
ПОЧТИ ВСЕ, КТО СКОРБИТ, СООТВЕТСТВУЮТ КЛИНИЧЕСКИМ КРИТЕРИЯМ ДЕПРЕССИИ. ЕСЛИ ПРОСТО ИСПОЛЬЗОВАТЬ КОНТРОЛЬНЫЙ СПИСОК, ФАКТИЧЕСКИ ЛЮБОЙ, КТО ПЕРЕНЕС УТРАТУ БЛИЗКОГО, ДОЛЖЕН БЫТЬ ДИАГНОСТИРОВАН КАК ИМЕЮЩИЙ ЯВНОЕ ПСИХИЧЕСКОЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ.
– Наш подход сегодня, – сказала Джоанна, – все равно что приклеить пластырь на ампутированную конечность. Когда к врачу приходит человек с огромным человеческим горем, мы должны прекратить лечение симптомов. Симптомы являются посланиями более глубокой проблемы. Давайте заниматься ею.
В течение десятилетий трещала психиатрическая библия. Людям говорили две противоречивые вещи. Во-первых, симптомы депрессии возникают в результате химического дисбаланса в мозге, который должен быть исправлен с помощью медикаментов. Во-вторых, в то же время возникает одна уникальная ситуация, когда все симптомы депрессии выступают, по сути, ответом на что-то ужасное, происходящее в вашей жизни. И в этом единственном уникальном случае химический дисбаланс не является причиной, а медикаменты не являются решением.
Все это выбило из колеи многих людей. Возникло огромное множество вопросов. Такие люди, как Джоанна, могли бы начать дебаты, которых не хотело значительное число людей.
Поэтому психиатры, которые написали пятое, и последнее издание DSM, опубликованное в 2015 году, придумали решение. Они избавились от «исключения горя утраты». В новой версии этого нет. Там только перечень симптомов, за которым следует расплывчатая сноска. Так что теперь, если у вас умирает ребенок и вы идете к врачу на следующий день, по словам Джоанны, вам немедленно поставят диагноз.
Итак, модель сохранилась. Депрессия – это то, что вы можете найти в памятке. Если вы ставите галочки в квадратиках, вы психически больны. Не ищите контекст. Ищите симптомы. Не спрашивайте, что происходит в жизни человека.
Такой подход убеждает Джоанну в том, что «мы полностью разрозненная культура и просто не понимаем человеческого страдания». Она посмотрела на меня, и я подумал: все, через что она прошла, подарило ей мудрость. Она моргнула и сказала:
– Мы просто не понимаем его.
Много лет спустя после моего разговора с Джоанной и после многих других моих исследований я снова послушал аудиозапись интервью с ней. Я начал задумываться, что есть нечто существенное в том, что горе и депрессия имеют одинаковые симптомы. Однажды, опросив несколько депрессивных людей, я спросил себя: а что, если депрессия является, по сути, формой сожаления о своей жизни, которая пошла не так, как должна была? Что, если это форма сожаления об отношениях, которые мы потеряли, но в которых все еще нуждаемся?
Чтобы понять, как я пришел к этим вопросам, нам нужно шагнуть назад. К моменту, когда произошел ключевой прорыв в научном понимании депрессии и тревоги.
