Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
5
Беду пусти во двор, а со двора уже не выгонишь.
Блоха кусает, а за что – не знает.
Рыба никогда не забудет плавать.
Закаменело всё в старухе.
Как же так, не понимала она, ведь не проводила она, придавленная бедой, и дня, чтоб не вспомнила своего Иванка, всё убивалась, как он там да где. Всё выглядала, всё ждала. А он на́ тебе! Расспокойненько живёт-милуется с другой. Детей, гляди, нарастил…
Мысль о детях с чужой напугала, смяла старуху.
До чего потерянная… Даже не спросила у Лизы про детей. Не спросила, и какая она из себя, мадама его. Интересная, наверно, раз кинулся от живой жены. Чем интересная? Что такое особенное подмешал в неё Господь?
Совсем без пути стала.
Как же не выспросить было сразу про всё про это?
Ругая свою неповоротливость, своё неумение вызнать всё потребное в подпавший момент, наладилась старуха к Лизе разведать всё до полной ясности.
Лизы дома не оказалось.
На стук выползла к калитке босая, простоволосая бабка Клавдя. Невысокая, высушенная долгими годами и недужью, была она совсем плохая. От неё дохнýло старостью.
Свисая впалой грудью с палки и круто заломив шею, Клавдя бельмасто всматривалась в Анну и не узнавала.
– Святая душа на костылях, чего ломаешься? – Гостье показалось, что её разыгрывают. – Скоро ты перестала признавать. Ско-оро…
– Голос, Аня, твой, – печально гундосила Клавдя. – А лицо… Лица я не разберу. Как туманом кто завесил… Я, Аня, какая тепере зрительша? Этот, – поднесла пучок дрожащих пальцев к пустой глазнице, прохлёстнутой ресничной строчкой, – ещё в позату зиму крысоловка выстегнула. А этот, пёс, лодыря корчит, не хочет путяще смотреть. Недовольна я им… Вроде как корка на этот глаз кинулась. Смотрит он у меня унутрь…
Тяжёлая ноша старость…
Встречались Анна с Клавдей в последний раз без малого лет двадцать назад. Не меньше. То жили в соседях, не каждую ли минуту друг у дружки на видах. А как Головани расстроились на новом месте, как раскатились дворами, так с той поры и не сводила бабок старость.
– Клава, – просветлённо выдохнула Анна, – тебе Лизка не хвалилась про Иванову жинку-канадочку? Я всё думаю, чем это она его привязала? Иль попалась какая милолицка, красивше?..
– Э-э-э, красивше! Не было красивше тебя в Белках – и за морем не под печкой горох сеют, – не будет и там. Не вижу я, какая ты зараз. Зато расхороше бачу тэбэ тогдашню, молоду. Как ни подумаю, бачу тольке молоду. Кругом шашнадцать! Цвето-ок… Года плывуть, як вода. Мы с тобой однех лет, на однаковой колхозной работёшке руки рвали. А на́! Ты ещё геройша на ходьбу! А я даль калитки уже и боюсь дорожку мять. Пло-о-о-тно хвороба за меня взялась. Гниль я вся унутрях…
Жалобилась Клавдя обстоятельно.
По её словам, жить ей оставалось недолго и только поэтому Господь свёл её в прощальный раз с Анной, и свёл единственно затем, чтоб Анна дала прощение.
– Мочей моих не хватает, – жалилась Клавдя. – Лежи гляди в окно на кладбище… День за днём и всё ближе к смерти… А всё никак… Богово дело какое? Просит человек, так прими… Ка-ак я просила Верховного прибрать – не примае. Лишняя я у него. И всё не потому ль, что вина на мне перед тобой большая?..
Анна слушала с укором и не перебивала чисто из бабьего любопытства, мол, какой же ещё там можно наварить чепухи на постном масле. Не выдержала да и сплесни:
– Наплела! На пяти возах не вывезешь.
– Больша-ая… Молода, Аня, была, глупа была, как сто пудов дыма… Врачову ошибку земля спрячет, да не мою… Минуту не удержала себя – полный век казни! За что-о ж меня так больно Вышний бьёт?
Водились они смалу и до той самой молодой поры…
Года с три распускал Иван перья перед неприступной Клавдюшкой. А там, приглядевшись, и катни коляски к подружке. К Аннушке. Да так всё у них горячо покатилось, что через неделю какую и заслал сватов.
Проплакала да спрятала до часу своё горе Клавдя.
В вековушах не осталась и она.
Родили по двое.
В один день, в одной артели ушли их мужики на заработки.
Вскоре нашлась Лиза.
Анна аккуратно получала от своего и письма, и деньги. Кдавдя же – ничего. И тогда…
– Аня, дай руку, я искажу, что я тогда такое отломала.
Несмелой ощупкой отыскала Клавдя протянутую руку, припала к ней щекой и – выронила.
– Не могу, – прошептала отуманенно, – не могу… А с той поры я только ж и звала этот случай…
Потерянные, стояли они друг против дружки, и каждая думала своё.
Первой не вынесла долгого молчания Клавдия.
– А! – надсадно махнула разом обеими руками, будто оттолкнула от себя что тяжёлое, невидимое, не дававшее ей ходу; примирительно-судорожная улыбка просеклась на усталом, поникшем лице. – Ева вон в раю царевала да и та согрешила. А про нас, про тоскливых вилюшек, какие уж там и перетолки?
– Ты, Клава, – с холодной рассудочностью возразила Анна, – на всех одну бирку не цепляй. Это в чём же мой, скажем, грех? Как бомага, чиста я и пред Богом, и пред детьми, и пред мужем.
– А перед собой? – с ядом в голосе крикливо выворотила Клавдя. И спокойно, твёрдо – как приговор: – А перед собой ты грешна. Ну усуди, свой ум – царь в голове… Какая живая душа не просит радости? Какая молодая душа не просит утехи? А была ты цвето-о-ок… Всем наравилась…
– Что ж мне теперь, быть всехмужней веселилкой?
– Всех не всех… Ну, пошёл Иван… Да и ветер ему в спину. Гони далей! Что тепере с твоей чистоты – мёду опиться? Два лета отжили, а тама не твой. Усе пять десяточек на стороне. К какой к другой прибрехался, пригрелся и выпала ты из ума. Мужики все кобелюки! Как к какой повернулся, к той уже и виснет на шею, как чёрт на вербу… Я, Михална, перед Богом грешна, перед детьми грешна, перед тем своим кобелём заморским – справедлива! Я знала, раз завеялся с глаз – не вернётся. Он, можь, ещё на пароход не взошёл, а мне писарчук жуковину на мизинец уже надевал… И угощал не чаем неженатым… – Клавдя просыпала мелкий счастливый смешок. – Как утка на воде нагулялась!
– Не того ль, скоропослушница, твой тебе ни строчки, ни детишкам даже на дырку от бублика не пригнал?
– Можь, и оттого. Да зато никто у нас не в обиде. Он там наискал, я туточки. Ездила Лиза, проведала. А мне и на дух его не надь. Как увспомню… На меня ж смотрел, Анечко, яко на собаку!
– В чём это проявлялось?
– В чём, в чём… Внагляк требовал собачьей верности! На что раскатал губищи!? А сам… Как-тось чую скрозь сон его стон: «Наденька!.. Наденька!..» Я хлоп его кулачиной по плечу: «А ну рапортуй, кривой стручок, что это за Наденьку ты захороводил?!» Он луп-луп глазенятами по сторонам и подаёт такущую оправданку: «Видишь же… Одеяло с меня скатилось, я и командую тебе: «Надень-ка! Надень-ка!». Выкрутился супостатий! Ладно… Ну… Всё одно, с ним я б и тут не ужила. А раз так… Каковски у нас всё повернулось – к лучшему… Я другим эсколе скоромилка была… Что он, что те – без разницы. У всякого то и богатёшки, что по свистульке худой… Это ж жениховцев ежеле до единого собери – в хату не впоместятся! Е-е-есть кой-кому что вспомянуть, когда понесуть на рушниках в тое село. – Клавдя качнулась в сторону близкого кладбища, заметного головами старых крестов. – В том селе худо-нахудо: петухи не поют, люди не встают… И под тебя в том селе выроют земляночку… Только ты-то, подружа, что вспомнишь? Проплыли твои лета навпрасно, как листья по воде. Ох… Ох да и какие мужики подкручивали усы, глядючи тебе в спину?! – Клавдю снова завалило в старую набитую колею. – Иль ты до дна мёртвая была? Иль тебя не ш-шакотало? Всё фырк! Фырк! Ни одного не подпустила на радостную близь. Дурё-ё-ёка… Привереда ещё та… А привередливой бабе и в раю плохо, и в аду холодно… Ну не с полна ж ума такими парубками плетни городила! И вот тепере ты искажи, не грех ли это великий перед самой собой? Изжить жизню в узде, как коняга?! А никто сторонний узду не набрасывал тебе на душу, на желания. Всё сама, как есть сама. А подради чего? Чтобушко бабайки на возрасте, у коих нетушки мочей уже самим грешить, подхвалили: ах, какая верная мужняя жинка! Ну, похвалили бабки. А он тебя похвалил? Ты ему верность тащила – он про тебя и думать забыл, как только выкатился из Белок за первый поворот. А можь, думаешь, Боженька про тебя воспомнит, сдарит ещё одну жизню? Божечко, Михална, не дурак. У Божечки всё на строгом контроле. Двух жизней ещё никому не подал…
Клавдя долго всласть тренькала языком, радуясь счастливому случаю, что при живом человеке никто не осаживает. Совсем не то, что при Лизке. При той как чуть разбежишься, выбурит мигалки. Тут и приказ летит молчать. А то молоти да молоти, полная тебе волюшка!
И бабка мела без умолку.
Да навалилась беда. Выронила вожжи, забыла, куда ехала. А забыв, конфузливо сама собой замолчала, как-то беззащитно косясь на все стороны невидящим, подёрнутым коркой, глазом.
– Ну ты чтой-то замолчала? Приехала? – гневливо рубнула Анна.
– Я, Аня… Совсема выпало из ума… Совсема забыла, что зуделось сказать…
– Ты всё пела, что винна передо мной. Так и в чём твоя вина?
– Того я, Аня, не искажу…
Упорство, с каким Клавдя наотмашь отказывалась называть свою вину, вынесло Анну из равновесия, как сильная вешняя вода воробьиное перо.
Тяжело плюнула она Клавде под ноги да и со двора.
