Шетти

2. Эшли

С ленивой злобой льётся ледяной дождь; его подруги-тучи давно заволокли всё небо, не оставив серому чикагскому солнцу ни шанса.

Такси везёт меня прочь. Я нервно молчу и нервно стараюсь не смотреть на бородатое отражение водителя в зеркале. Он с подозрением глядит на меня, потому что я дёргаюсь как паралитик с того момента, как уселся. Должно быть, думает, что сижу и дрочу на светофоры или на него. Не волнуйся, мистер дядя, не в моём ты вкусе, ведь я недавно сам себе доказал, что люблю мужчин понежнее.

Сука!

Меня снова душит гадкое ощущение, подобное стыду обмочившегося у всех на виду. Не знаю, на кого я теперь злюсь больше: на себя, поддавшегося тупым уговорам Джимми, или на него самого, бесцеремонно завлекшего меня в чертов гадюшник. Беспокойные, тоскливые глаза той полушлюхи то и дело всплывают в моём воображении.

Иисусе, я спутал его с девушкой и почти… Почти увлёкся.

Как же я, блядь, вообще умудрился? Смутно пытаюсь припомнить хоть что-то подозрительное в том трансплатье и транслице; пытаюсь и не могу. Не было ничего подозрительного, он просто выглядел как чёртова девушка! Многим, наверное, кажется, что трансвестита легко отличить от настоящей женщины, но это ни хрена, ни хрена не легко, если только мы говорим о действительно наглухо убеждённом трансвестите, а не о каком-нибудь фрике с Евровидения. Его взгляд, слегка поджатые губы, манерный, но сладкий голосок – всё, всё выглядело до одури натурально.

мистер мистер мМИСТер

Видимость спокойствия, добытая мною с поистине титаническим трудом, разбивается вдребезги, и я взрываюсь, взрываюсь и изо всех сил держусь, чтобы не вдарить ногой по сиденью.

МИСТЕР

Хуже всего то, что я не один из тех выскочек, которые болтают направо и налево о том, что им наплевать на чужое мнение. Мне совершенно не наплевать, хотя я постоянно, ВСЮ ЖИЗНЬ пытаюсь убедить себя в обратном. Но легче взглянуть правде в глаза – разве мне наплевать? Разве может быть наплевать человеку, побагровевшему до самых ресниц и позорно сбежавшему из долбаного борделя под смех разномастных проституток? НЕТ. Хоть бей себя в грудь, хоть жги сердце изнутри, хоть вывернись наизнанку, это не изменит однозначного и вполне доказуемого факта: меня охренительно ВОЛНУЕТ, что обо мне подумают; что подумает тупо лыбящаяся Грейс, что подумает дебил Джимми, что подумает каждая съёмная брюнеточка, блондиночка, – ЭТО ВСЁ ИМЕЕТ БЛЯДСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ.

А нынче они все поголовно думают, что Я ГОЛУБОЙ.

Я поминутно то бледнею, то страшно краснею; пальцы сами собой сжимаются в кулаки и разжимаются обратно. Господи, а если ещё этот говнюк примется рассусоливать сплетни… Тогда придётся донести Стоукс. Лужа за лужу.

Линда, он на работе только лезет девчонкам-художницам под юбку и пьёт кофе; лезет, когда пьёт, и пьёт, когда лезет.

Сипит телефон. Раздраженно смотрю на всплывшее сообщение и долго не могу понять ни слова.

Лу, как ты? Приезжай, Фрэнки скучает.

Ну да, Эшли. Что за тупая манера у одиноких матерей везде прикрываться детьми? Сухо печатаю «ОК». Надо купить что-нибудь для мелкого. В душе на секунду вспыхивает осмысленный огонёк, но тут же гаснет, залитый моей ментальной мочой.

С полным пакетом еды я возвращаюсь к озолотившемуся за ожидание водителю. Конечно, после борделя дорога только в продуктовку за долбаным яблочным соком. Мой алкогольный вид потихоньку сходит на нет, и таксистская морда глядит гораздо мягче.

– Куда дальше, сэр?

Я бормочу адрес, усаживаясь и складываясь.

– Южная часть города?.. – Голос морды звучит удивлённо.

– Да, да.

– Вы там живёте, сэр?

Из меня вырывается раздражённый вздох. Какое тебе дело, дядя? Может, и живу. Может, я украл этот костюм и эти часики от Бреге, а деньги на еду одолжил у старухи, одиноко снимавшей пенсию у банкомата.

– Мой друг живёт.

– А-а-а.

Знал бы мой друг, откуда я к нему еду.

Я наведываюсь к Эшли впервые за последние несколько недель, поэтому её измученный и запутавшийся, но добродушный образ всё же невольно согревает мне сердце. А её сынишку я просто люблю: Фрэнки растёт на удивление смышлёным и самостоятельным парнем. Я говорю «на удивление», потому что ему не в кого таким расти; Эшли – неглупая девушка, но могла бы добиться гораздо большего, если бы занималась чем-то помимо рыданий в подушку по ночам и жалоб мне на жизнь. А мальчишка – образец.

Однажды мне пришлось стать свидетелем ужасного инцидента: ещё трёхлетний, Фрэнки, пытаясь дотянуться до рыжей спины старика Роджера, пребольно шибанулся вместе со стулом на пол. Грохот. Испуг. Мы с Эшли переглянулись и покорно замерли, ожидая истерики, но парень просто вздохнул, встал и потопал за испуганным котом в гостиную. Я улыбаюсь, вспоминая его недовольное, но полное решимости лицо. Он не воспринял своё падение как катастрофу, хотя ему наверняка было больно; просто у него была важная цель, и он пошлёпал дальше. Тогда я вновь многозначительно посмотрел на Эшли, но в глазах её увидел не гордость, а одно тупое беспокойство. Она встала и пошла за сыном, тихо причитая. Слова «нам есть чему у него поучиться», уже готовые сорваться с моих губ, так на них и замёрзли. В глубине души я боюсь за Фрэнки; но ещё больше я беспокоюсь о его матери, самостоятельно загнавшей себя в тоску.

Она была лучшей подругой моей сестры, и я часто видел её, когда приезжал к семье на выходные или во время праздников. Когда Лилиан скончалась, мы оба были ужасно опустошены и оба скорее походили на привидений, чем на людей. Похороны сестрёнки нас сблизили; поначалу мы вежливо и надуто-сдержанно разговаривали, вспоминая всё подряд, а в конце того дня она приглушённо рыдала мне в мокрую рубашку, пьяная. Бедная Лилиан. Бедная Эшли.

бедный лукас

С тех пор мы крепко сдружились, однако в последнее время она открыто надеется на нечто большее, нежели на простые платонические чувства. Я не знаток женского устройства, но девчонки наверняка никогда не дружат без выгоды. Как в любовном романе – холостой и богатый – чем не потенциальный покупатель парень/супруг? Напряжение между нами растёт с каждой встречей, и я отчётливо это чувствую, но упрямо стараюсь не подавать виду, надеясь, что её дурь пропадёт сама по себе.

Не пропадает.

– Ты откуда такой?

Она в изумлении оглядывает меня с ног до головы. Изрядно помятый и чуточку промокший костюм, взъерошенные волосы, трехдневная щетина – ничто не ускользает от пристального женского взгляда, и я покорно молчу, встав на пороге с пакетом из «Таргета».

– Ты с работы, что ли?

– Ну… Да.

– Врёшь, Лу, от тебя алкоголем разит, – скороговоркой проговаривает она, бережно втаскивая меня в дом. – А это что?..

– Прямо-таки разит. – Я недовольно убираю её руку и протягиваю пакет. – Сок твоему пацану куп…

– Лу-кас!

Бух. В ту же секунду мне в живот плюхается прерадостная мордочка Фрэнки.

– Привет, парень. – Я улыбаюсь и треплю его волосы. – Соскучился?

– Да, – бормочет он в пиджак, стискивая меня покрепче. – Привет, Лукас. Я так рад, что ты приехал, потому что мама написала поздно, и я думал, что ты не будешь.

Он вдруг поднимает голову и врезается в моё лицо возбуждёнными, но внимательными глазёнками.

– Я прочитал «Маугли».

– Что, всего?

– Всего! Мама сказала, что я могу теперь «Алису».

– В стране чудес которая?

– Да, в стране чудес.

– Это очень сложная штука, ты знаешь?

– Очень сложная. Ну ты же мне что-нибудь объяснишь.

– Объясню, если спросишь, большой парень.

– Лукас, а мама говорит, что ты ищешь хорошие книги.

– Так и говорит? – спрашиваю я, мельком поднимая глаза на Эшли, которая счастливо слушает нас исподтишка. – Ну, что-то вроде этого, да.

– «Алиса в стране чудес» это хорошая книга?

– Неплохая, неплохая. Я тебе, знаешь, принесу её в следующий раз, окей?

– Окей, – улыбается он, чуть дёрнув меня за руку. – Принеси.

– Какие шустрые, – говорит Эшли; карие глаза её светятся изнутри.

– Лукас, что такое хроникинарния?

– Что?..

– Там про льва…

Конечно, корысти в материнском экстазе нет; она лишь рада за сынишку, которому впервые уделяют приличное (по мере возможностей) мужское внимание. Маленький Фрэнки не помнит пьяницу-отца, но хранит тревожную память о вечных криках-ссорах по ночам. Поэтому маленький Фрэнки изо всех сил тянется к большому Лукасу, пока тот тоже не…

Что? Пока большой Лукас тоже не подох от пьянства? А ведь Эшли знает, что ты бухаешь, козёл.

Она словно прочитывает мои мысли и со скрытой тревогой пытается поглубже заглянуть мне в глаза.

– Что такое, Лу? Выглядишь…

– Да, да, – перебиваю я, мягко отстраняя мальчишку. – Возьми пакет, парень, и отнеси на кухню.

– Лу… – Она подходит ближе и сжимает мне руку, когда Фрэнки убегает. Теперь её глаза блестят беспокойством. – Что-нибудь случилось?..

– Нет. Почему ты думаешь, что что-то случилось?

– Ты пьяный приехал?

– Эшли, – слегка раздраженно произношу я. – Просто выпил после работы.

– С кем, с Джимми?

– Да.

– Ты же в тот раз сказал, что терпеть его не можешь? И… – Эшли вновь бросает огорченный взгляд на мой костюм. – Просто выпил, значит?.. От тебя же пахнет.

– А ты мне жена?

– Почему ты грубишь?

– Я… – Вдруг наши глаза встречаются, и у меня снова отчего-то сжимается сердце. Ведь давеча сам пытался к ней убежать, а теперь стою и колюсь в ответ. Плохо. Я вздыхаю и неловко улыбаюсь. – Не приставай, Эш, лучше накорми меня чем-нибудь.

– Ладно.

– Извини, хорошо?

– Хорошо, извиню. – Сдавшись, она тоже улыбается и уходит за сыном.

Отец Фрэнки, тяжеловесный и бородатый мужлан по имени Оскар (иронично), не был типичным алкоголиком. Он был, что называется, исключительной личностью: не бил жену, а только со злостью швырял её на пол; мог, будучи трезвым, не разговаривать с ней неделями, а потом бросить категоричное «потаскуха» и уйти в запой на месяц. Сына он практически не замечал, а с Роджером не расставался ни на минуту, когда был дома. Упрямо пил со своими подружками-алкашами, которых сам на дух не переносил. Был рукастым и любил работать, но небольшие деньги за свой труд воспринимал как личное оскорбление.

Всё это я постепенно узнал от Эшли. Фрэнки отца помнил очень плохо, и, когда тот совсем ушёл, она приняла вполне разумное решение – не напоминать о нем сыну. Но она всё же самая отчаянная дура, какую мне только доводилось видеть: как-то сказала, что, появись он вновь на пороге их дома, здоровый и живой, трезвый или пьяный, она бы простила и приняла его. В моменты таких признаний я изо всех сил стараюсь не воспринимать её всерьёз. В тот раз я просто пропустил её глупость мимо ушей, но про себя всё же усмехнулся. А рассказала бы она мужу, что три года готовила интрижку с угрюмым книгопродавцем и даже позволяла тому воспитывать своего сына? Как бы ему это понравилось, а?

– Я хотела выпить, но ты с этим и без меня прекрасно справился, поэтому будем кофе, – снисходительно бормочет Эшли, возясь с кофейником. Она выглядит почти хорошенькой в своём растянутом свитере, и я молча на неё засматриваюсь. – Что ещё скажешь?

Молчание.

– Лу?

– М-м? – Я с трудом отрываюсь. – Что скажу?

– Задумался? – Она чуть улыбается и осторожно кладет мне сахар. – Хочешь переночевать у нас?

Я напрягаюсь: это не к добру. Либо она и вправду считает меня инфантильным алкашом, неспособным и до дома добраться, либо хочет наконец поиметь. Одно из двух. Меня вдруг начинает мутить, и я хмуро опускаю глаза.

– Я кофе попью и поеду домой. Мне на работу.

На мгновение глаза Эшли тускнеют, и она легонько поджимает губы.

– Хорошо. Хотя поехал бы лучше утром, горячая вода у нас есть.

Нет, нет. Что ты делаешь!

Я не отвечаю, молчу.

Она подходит и аккуратно ставит передо мной чашку кофе. На узенькой лестнице слышится чей-то торопливый топот. Я оборачиваюсь и вижу, как на кухню спускается Фрэнки с большим листком в руках.

– Лукас! – Колбаса кладет бумагу на стол. – Смотри.

Я послушно опускаю глаза: на листке красуется Роджер, нарисованный удивительно неправильно.

– А чего пятна фиолетовые?

– Так лучше, – с улыбкой отвечает он, озорно прикусывая язык и глядя на меня во все глаза в ожидании похвалы. – Да?

– Да. – Я осторожно провожу пальцем по синим кошачьим усам. – Здоровский.

– Я знаю, – довольно лопочет мальчишка, забирая листок. – В рамочку его надо. Ты же купишь, мам?

– Ещё одну? – Эшли кажется немного огорчённой: Фрэнки не показал ей рисунок, но рамочку попросил. Наверное, подумал, что в творческих делах мать ни черта не смыслит, зато поможет обеспечить их материально.

– Нет?..

– Конечно, куплю, мой хороший.

– Спасибо! – И он пулей убегает обратно к себе.

Проснувшись, я обнаруживаю себя в тёмной и холодной гостиной. Повсюду выключен свет и царит полная тьма. Я приподнимаюсь на локтях и чувствую, как с меня неохотно сползает тёплый плед. Обувь стоит рядышком, а пиджак куда-то пропал, хотя я совершенно не помню, как разделся и раздевался ли вообще.

Темно…

Сквозь угрюмую и неуютную тишину я различаю чуть слышный звук льющейся воды. Душ… Мне бы тоже в душ.

Стук.

Кто-то чёрный стучит по лестнице, спускаясь ко мне.

Я быстро свешиваю ноги

ты кто такой

и в ту же секунду едва не вскрикиваю от жуткой боли: мне в череп С ГРОХОТОМ врезается ОГРОМНЫЙ чугунный МОЛОТ и принимается КОЛОТИТЬ меня ПО КОСТЯМ, колотить ПО МОЗГАМ, колотить изо ВСЕХ сил. Голова начинает НЕИСТОВО и жалко ЗВЕНЕТЬ, ГУДЕТЬ и КРИЧАТЬ, и я с силой хватаюсь за виски, со стоном опустив её до самых лодыжек.

БАМ. БАМ. БАМ. Я чувствую, как рвётся в груди моё сердце, как оно кричит и зовёт меня, как громко и жалобно плачет и стонет.

МОЛОТОК

мамочка я не заслужил молоток

Куски головы отпадают и с треском падают на пол, и мне не становится легче, мне только хуже, и хуже, и хуже, и хуже, И МОЛОТОК ТОЖЕ КРИЧИТ и зовёт, и ругается на меня, а СРАНЫЙ трансвестит ШЕТТИ говорит, что я – мистер и что я – НИЧТОЖЕСТВО, потому что ДЕВУШКА ПЛАЧЕТ.

Кровь бушует внутри меня – с силой сжимаю край журнального столика, силясь опереться на него, но ОПРОКИДЫВАЮ беднягу, и столик С КРИКОМ падает на пол.

О боже боже прости меня прости меня столик только не кричи только не кричи всё будет хорошо тебе же нравится послушай я МИСТЕР Я ЧЛЕН В КОСТЮМЕ И ДЖИММИ И ВСЕ УВИДЕЛИ ЧТО Я

Что я?

БАМ. БАМ. БАМ.

– Лукас! Лукас!

– Лукас! – Костлявая рука сильно тормошит моё плечо. – ЛУКАС! Проснись!

ты кто такой

– Господи, ну и дурак! – Чей-то голос вот-вот сорвётся на слёзы. – Лу!

Я просыпаюсь и хватаю костлявую руку.

– Ай! – вскрикивает Эшли, испуганно глядя на меня. – Лу, ты что?!

– Что? Что я?

– Раскричался!

– Я?.. Я уснул?

– Да! Заснул прямо тут, в гостиной, и я решила не… – Она осторожно, словно боясь, убирает из моей руки свою. – Не трогать. А ты начал кричать!.. Так громко, что я услышала из душевой наверху, Лу!

Она почти дрожит. Я, зажмурившись, пытаюсь припомнить свой сон, однако он упрямо уплывает от меня всё дальше, а его место занимает тупая, ноющая боль в голове. Столик послушно стоит на месте. Бам-бам.

– Кого ты звал?

– Чего?

– Или что это?.. Я не поняла.

– Кого я звал, бляха-муха? – разозлившись, выпаливаю я, отстраняю Эшли от себя и встаю с ненавистного дивана. Голова тревожно гудит. Срочно домой. – Мне надо домой.

Эшли молчит; губы её подергиваются.

– Кого ты звал?

– Эш, господи, прошу тебя, если ты не…

– Кто это – Шетти? Кто это, Лу?

– Что?.. – Я в растерянности смотрю на неё и вдруг с ужасом осознаю услышанное. Она мгновенно замечает перемену и делает пытливый шаг вперёд. Глазки её загораются гораздо ярче.

– Кто?

– Что?

– КТО ТАКАЯ ШЕТТИ?

– Я… – Бам-бам. – Я не знаю.

– Ты кричал «Шетти, Шетти»! Кто это такая?

Её обыкновенное флегматично-забитое выражение вдруг сменяется жёстким и ревнивым. Теперь моя очередь бояться: сердце в груди разгоняется до невозможности, и я даже не отдаю себе отчёт, почему.

– Ты что орёшь?.. – Разгоряченный мозг старается выдать хоть что-то. – Разве Фрэнки не спит?

– Лукас, – чеканит она, подходя совсем близко. – Кто такая Шетти?

Я молчу, поджав губы; воспалённые глаза Эшли неприятно впиваются мне в лицо.

– Такой. – Я выплёвываю каждую букву. – Шетти – трансвестит, которого я встретил в борделе.

– Трансвестит?..

О, она явно не этого ожидала.