Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
1822 год
Константин. С.-Петербург, 2 января 1822 года
Объездил я министров, но во дворце не был. Возвратясь домой, нашел я от своего князя [то есть от князя Александра Николаевича Голицына] письмо: «Государь император всемилостивейше соизволил, чтоб ваше превосходительство имели вход за кавалергардов, о чем я и сообщил князю Петру Михайловичу Волконскому для зависящего от него распоряжения». Это весьма приятно, доказывая благорасположение князя и милость государя; стало, год хорошо начат.
Вечером был я в маскараде, где ужасная была толпа. Приятно было смотреть на ангельского нашего государя. Так как мне прислали также билет в Эрмитаж, где был ужин, то и там я был. Театр, где ужинали, был чудесно убран и походил на некое волшебство. В тех залах только и спасения было, что танцевать польский, который обходил вокруг всего дворца по всем комнатам. Государь очень милостиво мне поклонился. Пожалованы три Аннинские ленты генералам инженерным. Князь Николай Долгоруков пожалован в должность гофмейстера. Из Парижа приехал Погенполь. Он мне сказывал, что там поручился в 6000 франков за Корсакову, без которых она не могла и ехать. Не получая денег, банкир выслал на нее вексель, но и тот возвратился протестован, и теперь с Погенполя требуют заплаты. Ему это очень прискорбно.
По Вене я знаю, что ни за кого не надобно быть поручителем; я сам был раз в дураках, а покойный князь Александр Борисович [Куракин] заплатил с лишком 100 тысяч гульденов, потому что меня не послушал и не умел отказывать. Ужасно, как после бесился, но делать было нечего. Я чаю, и умер, не получив всех своих денег в возврат.
Александр. Москва, 2 января 1822 года
Вчера встаю и нахожу в зале множество почтамтских чиновников, ожидавших, чтобы я проснулся. На свой счет взять я это не мог; но я им сказал, что тебе напишу и тебе очень будет приятно узнать, что в отсутствие твое относят они любовь свою ко мне.
Между разговоров является вдруг Рушковский, которого впервые вижу с орденской лентой через плечо. Долго разговор был всеобщий; после отвел он меня в гостиную. «Мне надобно спросить у вас совета; я в затруднении». – «Что такое?» – «Вам известно, что, поскольку выбор моего помощника был предоставлен мне, и зная на этот счет мнение вашего брата, я объявил г-ну Трескину, что он будет моим заместителем». – «И вы очень правильно поступили». – «Да, но послушайте: вчера вечером г-н Рунич, который служит в Сенате, является ко мне и просит того же места, прибавляя, что мне надобно только написать записку князю, что он предупрежден и что мое представление будет одобрено… Что же мне делать?» – «Я удивляюсь, что вы меня о сем спрашиваете. Ваше слово должно быть неотменимо, кажется; поместить другого – значит, дать пощечину г-ну Трескину, прогнать его с почты, ослабить усердие всех служащих почты. Как можете вы делать соперником бездельника, каков Рунич, служащий в другом месте, для г-на Трескина, который 29 лет экспедитор, 16 лет коллежский советник и через чьи руки, вы сами говорите, прошли 4000 миллионов?» – «Правда, но как же князь?» – «Прежде всего, князь ничего вам не писал; можно какие угодно слова ему присвоить, а бывают и общие слова, кои принимают за согласие и истолковывают в свою пользу; впрочем, князь слишком справедлив (ежели допустить, что он обещал г-ну Руничу), чтобы не отдать предпочтения Трескину, в особенности когда узнает, что вы дали слово». – «Да ведь тогда все Руничи будут против меня». – «Лучше это, чем иметь против себя всю почту и плохо исполнять императорскую службу. Можете быть совершенно уверены, что, если вы сделаете такой афронт почтенному Трескину, все уйдут. Какая для других перспектива? Служить 30 лет и после быть помещенным под начало какого-нибудь молокососа. Поставьте себя на место Трескина».
Долго я его уговаривал; наконец он решился, что представит обоих, и князь выберет кого ему угодно. Я этого не мог одобрить никак и доказывал Рушковскому, что ежели Трескин получит место, то ему не будет нимало обязан, а князю одному, что это ни Трескин, ни все прочие экспедиторы ему не простят, что я знаю от тебя, что московский почтамт держится отличными своими чиновниками: что ежели он их разгонит, то после не сладит сам и рано или поздно сам будет жертвою. «Ну ладно, хорошо; если меня сделают сенатором и лишат места, у меня будет меньше выгоды и меньше хлопот!» – «Тогда от вас зависеть будет не иметь сих хлопот; но зачем расстраивать почту?»
Я этого человека, право, не постигаю. Он уверяет, что всему виноват Серапин: он тотчас уведомил Руничей о перемещении Кривошапкина, а то бы никто не знал о вакансии. Хотя бы и так было, все это не оправдывает Ивана Александровича. Он просил меня держать сие в секрете; я отвечал, что все сие мне известно уже три недели и что в понедельник я буду писать тебе, разумеется, прося тебя сделаться защитником Трескина, и дать тебе возможность защищать перед князем справедливое и хорошее дело станет для тебя лучшим подарком к Новому году. Я не мешаюсь не в свои дела, но уже ежели Иван Александрович сделал мне эту честь – требовать моего совета, я не мог ему не напеть все, что было на сердце. Он ненавидит Трескина за его откровенный, суровый и несгибаемый характер. Вот тебе и все дело.
Александр. Москва, 3 января 1822 года
Вчера насилу убрался с бала в половине четвертого. Хотя и не скажу, чтобы очень было весело, но, потанцевав, захотелось что-нибудь съесть, поймал студени кусок, вина рюмку, да и ну бежать, жена уехала до ужина, голова болела. Общество было отличное, но кавалеры все что-то ленились. Матушка была в больших ажитациях и выказывала дочек Завадовскому и графу Салтыкову. Последний молодец и славно танцевал мазурку, а Завадовский, танцуя ее, вдруг упал плашмя, головою и лицом вперед. Все думали, что он себе нос раздробил на сто кусков.
Благодарю тебя очень за приказ, коим сделал я приятное Киселеву; он думал, что отставки не получит, а она вышла, и с мундиром. «Зачем идешь в отставку?» – «Очень надоел Веревкин: то шляпа не по форме, то сюртук, то бранит за фуражку, к чему-нибудь да придерется. Теперь нечего будет говорить». – «Как нечего? Напротив того, сегодня бы тебя и бранить стал, ежели бы здесь был». – «За что? Нет, я по всей форме». – «Ан нет: снял бы с тебя эполеты, как смеешь отставной носить эполеты». Нехудо делает, однако же, Веревкин, что наблюдает строгость, а то скоро бы все надели фраки. Это позволяет себе Ев. Иванович Марков. Веревкин проиграл ему намедни 100 рублей в вист. На другой день дает ему пакет, говоря: «Исполняю мою обязанность». Тот отвечает: «Зачем торопиться?» – «Долг мой – такие вещи не отсрочивать», – отвечает комендант. Марков кладет бумагу в карман, но какое его удивление, найдя дома не сто рублей (кои Веревкин отдал после), но экземпляр приказа коменданту о наблюдении за военными, чтобы они одевались по форме? Наш Волков на такие финесы не пускался.
Константин. С.-Петербург, 4 января 1822 года
Вчера получил я приятный сюрприз доставлением ко мне докладной записки и подписанного указа о моей пенсии; теперь все устроено на прочном основании. Дай Бог долго пользоваться царской милостью. О сем докладывали графы Нессельроде и Каподистрия. Государь изволил найти, что это очень справедливо, и тотчас подписал изготовленный указ. Потом отдали они копию с указа князю Александру Николаевичу, и тот мне его сообщил при самых лестных и дружеских уверениях в своем участии и удовольствии.
Александр. Москва, 5 января 1822 года
Во вторник был в Собрании славный маскарад, много масок, теперь уже 800 человек, и все еще записываются вновь: лишняя причина не соглашаться с злополучным проектом пускать на хоры за 2 рубля: то будет срам. Я много спорил со Степаном Степановичем Апраксиным и Башиловым. Немало будет еще шуму. Я решил для своей очистки подать особенный голос, который впишу в журнал, а там они делай себе, как хотят. Время определит, кто прав, а браниться с ними я не намерен. Юсупов, Масальский и многие хотят подписать мой голос, но поскольку я не стремлюсь становиться главою партии, то составлю бумагу так, чтобы я один мог ее подписать и никого не задеть. Апраксин мне сказал: «Старшины хотят быть деспотами, это не годится». – «Да вы, Степан Степанович, – отвечал я ему, – не старшина и не деспот, а подаете голос, коим требуете, чтобы законы собрания были совсем переменены; это еще хуже».
Александр. Москва, 9 января 1822 года
Меня очень порадовало извещение князево о воле государевой, чтобы ты имел вход за кавалергардскую. Ни по месту, ни по чину ты бы права сего не мог иметь; это очень лестно! Я от души порадовался, вот и год начался хорошо.
Князь бесценный человек! Отрада служить у такого начальника. Я ему все это приписываю: слишком бы велико было счастие полагать, что государю самому пришла мысль присвоить тебе лестное это право. Ай да брат, спасибо тебе за добрую весточку. Лишний раз тебя обниму. Ходи себе за кавалергардов, да и только. Милостивый поклон тоже раздался в душе моей! Кажется, вижу ангельскую улыбку, заменяющую всякую награду. Здесь ходит список наградам; но тут многие, о коих не упоминаешь, то и не очень я верю. Между прочим Шатилов сделан камер-юнкером, жена его очень обрадуется. Ей давно хочется переехать в Петербург, вот теперь и случай. Кажется, этим кончится, ибо продают свой дом. Ты ее помнишь, она красавица. Тебя затормошили обедами, а я от многих отказываюсь: хочется напоследки почаще бывать со своими. Сегодня не еду к Вяземскому, куда будут Бутенев и Дашков; последний подобрел и стал, кажется, здоровее. У Вяземского много поят, поздно обедают и долго сидят слишком.
Поступок Корсаковой с Погенполем меня не удивляет. Римские дамы эдак не поступали, но наша Римская все себе позволяет. Здесь должна целому городу, никому не платит, а балы дает да дает. Мало у этой женщины доброжелателей. Жаль детей, коих она разоряет совсем.
Константин. С.-Петербург, 14 января 1822 года
Бал был прекраснейший, хоть не столь многолюден, как 12 декабря. Императрица Мария Федоровна очень хвалила почтовую книжку и благодарила меня за нее. Видно, Виламов, которому я послал один экземпляр, поднес ей; вообще все очень были милостивы. Во время ужина государь подзывал меня к себе (он не ужинал), долго изволил и чрезвычайно милостиво разговаривать. Я благодарил его за пенсию. Он мне отвечал: «Я был очень рад сделать что-нибудь для вас приятное». – «Вы сделали более, государь: это подлинное благодеяние». Также прибавил он: «Я пожаловал то, чего вы просили, вашим служащим». Я за это его благодарил, то есть аренда Гану и проч. Всякий раз, что с ним поговоришь, то, кажется, больше еще его обожаешь.
Танцевали между прочим французскую кадриль дочь князя Петра Михайловича, новая фрейлина Хитрово (Алексея Захаровича дочь), Бакунин и граф Моден, и очень хорошо. Купеческая зала, в которой ужинали, прекрасно была убрана и освещена; одним словом, нигде таких балов не бывает, да и средств таких не имеют. Ну, где найти три залы, как Георгиевская, Белая и Купеческая? В других дворцах и одной нет этой величины, а такой красоты, как Белая, нигде не найдешь. Во время конгресса в Вене из придворного манежа принуждены были залу сделать и присоединить к ней комнату, куда входили по лестницам. Это уже не то.
Поутру был я также, мой милый и любезный друг, во дворце, и за кавалергардскою, где гораздо приятнее, чем на прежнем месте. Тут фамилия останавливается и делает круг, а там только проходит себе к обедне. Государь пожаловал орден прусским чиновникам за конвенцию, но их должны были вручить только при размене ратификации, которую еще Голдбек не получил; вместо того рескрипт президенту коллегии был уже в последних петербургских газетах напечатан.
Александр. Москва, 16 января 1822 года
Сегодня у меня прощальный ужин для приятелей, а уже последнее время посвящу единственно жене и детям. Завтра поспеет Костино дорожное платье, кибитку уже вычинили, и пускаюсь, – я не Потемкин, на меня запрещения нет. Он выехал из города в санях в одну лошадь, под видом гулянья, и полиция имела приказание его догонять, но он догадался и выехал не в ту заставу; на днях едет графиня вслед за ним в Петербург. Какое это житье и что пользы в богатстве? Кстати: графиня делала подписку, к коей приглашала и мою жену, а именно: не носить ни блонд, ни кружев, ни перьев и проч., ездить на балы в простых креповых платьях без накладок. Деньги, кои останутся дома, отдавать бедным; но, кажется, это так и останется, несмотря на согласие многих здешних щеголих. Это слишком прекрасно, чтобы осуществиться. Как бы мадамы Кузнецкого моста не отравили графиню Потемкину за дерзкое ее намерение.
Вот письмо от Вяземского к Тургеневу. Бог даровал ему вчера (разумеется, не Тургеневу, а Вяземскому, что, впрочем, тоже быть могло с левой стороны) дочь Надежду. Вяземский пишет, что княгиня и мамзель Сперанская обе здоровы.
Александр. Москва, 17 января 1822 года
Вчера, как я писал тебе, собрались ко мне приятели на прощальный вечер, любезнейший друг. Я был в опере, куда звал меня Юсупов в свою ложу; после первого акта уехал домой, где собралось уже много православных, а после оперы наехали и остальные. Были Карнеев с женою, берг-инспекторша [то есть Софья Сергеевна Макеровская], П.П.Нарышкин с дочерьми, Озеров и Волков без жен, граф Ф.А.Толстой, от коего не мог отговориться от обеда сегодня, Осипов, Чумага, Лунин, Лунина и Риччи (а он болен горлом и не выезжает), Шатилов-красота, Брокер, Вейнбрехт, Обресков, князь Питер (а Пашенька поехала в Ростов Богу молиться), Метакса (этот готовил нам ризи по-венециански, коими мы объелись). Еще доношу тебе, что нельма была славная: как ни была уродлива, почти всю отправили, осталось только немного для Алены Максимовны [няни детей Булгаковых]; пили шампанское счастливому пути, а большая часть, кланяясь: «Я поздравляю братца с будущим вашим приездом в Петербург». Ах, забыл еще Саччи, который врал более обыкновенного. Играли в три стола в вист, я 51 рубль таки зашиб. После ужина началось маленькое курение, и мы проболтали до трех часов, вот как!
Вчера явился обоз из Белоруссии, ехал 17 дней; я почитал его пропавшим и не знал, что думать. Привезли обыкновенную провизию, которая очень будет освежать карман. Спешу скорее отправить назад: корм мужиков дорого становится, ибо даю им и завтракать, и обедать, и ужинать, да и попойку вином. Они кормят нас целый год: можно их покормить несколько дней. Я велел привезти двух мальчиков: одного отдать учиться верховой езде, а другого – на завод конный к Муратову, чтобы сформировать из него шталмейстера. Оба годятся нам на начинающийся завод. Ефим пишет, что лошади процветают. Хорошо бы прибавить число кобыл; но где взять то, чем их достают?
Вчера получены свежие письма из Одессы. Чумага сказывал, что дела турецкие устроены к обоюдному удовольствию, что Суццу выдать, как и следовало ожидать, не согласились, но что, в удовольствие Дивана, велено ему будет выехать из России. Все это лучше должно быть известно у вас; но Чумага требовал, чтобы я тебе написал важное это, по его мнению, известие.
Константин. С.-Петербург, 18 января 1822 года
В 10 часов жена за мною заехала, и пустились на бал к княгине Голицыной, где был весь город. Поутру вся императорская фамилия приезжала поздравить ее. Император был первый, которого, вставши, она видела. Мы были также утром у нее и нашли ее в восхищении от милости государя и государынь. Потом стали валить с подарками внучата, принесли правнучат, и явилось множество дам и мужчин с поздравлениями к доброй старушке, которую нельзя не уважать сердечно.
Александр. Москва, 19 января 1822 года
Наташа, сообща с Карнеевою и берг-инспекторшей, взяла ложу на все представления до Великого поста. Обошлось всякой по 140 рублей. Я очень рад, что она будет иметь это утешение без меня. Жаль только, что заводятся большие интриги, и не у актеров, а у зрителей: все партии. И Гедеонов дурачина, коего посадили директором, вместо того, чтобы возвышать пение всякого, хулит всех, а одобряет одну Анти, в которую влюблен. Что же дирекции за выгода, что будут освистывать Замбони и что театр будет пуст, когда она поет? Худой расчет, а ежели отца Замбони огорчать станут, – все пойдет к черту, ибо им все держится. Юсупов мне предлагал директорство, но я с ума еще не сошел. Тут служат Юсупову и компании, а не государю, да не 50 тысяч жалованья, а ложа из милосердия. Негри за все свои труды и кресел не принял, а платит за них.
Вообрази себе, что подрядчики, коим граф Потемкин должен был за разные материалы, догнали его на дороге, узнав, что он поехал на Троицу; они его там настигли и цап-царап, не выпустили, покуда он не подписал, по требованию их, всех обязательств. Это много наделало ему бесславия в городе.
Александр. Москва, 20 января 1822 года
Здесь начались уже слезы: вчера Наташа и Алена проплакали целый вечер, а Костя очень серьезно спрашивает: «О чем вы плачете? Не на войну еду, а к дяденьке учиться; Волков Паша далее ездил – в Одессу». Теперь, как подумаю, то и я, право, не понимаю, как они могли решиться услать сына так далеко.
А.Я. Булгаков прожил в Петербурге у брата своего почти три месяца и с обратного пути писал ему.
Александр Ижора, 5 мая 1822 года
Пошла опять потеха писать! Но потеха быть с тобою, любезный друг, гораздо потешнее. Нечего делать. Я товарищей продержал немного в Царском, но насилу отыскал Костю в саду, был с ним у Алабова, коим очень был обласкан; но он говорит, что на вакансии вне Петербурга отпускать нельзя. Тем лучше! Костя – как розан; поплакал; оборвался, бегая, вели ему сшить какие-нибудь панталончики.
Наша карета – чудо! Чрезвычайно покойна и легка, как перо. Товарищи славные. Хочу критиковать и не придумаю что, кроме надписи: большая карета, а написано – почтовая коляска\ а на колясках напишет, я чаю, Федор Дмитриевич – почтовая карета. Совсем забыл: сделай одолжение, пошли взять в английском магазине выбранную мною у Никольса звезду Аннинскую бриллиантовую за 80 рублей и доставь ее ко мне по доверенной почте. Это для Рушковского, одолжишь.
Александр Бронницы, 6 мая 1822 года
Мы в Бронницах. Моста еще нет, мы переехали Мету на пароме. Карета опустилась: ремни слабы, надобно их поднять, чтобы не терять времени; товарищи мнения, что надобно выпить чайку; а так как это идет ладно с желанием моим тебе писать, любезный друг, то и я очень согласен с ними. Путешествие наше очень веселое. Мы себя величаем величествами вот почему: Диль называется Густавом, маленький Дашелион – Людовик, Герке – Георг. Первый слывет шведским, второй – французским, третий – английским королем, а я, разумеется, императором; забыл еще одно величество – испанское: старший Дашелион называется Фердинандом. Съестные и питейные дела славно совершаются на нашем кочующем конгрессе. На пароме гляжу, – кто же? – маленький виртуоз де-Витте; отец его едет со всею семьей в Москву, куда определен начальником над работами на место Леонтьева. Время хорошо очень, но бревешки надоели, скоро кончатся.
Константин. С.-Петербург, 6 мая 1822 года
Занимались устройством путешествия государя, который (между нами) отъезжает 15-го в Вену и Белый Сток, а оттуда назад, так что в начале июня ожидают его обратно. Мария Павловна отправляется 20-го.
Александр Хотилово, 7 мая 1822 года
Дорога наша, как видишь, продолжается хорошо, любезный друг. Время, карета, лошади, ямщик и Никифоров – все благоприятствует нам. Ежели поедешь через Зимогорье, советую тебе у надзирателя поесть свежих сельдей с озера. Они не уступают кронштадтским ершам; а котлеты, кои готовит жена его, курляндка, стоят котлеток твоего повара. Мы все объелись и для того принимаемся за лекарство, то есть за чай и кофе. Можно надеяться, что послезавтра будем в Москве.
Константин. С.-Петербург, 9 мая 1822 года
На этих днях встретил я Сперанского с дочерью в саду. Он мне объявил, что дочь его невеста, что ожидает Багреева через две недели. Я был с детьми. Он очень любовался Сонею и всеми тремя. Третьего дня видел я Мечникова у Гурьева. Он в восхищении от императрицы, которая с великою княгинею осматривала Горный корпус и чрезвычайно была довольна. Я опять приступил к нему о вытребовании сюда Фавста. Он мне отвечал, что, кажется, это уже сделано и о сем писано; прибавил, что очень желает с ним познакомиться лично. Фавст лучше должен знать, точно ли Мечникову кажется, или он сюда действительно призван.
Император и императрица изволили совсем переехать в Царское Село, Мария Федоровна с великими княгинями – в Павловск. Нового ничего не слыхать. Мария Федоровна провожает великую княгиню до первой станции за Нарвою. Сенатор князь Николай Николаевич Хованский был вчера у меня. Он отпущен до излечения болезни в чужие края, с сохранением окладов. Государь его отпустил очень благосклонно и пожаловал 1000 рублей на дорогу. Он очень весел и доволен, поедет к водам, зиму первую, а может, и вторую, проживет в Париже.
Александр. Москва, 11 мая 1822 года
Волков оснуется на один год в Лозанне. Попроси доброго Каподистрию от Волкова, чтобы он прислал ему письмо рекомендательное к Криднеру [нашему министру в Швейцарии, куда удалился граф Каподистрия]; это почти лишнее, но все-таки лучше Волкову не приехать туда с пустыми руками.
Напившись дома чаю, сел в дрожки и поехал к Урусовым исполнить комиссию Дмитрия Павловича. Вообрази мое удивление, когда князь, подводя ко мне Ваню Пушкина, говорит мне: «Рекомендую вам моего будущего зятя, Машенькиного жениха!» – «Ну, Ваня, ты в сорочке родился, счастлив ты, а она?» – спросила мать. И она будет счастлива. Странно, что, встретя Ваню в Петербурге на перспективе, третье мое слово ему было: «Полно тебе так жить, поезжай в Москву и женись на княжне Урусовой, она умна, молода, добра, выросла в нужде, не знает капризов, отец и мать люди добрые, ты богат, чего тебе еще?» Он по-моему и сделал, сказал это и родным, и, конечно, не будет в выборе раскаиваться. Одно мне неприятно: этот подлец Боголюбов барабанит, что он это все устроил; но это повторять могут только кумушки и завистники. Ваня поступает очень благородно и умно даже. Погрозил своим, что женится на какой-то польке. Катерина Алексеевна [то есть мать жениха, графиня Мусина-Пушкина]: «Женись на ком хочешь, только на равной себе», – и, видя, что приволачивается за Урусовою, ну его поджигать, а он тотчас старуху и за слово, и все в два дня решилось. Пушкины, кои не могли жаловаться на родство с невестой, отказались от своего единственного бога, от денег, и все довольны.
Свадьба будет в июле, и после тотчас опять Ваня с женою в чужие края. Я очень рад этому союзу. Она со своим умом будет делать из него что хочет и, верно, наставит его на хорошее. Княгиня очень обрадовалась портрету Дмитрия Павловича, и князю табакерка очень была приятна. В доме все веселы, и жених с невестой точно голубки. Ваня подарил своей будущей жене шаль в 6000 рублей, а другой сестре – другую, в 4000 рублей. Он покупает жемчужное ожерелье, за которое уже дает 20 000 рублей. Я его не узнаю, он стряхнул лень и стал щедрым. Это главная городская новость, и хромой черт поскакал в Петербург отнести ее Дмитрию Павловичу. Я чаю, тысячку-другую сорвал с Вани. Кстати: чтобы не потерять привычку, этот негодяй (сказано между нами) украл у Вяземского бирюзовый браслет. В комнате были только Вяземский, его жена, Четвертинский и он. Это вещь в 700 рублей и, к несчастью, княгине не принадлежит: придется ей за него платить. Она все еще больна. Молоко разлилось, пять ран было на груди, и она боится, что шестая начинается. Ее очень перевернуло, однако в свободное от боли время хохочет по-старому.
Тесть сказывал, что в пансионе Бибикова, столь хваленом, открыли какую-то секту: молодые люди нажигали себе кресты на руке, с клятвою друг за друга умирать и проч. Ученики там так малы, что это не может быть как шалость какая-нибудь. Также говорят, что славное заведение Муравьева рушится, ибо он оное оставляет по какому-то неудовольствию. Говорят, что и тут что-то нашалили, и Муравьеву отказано в требовании примерно их наказать; признаться, не верю ничему, ибо источник ненадежен.
Он же вчера, отведя меня и жену к стороне, сказал на ухо: «Г-жа Афросимова, которая едет в Петербург, сказала мне давеча, что одна из дочерей г-жи Корсаковой была вчера похищена». – «Кем?» – «Не знаю, которая. И этого не знаю». «Вероятно, ни которая, ибо мы обеих видели сегодня у Волкова». – «То, что говорю вам, точно: ежели не увезли, то увезут, и сама мать на это настроила». Славная пулька. Кто наперед станет объявлять, что такую-то с согласия матери увезет? Но Корсакова столько делает сплетней сама, что не худо другим с нею поквитаться.
Бобринская сына простила, а Гагарина прокляла после молодых. Графиня объявила своей невестке, что будет ее любить как дочь, ежели она из мужа своего сделает порядочного человека. Полагаю это довольно трудным: он во время истории нагрубил коменданту, не хотел явиться даже к князю Дмитрию Владимировичу, который, наконец, принужден был его арестовать (князь с чрезмерною деятельностью занимается своей должностью).
Скажи Серапину, что все меня спрашивают о дилижансе; я не могу не сказать по честной совести, что выгоднее, покойнее езды выдумать нельзя, что готов бы был завтра везти в нем брюхатую жену в Петербург. Все мне одно отвечают: ежели случится ехать, непременно поеду в дилижансе. Афросимова в нем воротится из Петербурга. Советую этой Набатовой оказать всевозможное снисхождение, ибо она своим языком более может наделать заведению вреда, нежели все жители двух столиц вместе; жалею заранее о бедном Серапине.
История крестов в пансионе Бибикова точно справедлива. Их пересекли, и тем все кончилось. Я не только не жалею, что Костю не отдал туда, но радуюсь, что он под твоим крылом в Царском Селе.
Константин. С.-Петербург, 12 мая 1822 года
Сегодня в 11 часов у князя собрание Библейского комитета. Прежде должен я заехать к Дмитрию Павловичу, о втором путешествии коего в Вену очень поговаривают, а после комитета дает мне свидание граф Нессельроде.
Сказывают, что старик Пален умер, что княжна Алина Волконская выходит за князя Лопухина.
Тело Зубова привезено сюда в Сергиевский монастырь, что на Стрельненской дороге. Туда отправился первый дилижанс, который сам Серапин провожал; было четыре пассажира на разные дачи. Экипаж очень хорош, и, кажется, успех будет.
Александр. Москва, 12 мая 1822 года
Грустно быть с тобою в разлуке, любезнейший друг, но вчера я как-то живее испытал, какой отрады письмо! Твой № 1 чрезмерно меня обрадовал. Ставя себя на твое место, я писал тебе с дороги пять раз. Тому, кто едет, все как-то легче: дорога рассеивает, утешаться можно, думая о тех, к кому едешь; а у тебя ничего не прибавилось, а убыло. Как быть, давай друг друга утешать, давай писать по-прежнему. Бог велит, опять съедемся.
Вчера был я у Пушкиных, все тебе кланяются. Надобно посмотреть, как они все ухаживают за милою Урусовою, как ее хвалят, превозносят. Другие времена! Старуха мне говорит: «Она всем хороша; конечно, состояние у нее небольшое, но Ваня разделит с ней то немногое, что у него есть (не взыщите)». Княжество, начинающийся кредит Дмитрия Павловича, о коем здесь много трубят (и не знаю, право, почему), решили их выбор. Подъехал и Володя, едущий в Карлсбад: этот сожалеет, что не может жениться на другой сестре Урусовой, находя ее прелестнейшею в мире. Он говорит, что Сакен, Дибич и вся главная квартира умирают от нетерпения, чтобы была война. У Пушкиных было много народу. Множество ехало в Летний сад, хотя погода была незавидная. Василий Львович тебе кланяется. Старам стала. Вот и князь Петр не помнит ничего. – «Не забудьте же ужо на вечер». – «Да я кому-то уже обещал вчера еще на улице». – «Да это мне и есть, я вас остановил (ни слова правды), и вы дали слово». – «О, так буду непременно, а я думал, что другому обещал».
На днях вышло Муравьева «Путешествие в Хиву». Я видел у Лунина, чрезвычайно любопытно, и при книге атлас с прекрасными портретами, планами и картами. Стану доставать и пришлю тебе. Лунин все укладывает, едет в деревню и просил меня выписать ему интереснейшие журналы русские и франкфуртский журнал. Он теперь делает очень хорошие замечания на свод русских законов по военной части, напечатанные Закревским. Я уверен, что работа сия очень будет полезна. Куда жаль, право, что его не употребят деятельным образом. Он просил Гиппиуса подписать его на коллекцию портретов современников; надобно или теперь прислать всю сумму, или по мере, что портреты будут выходить? Еще просьба: когда пойдешь мимо, зайди к косметику, что над фруктовыми лавками на Перспективной*, и возьми у него на 10 рублей курительной бумаги, коей вот образец. Ее держат на свету, и она наполняет ароматом комнату.
Так прежде звался Невский проспект.
Ну, брат, уж мостовые здесь – еще хуже ваших. Я иначе не буду ездить, как на ногах своих. До того вчера избило меня, едучи от Пушкиных, что я решился слезть и идти пешком. Вяземский звал к себе обедать, но я явлюсь только после, ибо он заставляет слишком есть, да и признаюсь тебе, что, кроме него, никого из компании его не жалую. Он догадывается, я думаю, потому что всякий раз говорит: «Приезжай, Иван Иванович Дмитриев тоже будет». Вяземский вчера меня спросил: «Что, Нессельроде и Каподистрия еще не отставлены?» – «Какой вздор! И похожего нет ничего». – «Ну уж поверь, что Каподистрией-то верно пожертвуют, чтобы сблизиться с турками». Откуда берут этот вздор?!
Александр. Москва, 15 мая 1822 года
Я не знаю, почему здесь публика думает, что лотерея Головинская разыграна никогда не будет, что билетов разобрано очень мало. Я уверяю всех в противном; все твердят: да об ней что-то и говорить перестали! Не худо бы напоминать об ней частыми объявлениями, в коих видны бы были успехи продажи билетов, прибавляя анекдоты о чужестранных лотереях, а особенно о выигрышах, коими иностранные газеты наполнены. Сие обострило бы желания некоторых и жадность множества, особенно ежели это напечатается в «Инвалиде». Мне сказывали, что в мое отсутствие прошла молва, что прислали сюда последние 5000 билетов, назначенных для Москвы, и что все так и кинулись их покупать. Еще глупое уверение у всех, что выигравший Воротынец должен будет: 1-е – внести деньги для инвалидов, 2-е – что мужиков должен сделать вольными хлебопашцами.
Война, стало, начинается, и это Каподистрия ее устроил, но, как мы слышали, – на своем бильярде. Это он делит останки побежденных с Портой. Это прекрасно! Свидетельствуй ему мое почтение при каждом удобном случае: мне очень досадно, что сия воинская доблесть не проявилась в мое время. Кстати обо мне, не смейся: я видел Льва Яковлева в Итальянской опере, он спросил у меня новости о графе Каподистрии и сказал мне в весьма восточном стиле, как он предан графу и что, несмотря на весы правосудия, он склонялся всегда в сторону депеш, а не указов, что он более любит трактовать, а не судить, и предпочитает скрытого шефа (Каподистрию) явному шефу Лобанову. Еще было что-то, не упомню; в общем то, что лучше давать обеды в чужестранной столице, нежели в своей приговаривать к кнуту, а он в Уголовном департаменте.
Шимановская давала первый свой концерт по подписке: было человек с 200, но не забудь, что по 25 рублей играла Шимановская одна и с Фильдом, в коем Манычаров имеет соперника. Она просила Фильда: «Переворачивайте, пожалуйста, листы, как я буду играть», – а он ей отвечал: «Нет, я буду пропускать, ибо буду смотреть все время на ваши изумительные плечи, вместо того чтобы смотреть в ноты».
Вчера был у меня Иван Александрович, явился в моей звезде – прелестно! – и очень доволен подарком. Не забудь дать прочесть Балабину записки Метаксы. Его мнение нам нужно, он может даже пополнить это своими замечаниями и сообщением происходившего в Риме, куда был он Ушаковым посылаем. Теперь принимаемся за вторую часть. Я вчера видел в Итальянской опере Сергея Тургенева, который все жалуется на здоровье!
Александр. Москва, 16 мая 1822 года
Посылаю тебе, любезный друг, чудесный парижский кий бильярдный, о коем я тебе говорил. То-то будут им делать клапштосы Манычар и Матушевич! Тут же особенный голубой мел для него; этого станет на очень долго. Турняк тоже особенный: поставив на бильярд белою костью, делаешь тоже клапштосный удар, а ежели кожею и ударишь шар костью, то удар скользящий. Мне его подарил Лунин. С Паулуччи Девиз, видно, так поступить хотел, как Щербатов с Зубовым; но найдет ли себе Паулуччи, как Зубов, шевалье де-Сакса? Может быть, и все это вздор; а для рижского почтмейстера, конечно, и один этот слух о главе их – большое происшествие.
Ай да Фонтон! Или, лучше, ай да акционеры! Лучшее доказательство, что акции идут в гору, а дилижансы процветают. Приедем в Питер, и красавица моя будет нас поить сама чаем из жалованного самовара. Не хвастайся погодою, и у нас тоже прекрасная, а княгиня Куракина пишет нам, что во Владимире и Шуе выпал страшный снег. Недаром и здесь было несколько дней холодно. Вяземский говорит, что Кривцов поехал в Москву, верно, кривою дорогою и очутится в Тобольске вместо Москвы. Вот 6 месяцев, что он все едет, а нанял Васильевское князя Юсупова. Как бы не пришлось ему жить зимою в Васильевском.
Вчера явилась в оперу в дорожном платье только что приехавшая из Петербурга Катерина Владимировна Апраксина, эта большая охотница! В ложе ее также сидел Ларион Васильевич Васильчиков; я не знал, что и он приехал. После «Турка», который очень меня веселил, был я у Урусовых. Шимановская тоже туда явилась и кое-что побренчала на клавикордах.
Константин. С.-Петербург, 16 мая 1822 года
О помолвке Урусовой [княжна Марья Александровна Урусова выходила замуж за графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина] узнали мы прежде Боголюбова. Не удивляюсь новой его проказе, а удивился бы, если бы он, найдя удобный случай, им не воспользовался. О нем почти можно сказать то, что Фонвизин, не терпевший французов, несправедливо об них писал своему брату из Парижа: «Одним словом, если француз у тебя побывает и ничего не украдет, то думает, что забыл что-нибудь свое». Вот этакий-то наш хромоногий. Зачем Вяземский не потребовал браслета: он бы его отдал и отшутился бы. Но что о шалуне говорить! У Татищевых радость: третьего дня ей прислали Екатерининский бант, чем она очень довольна. Он откланялся и на сей неделе отправляется в Вену; с ним камергер наш. Ваниша также откланялся и также в четверг сбирается ехать через Вену к своему посту.
Государь отправился в четыре часа утра вчера. Надеюсь, что все у нас будет дорогою исправно. Сколько от меня зависело, устроил. Дай Бог, чтоб погода простояла хорошая, как теперь. Кутайсов сегодня отправляется в чужие края.
Александр. Москва, 18 мая 1822 года
Прошу не прогневаться: этот год не только не дарю тебе, истребую еще всякую минуту подарков от тебя. Пришли мне, пожалуй, 8 бронзовых блях на двери. Это продается у квакеров и прибивается к дверям на те места, где люди обыкновенно хватаются руками и муслят двери. Вели себе дать и нужные для прибивки гвоздочки. Штуку покупал я по 5, то 8 будут стоить 40; рисунок выбери какой тебе угодно.
Зная, что ты в Головинской комиссии, все меня спрашивают о лотерее, и я отвечаю что должно. Я уже прежде писал тебе о разных предосудительных случаях здесь, и потому не идет так успешно, как у вас, что у москвичей привычка все откладывать до самого нельзя. Всякий говорит: успею! Бог знает когда еще станут разыгрывать; а публикуй, что идет к концу, то все кинутся покупать. Я очень помню, что у нас в Собрании накануне первого бала было 113 членов, а во вторник подписалось более 500. Любят откладывать и иметь деньги в кармане на случай другого употребления.
Если Пален в самом деле умер (а было бы неудивительно в его возрасте), странно, что здесь говорят о смерти Бенигсена и что это случилось с ними обоими в одно время, что с Зубовым?! Урусовых я вчера поздравлял от тебя в Итальянской опере; они очень тебя благодарят за память. «Севильский брадобрей» был чудесен. Я очень долго пробыл в ложе мадам Шимановской; это та самая, что прежде была бывшего директора Гедеонова. Там был Вяземский, и мы много смеялись. Она завтра дает свой второй концерт, а в понедельник возвращается (сакристи!) в Петербург в той же прекрасной карете, что привезла меня сюда.
На днях умер старик-князь Оболенский, отец здешнего попечителя университетского. Тетушка очень больна, думаю, что это род белой горячки; жаль добрую старушку, но я все надеюсь на ее редкую натуру. Молодая Бобринская должна была уехать вчера к мужу, но ее не выпустили из города за какие-то 6000 рублей, кои она должна.
Александр. Москва, 19 мая 1822 года
Свиньин в «Записках» своих не забыл и качелей; но сколько дал ему Юсупов, чтобы напечатать, что экипаж его был лучший, и зачем не упомянуть о клеенчатом халате, в коем его сиятельство изволил, сидя в карете, один разъезжать? Один из ваших алагерщиков явился к нам – Дивов, но я его еще не видал. Сегодня Сашка [то есть А.А.Волков] прислал звать нас к себе на целый день, на что я очень согласен.
Скоро пускаются они в путь. Вчера он уже оделся и ездил за паспортом к князю Дмитрию Владимировичу. Показывала мне Софья Александровна дорожную их карету, сделанную на заказ. Дорогонько, 5000 рублей, но зато бог знает чего тут и нет. Они берут с собою старшего сына Озерова, коему Волков в отсутствие свое препоручает все свои дела.
Говорят, что выдано будет белорусским помещикам по 25 рублей на душу; нам много бы пришлось, тысяч сорок, но я бы желал и то только, что мы издержали на прокормление. Благодаря Бога, у нас не так, как у большой части наших помещиков, где столько нищих, сколько мужиков.
Графиня Потемкина приехала; муж дом сломать сломал, а строить не строит, все остановилось, и графиня наняла на Пречистенке дом Облязева. Бобринский, скучая, видно, от жены, опять явился сюда тайно и живет в городе под секретом; вчера этим дразнили Обрескова, который уверяет, что без его ведома ни одна курица яйца не несет в городе. Погода была вчера непостоянная, однако же весь город был на гулянье в Марьиной роще, и певица Анти была в карете князя Михаила Петровича Голицына.
Константин. С.-Петербург, 19 мая 1822 года
Не спавши совсем ночь, я, хотя и устал, но почты не пропущу; а отчего не спал, извольте послушать, мой милый и любезнейший друг. Воронцов, простясь с матерью, приехал вчера вечером ко мне, где дожидались его общие наши приятели. Как не проводить дружка! Велел запрячь стрельненский дилижанс, то есть большую линейку, сел в нее с Воронцовым, Кокошкиным, Балыпем, Матушевичем, Шиллингом, Манычаром, и поехали в трактир, что устроен тут на Царскосельской дороге, где я наперед заказал ужин. Ехавши туда, хохотали как сумасшедшие. Балып беспрестанно обо всем спрашивал и у часовых на заставе, и у встречающихся мужиков, говорил по-русски и очень нас веселил. Приехав в трактир, отрыл скверный бильярд, на котором заставил нас играть в алагер. Мы пробыли там до четырех часов, провели время весьма весело, дурачились, смеялись, а там, погрустя и расставаясь с добрым Ванишею, и воротились домой к пяти часам. Тут уже не тоска была: явилась московская почта, а с нею и твой милый № 8. Пока мы были в трактире, проехал и Татищев, или, лучше сказать, промчался.
Ты можешь смело всем говорить и не солжешь, что лотерея [на имение графа Головина Воротынец идет прекрасно, билеты продаются как нельзя лучше; вчера еще на 27 тысяч продали в один день. Я о новом объявлении думал, оно печатается и, чтоб более дать ему веса и веры, будет за подписью членов. Из оного увидишь, что крестьяне будут принадлежать тому, кто выиграет деревню, и что ни копейку счастливец не внесет для инвалидов. Также описан образ розыгрыша, прибавлен новый выигрыш, состоящий из дома в Нижнем. Я надеюсь, что все это даст более доверенности публике. Между тем мы платим уже проценты кредиторам, и надеюсь в скором времени заплатить им половину долга. Что разыграют лотерею, в этом нет сомнения. Если к сроку, который положился самый непродолжительный, не продадутся все билеты (а я уверен, что будут проданы), то, при выдаче кредиторам половины долга, обяжем еще подпискою взять и разделить между собой остальную часть билетов. Они уже все на это согласны. Что же тогда помешает розыгрышу лотереи? Одним словом, отвечаю тебе, что все кончится как должно. Увидишь, что, когда кредиторы возьмут остальные билеты, то под конец будут еще продавать гораздо дороже. Теперь у нас здесь не более двадцати пяти тысяч, и разбирают ужасно.
Знавал ли ты барона Бюллера, который был в Вене по поручению Министерства финансов? Он недавно отсюда поехал. В день его именин семейство его ждало, по обыкновению, завтракать, но он не явился. Прошел день, его все нет, совсем пропал. Наконец, полиция отыскала фиакр, который его привез в Аугартен и там оставил. Полагают, что он утопился в Дунае. В его бюро нашли записку: «Когда дух и тело разрушены, человек должен покончить с собою. Поручаю мою душу и семейство Богу». Жаль и его, и семейство. До сих пор причина неизвестна, а тело еще после трех дней не было отыскано.
Паулуччиево дело кончено. Нашли средство их помирить, они не дрались и оба возвращаются в Россию. Слава Богу! Оба люди немолодые и семейные.
Константин. С.-Петербург, 20мая 1822 года
Государыня и великая княгиня, отслужив молебен в Казанском соборе, отправились в Петергоф, откуда возвратятся в Стрельну, ночевать будут в Ополье, завтра завтракать в Чудлее, где и разлучатся. Императрица завтра ночует в Ополье и оттуда прямо проедет в Гатчину, где пробыв два дня, возвратится в Павловское. Гагарин поехал провожать великую княгиню до Полангена, и я послал Лихачева, коему поручил устройство тракта.
Александр. Москва, 22 мая 1822 года
Сейчас был Шафонский, тоже просидел более получаса. Говорит, что князь Дмитрий Владимирович очень трудится, вникает и приобретает опытность. Лунин очень тебе благодарен за попечение о нем. Он решительно оставляет службу, и ежели не пристроит его Закревский, куда мы думали, или не дадут хорошего губернаторского места, то решился жить в деревне. Право, жаль, что такой способный человек не употреблен. Что же касается до нахождения при князе Дмитрии Владимировиче по особым поручениям, то их тут уже дюжина; да с чином его это было бы себя унизить.
Волков, всемирный сват, тоже хлопотал о Вейтбрехте, но Хомутова отвечала: «Если уж я пущусь на такого рода безумие, надобна хоть какая-нибудь причина. Вейтбрехт ни красив, ни любезен, ничегошеньки не имеет; говорит, что может всего добиться, как любой другой, но я уж немолода, и когда он добьется чего-нибудь, я буду старухой беззубою».
У Вяземского завтра какой-то пир для Шимановской, и он тонкое, нежное, музыкальное ее ухо потчевать будет цыганками. Звал меня, поеду посмотреть. Она, мне кажется, не восхищается своею поездкою сюда, но все-таки тысяч пять собрала. Мне кажется, ты с Беннера не скоро получишь свою 1000 рублей. Немного достает он, хотя и трудится.
Одесский лицей приходит в упадок. Месье Жиле заменен каким-то саксонцем, не умеющим говорить ни на каком языке, и заведение задолжало более 100 тысяч.
Вечер провели мы у князя Василия Алексеевича [Хованского]. Как выпили за здоровье княгини, то после К.В.Апраксина, взяв рюмку шампанского, сказала: «Г-н Булгаков, за здоровье Константина Яковлевича!», – что очень было для меня приятно, и все повторили ее поздравление.
Обресков только что было покушал, – вдруг его потребовали на пожар: что-то неважное сгорело за Мясницкою, и он явился оттуда верхом на казацкой лошади (дрожки сломались), весь в дыму и с плетью в руках, – хорошенькое ремесло! Были там между прочим Сологубы и молодой Толстой, адъютант князя Дмитрия Владимировича; он жених молодой и очень красивой девицы. Моя жена у него спрашивает: «А когда свадьба?» Он дал следующий ответ, довольно смешной: «Не могу вам сказать, здоровье матушки нас сильно тревожит, я должен поехать на воды, чтобы укрепиться, а невеста моя должна пить козье молоко, у нее очень хрупкое здоровье!» Вот так обещающая женитьба! Матушка, жена Сергея Васильевича Толстого, была, говорят, приговорена Шнаубертом.
Сделай одолжение (ибо я солгал и сказал, что это сделано), вели поставить деревянный крест простой на могиле бедного Керестури с литерами: Н.К. 18-го февраля 1822. Родные делают ему монумент, так чтобы могли тотчас его отыскать; я уверил сестру его, что это выполнено было тогда же. Тут дела на 20 рублей.
Ростопчин не велел уже писать к себе в Париж: он возвращается в Россию и зиму эту проведет в Вене. Бедная Небольсина, очень благополучно разрешившись от бремени, опять плоха. Вчера видел я мужа у тестя; ее как-то испугали в девятый день. Впрочем, я никогда не считал на ее здоровье, мать умерла в чахотке. Вот и славный Попандопуло явился, берется вылечить Небольсину; видя, что я пишу тебе, диктует мне: «Напишите Константину Яковлевичу, что я целую ручки у Марии Константиновны и у него». «Ах, батюшка, – говорит Наташа, – ведь он не архиерей». – «Ах, сударыня, знаете вы, он больше
