Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
3.1. Стремление И. П. Павлова к объективному изучению психических явлений с помощью условных рефлексов
И. П. Павлов был продолжателем взглядов И. М. Сеченова о детерминированности и рефлекторности поведения животных и человека. Это можно отчетливо видеть в следующем его высказывании: «Хотя еще Левкипп из Милета провозгласил, что нет действия без причины и что все вызвано необходимостью, но не говорится ли и до сих пор, даже исключая человека, о действующих спонтанно силах в живом организме. Что же касается человека, разве мы не слышим и теперь о свободе воли и не вкоренилось ли в массе умов убеждение, что в нас есть нечто, не подлежащее детерминации. Я постоянно встречал и встречаю не мало образованных и умных людей, которые никак не могут понять, каким образом можно было бы когда-нибудь целиком изучить поведение, например, собаки вполне объективно, т. е. только сопоставляя падающие на животное раздражения с ответами на них, следовательно, не принимая во внимание ее предполагаемого по аналогии с нами самими субъективного мира. Конечно, здесь разумеется не временная, пусть грандиозная трудность исследования, а принципиальная невозможность полного детерминизирования. Само собой разумеется, что то же самое, только с гораздо большей убежденностью, принимается и относительно человека. Не будет большим грехом с моей стороны, если я допущу, что это убеждение живет и в части психологов, замаскированное утверждением своеобразности психических явлений, под которым чувствуется, несмотря на все научно-приличные оговорки, все тот же дуализм с анимизмом, непосредственно разделяемый еще массой думающих людей, не говоря о верующих.
Теория рефлекса постоянно теперь, как и с самого начала ее появления, беспрерывно увеличивает число явлений в организме, связанных с определяющими их условиями, т. е. все более детерминизирует целостную деятельность организма. Как же она может быть препятствием прогрессу изучения организма вообще и в частности церебральных функций?» [1951, с. 350].
Хорошо известно, что в XVIII в. Витт [шотландский ученый, 1743. – Е. И.] практически вырабатывал условный рефлекс, показывая лимон испытуемым и учитывая слюноотделение. Однако должна была сложиться новая эпоха, новые факты и обобщения, чтобы условный рефлекс стал частью систематически разрабатываемого научного направления.
…Павлов убедился в бессмысленности и бесплодности своих попыток проникнуть во внутренний мир животных и, подобно зоопсихологам, гадать об их чувствах, желаниях, влечениях и переживаниях. Он убедился в тщетности своих попыток пролить свет на их субъективный мир через призму субъективного же мира человека и понять сущность изучаемых интересных явлений посредством антропоморфических сопоставлений и сравнений…
Но какой же избрать путь? «После настойчивого обдумывания предмета, – писал Павлов, – после нелегкой умственной работы я решил, наконец, перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого физиолога и экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями» (Полное собрание трудов, т. III. С. 17).
В конце XIX в. И. П. Павлов на фистульных собаках установил, что возбуждение пищеварительных желез наблюдается и тогда, когда пища не попадает в рот, но действует на внешние органы чувств своим видом и запахом. Это феномен Павлов называл «психическим моментом». Как пишет М. Г. Ярошевский, по существу уже в 1897 г. Павлов считал, что психическое воздействие по своему объективному характеру является столь же объективным (не зависящим от сознания), как физиологическое. Но здесь возникло противоречие, ввергшее Павлова в состояние “нелегкой умственной борьбы”. Ведь физиологическая реакция возникала автоматически, рефлекторно, в то время как “психический момент” относился к разряду внешних воздействий. Выступая в 1899 г. в Обществе русских врачей, Павлов утверждал, что влияние психики на слюноотделение выражается не только в форме желания, но и в форме мысли.
Важные открытия, сделанные в психофизиологии И. П. Павловым, остались незамеченными им, так как он сознательно отказался принимать в расчет психику. Суть этих открытий заключается в экспериментальном доказательстве прямой связи психического образа, возникающего у животного при изменении внешней реальности, с физиологическим ответом его организма в форме двигательных и вегетативных реакций…
Однако уже через несколько месяцев в мышлении Павлова происходит резкий переворот. Феномены, которые обозначались как желание и мысль, трактуются уже как рефлексы, хотя и качественно отличающиеся от безусловных. Павлов начинает использовать понятие «поведение», основным элементом которого становится условный рефлекс.
Среди моих сотрудников по лаборатории выделялся один молодой доктор. В нем виделся живой ум, понимающий радости и торжество исследующей мысли. Каково же было мое изумление, когда этот верный друг лаборатории обнаружил истинное и глубокое негодование, впервые услыхав о наших планах исследовать душевную деятельность собаки в той же лаборатории и теми же средствами, которыми мы пользовались до сих пор для решения различных физиологических вопросов. Никакие наши убеждения не действовали на него, он сулил и желал нам всяческих неудач. И, как это можно было понять, все это потому, что в его глазах то высокое и своеобразное, что он полагал в духовном мире человека и высших животных, не только не могло быть плодотворно исследовано, а прямо как бы оскорблялось грубостью действий в наших физиологических лабораториях. Пусть это… несколько индивидуально преувеличено, но, как мне кажется, не лишено характерности и типичности. Нельзя закрывать глаза на то, что прикосновение истинного, последовательного естествознания к последней грани жизни не обойдется без крупных недоразумений и противодействия со стороны тех, которые издавна и привычно эту область явлений природы обсуждали с другой точки зрения и только эту точку зрения признавали единственно законной в данном случае.
Связывание И. М. Сеченовым, Ш. Рише (Ch. Richet), Ж. Лёбом (J. Loeb) и другими учеными психической деятельности с большими полушариями головного мозга и с конкретным механизмом обучения и приобретения выученных действий – ассоциативной памятью было только теоретизированием. Назревала, как писал И. П. Павлов, потребность перехода к экспериментальному анализу предмета, и притом с объективной внешней стороны, как во всем остальном естествознании.
Когда в 1901 году И. П. Павлов впервые сформулировал понятие условного рефлекса, он руководствовался одной идеей – создать объективную психологию. Он предполагал, что в основе выработки условных рефлексов лежит тот же механизм, что и в случае ассоциативной деятельности.
В. М. Бехтерев (1886–1887) вступил на путь объективного изучения высшей нервной деятельности еще в середине восьмидесятых годов прошлого столетия, занявшись выяснением двигательных функций коры больших полушарий. Объектом исследования он избрал дрессированных собак. У одних из них воспитывались заученные движения в виде подачи передней лапы по требованию экспериментатора, у других – производимые на приманку танцевальные движения на задних лапах. В то время существовало мнение, что центры таких заученных движений локализуются в подкорковых узлах, именно в полосатом теле. Бехтерев опроверг этот ошибочный взгляд, показав, что после разрушения двигательной области мозговой коры (точнее – сигмовидной извилины) заученные путем тренировки движения навсегда исчезают и не могут быть воспитаны вновь. Следовательно, именно кора головного мозга является «органом» приобретаемых в течение жизни двигательных актов.
Наблюдая объективно механизмы образования условных рефлексов, Павлов надеялся тем самым изучить законы течения ассоциативных, т. е. психических процессов. В 1903 году И. П. Павлов на Международном медицинском конгрессе в Мадриде огласил задачу объективного изучения психических явлений. Поэтому не случайно тему своего доклада он обозначил как «Экспериментальная психология и психопатология на животных». Во вступлении И. П. Павлов сказал, что «это будет, прежде всего, история обращения физиолога от чисто физиологических вопросов к области явлений, обычно называемых психическими… В продолжение многих лет занимаясь нормальной деятельностью пищеварительных желез, анализируя постоянные условия этой деятельности, я встретился здесь, как, впрочем, уже указывалось раньше и другими, с условиями психического характера. Не было никакого основания откладывать эти условия в сторону, раз они постоянно и весьма значительно участвовали в нормальном ходе дела. Я обязан был заниматься ими, если решился возможно полно исчерпать мой предмет. Но тогда сейчас же возникал вопрос: как? И все дальнейшее изложение будет ответом на этот вопрос» [1951, с. 13].
Все мы знаем, что слюнные железы начинают работать не только тогда, когда раздражение от соответствующих предметов падает на поверхность рта, но также и в случае действия их на другие воспринимающие поверхности, например, глаз, ухо и т. д. Но эти последние действия обычно уже исключаются из области физиологии, причем их называют психическими раздражениями.
Мы пойдем по другому пути и попытаемся вернуть физиологии то, что принадлежит ей по всему праву.
Далее И. П. Павлов описывает работу слюнных желез собаки при попадании в полость рта различных веществ как простой рефлекторный акт, возникающий от раздражения различных рецепторов, расположенных в полости рта. При этом он замечает, что точно такие же реакции слюнных желез наблюдаются и в том случае, когда те же вещества находятся на известном расстоянии от животного («психическое слюноотделение»). Это было показано в павловской лаборатории С. Г. Вульфсоном. «Собака видит, слышит, обоняет эти вещества, обращает на них внимание, рвется к ним, если они съедобные или приятные вещества, отворачивается от них, сопротивляется их введению, если эти вещества неприятные. Всякий скажет, что это есть психическая реакция со стороны животного, что это есть психическое возбуждение деятельности слюнных желез.
Что дальше делать физиологу с этими данными? Как устанавливать их? Как анализировать? Что они такое сравнительно с физиологическими данными? Что есть общего между теми и другими, и чем они отличаются друг от друга?
Должны ли мы для понимания новых явлений входить во внутреннее состояние животного, по-своему представлять его ощущения, чувства и желания?»
…В каком соотношении находятся уже многочисленные приведенные выше факты с фактами психологическими, что чему соответствует и когда и кому этими соотношениями заниматься? Как ни интересно это соотношение может быть и сейчас, однако, надо признать, что физиология пока не имеет серьезного повода к этой работе. Ее ближайшая задача – собирать, систематизировать и анализировать представляющийся бесконечный объективный материал. Но ясно, что это будущее физиологическое состояние и составит в значительной степени истинное решение тех мучительных задач, которые испокон века занимают и терзают человеческое существо.
«Для естествоиспытателя, – продолжает И. П. Павлов, – остается на этот последний вопрос, как мне кажется, только один ответ – решительное “нет”. Где хоть сколько-нибудь бесспорный критерий того, что мы догадываемся верно и можем с пользой для понимания дела сопоставлять внутреннее состояние хотя бы и такого высоко развитого животного, как собака, с самим собой? Дальше. Не постоянное ли горе жизни состоит в том, что люди большей частью не понимают друг друга, не могут войти один в состояние другого! Затем, где же знание, где власть знания о том, что мы могли бы, хотя и верно, воспроизвести состояние другого? В наших психических (пока будем употреблять это слово) опытах над слюнными железами мы сначала добросовестно пробовали объяснять полученные результаты, фантазируя о субъективном состоянии животного, – ничего кроме бесплодных споров и личных, отдельных, несогласимых между собой мнений не было достигнуто. Итак, ничего не оставалось, как повести исследование на чисто объективной почве, ставя для себя, как первую и особенно важную задачу – совершенно отвыкнуть от столь естественного переноса своего субъективного состояния на механизм реакции со стороны экспериментируемого животного, а взамен этого сосредоточивать все свое внимание на изучении связи внешних явлений с нашей реакцией организма, т. е. с работой слюнных желез» [1951, с. 15–16; выделено мною. – Е. И.].
…Смотря на собаку, когда она что-нибудь ест быстро, вбирает в рот, долго жует, невольно думалось, что этот раз ей сильно хотелось есть, и она так накидывается, так тянется, так хватает. Она очень сильно желает есть. Другой раз ее движения были замедлены, неохотны, тогда надо было сказать, что она не так сильно желает есть. Когда она ест, вы видите одну работу мышц, все устремлено на то, чтобы забрать пищу в рот, прожевать и прогнать дальше. Судя по всему, надо сказать, что ей это приятно. Когда попадает в рот непригодное вещество, когда собака выбрасывает, выпихивает его изо рта языком, когда трясет головой, то невольно хотелось сказать, что ей неприятно. Теперь, когда мы решили заниматься выяснением, анализированием этого, то и стали сперва на этой шаблонной точке зрения. Стали считаться с чувствами, желаниями, представлениями и т. д. нашего животного. Результат получился совершенно неожиданный, совершенно необычайный: я с сотрудником оказался в непримиримом противоречии. Мы не смогли договориться, не могли доказать друг другу, кто прав. До этого десятки лет и после этого обо всех вопросах можно было сговориться, тем или другим образом решать дело, а тут кончилось раздором. После этого пришлось сильно задуматься. Вероятно, мы избрали не тот путь. Чем дальше мы на эту тему думали, тем больше утверждались в мысли, что надо искать другого способа действий. И вот, как ни было на первых порах трудно, но мне путем длительного напряжения и сосредоточенного внимания удалось, наконец, достигнуть того, что я стал истинно-объективным. Мы совершенно запрещали себе (в лаборатории был объявлен даже штраф) употреблять такие психологические выражения, как собака догадалась, захотела, пожелала и т. д. Наконец, нам все явления, которыми интересовались, стали представляться в другом виде. Итак, что же это такое? Что же называлось физиологами психическим возбуждением слюнной железы? Естественно, что мы остановились на мысли: не есть ли это форма нервной деятельности, которая давно установлена физиологией, к которой физиологи привыкли, не есть ли это – рефлекс?
Нельзя не признать справедливость упрека И. П. Павлова в необъективности во многих случаях переноса объяснений человеческого поведения на поведение животных. Как говорится, в душу животного не залезешь, а словесного отчета от него не получишь. Но в то же время вряд ли стоило и абсолютизировать положение о субъективной непознаваемости исследователем психического мира животного. А именно такая абсолютизация и привела И. П. Павлова к практической подмене у животных психического физиологическим – условнорефлекторной деятельностью. Но в цитируемом докладе И. П. Павлов дает только наметки своего будущего подхода к пониманию реагирования и поведения животных. Он пока еще четко разводит физиологические и «психические», по его выражению, опыты. В физиологических опытах деятельность слюнных желез оказывается связанной с существенными, безусловными свойствами предмета, непосредственно раздражающими рецепторы ротовой полости. В психических опытах животное раздражают несущественные для работы слюнных желез или даже совсем случайные свойства внешних предметов, а также обстановка, среди которой появляются эти предметы: посуда, мебель, люди, приносящие еду, и звук их шагов и т. д. «Таким образом, – заключает И. П. Павлов, – в психических опытах связь предметов, раздражающих слюнные железы, становится все отдаленней и тоньше» [1951, с. 17].
«…Можно ли весь этот, по-видимому, хаос отношений заключить в известные рамки, сделать явления постоянными, открыть правила их и механизм? – спрашивает И. П. Павлов. – Несколько примеров, которые я приведу сейчас, как мне кажется, дают мне право ответить на эти вопросы категорическим “да” и в основе всех психических опытов найти все тот же специальный рефлекс, как основной и самый общий механизм. Правда, наш опыт в физиологической форме дает всегда один и тот же результат, исключая, конечно, какие-нибудь чрезвычайные условия, это – безусловный рефлекс; основная же характеристика психического опыта – его непостоянство, его видимая капризность. Однако результат психического опыта тоже несомненно повторяется, иначе о нем не было бы речи. Следовательно, все дело только в большем числе условий, влияющих на результат психического опыта сравнительно с физиологическим. Это будет, таким образом, – условный рефлекс» [1951, с. 17].
Обращает на себя внимание следующая фраза из рассматриваемого доклада И. П. Павлова: «Очевидно, что многие из поразительных фактов дрессировки животных принадлежат к одной категории с некоторыми из наших фактов. И, следовательно, также и давно уже свидетельствовали о прочной законности некоторых психических явлений у животных. Следует сожалеть, что они так долго не привлекали к себе достаточного научного внимания» [1951, с. 17]. Известно, что И. П. Павлов тесно общался с известным дрессировщиком цирковых зверей Дуровым, и, возможно, именно он навел И. П. Павлова на мысль – выяснить механизмы психических явлений, связанных с дрессировкой животных.
Факт условного рефлекса есть повседневнейший и распространеннейший факт. Это есть, очевидно, то, что мы знаем в себе и животных под разными названиями: дрессировки, дисциплины, воспитания, привычки.
Доказав рефлекторность психических реакций животных, И. П. Павлов переходит к следующему шагу – к доказательству необязательности пользоваться при появлении этих условных рефлексов психологическими (скорее бытовыми) терминами. «До сих пор, – говорит он, – в моем изложении ни разу не встречалось фактов, которые отвечали бы в субъективном мире тому, что мы называем желаниями… В наших опытах то, что в субъективном мире нам представляется желанием, выражалось лишь в движении животного, на деятельности же слюнных желез не давало себя знать совершенно в положительном смысле. Таким образом, фраза, что страстное желание возбуждает работу слюнных или желудочных желез, совершенно не отвечает действительности. Это грех смешения, очевидно, разных вещей числится и за мной в прежних моих статьях. Таким образом, в наших опытах мы должны резко различать секреторную реакцию организма от двигательной и в случае деятельности желез, сопоставляя наши результаты с явлениями субъективного мира, говорить, как об основном условии удачи опытов, о наличии не желания у собаки, а внимания ее. Слюнная реакция животного могла бы рассматриваться в субъективном мире как субстрат элементарного, чистого представления мысли» [1951, с. 19–20].
И. П. Павлов все больше укрепляется в мысли, что он создает настоящую физиологию, о которой говорил Клапаред, способную заменить психологию при изучении работы мозга и поведения животных. «Я вижу и преклоняюсь перед усилиями мысли в работе старых и новейших психологов, но вместе с тем представляется, и едва ли это можно оспаривать, что работа эта совершается страшно не экономично, и я проникнут убеждением, что чистая физиология головного мозга животных чрезвычайно облегчит, больше того – оплодотворит непомерную, богатырскую работу тех, кто посвящал себя науке о субъективных состояниях человека», – писал И. П. Павлов в докладе, подготовленном к съезду психиатров, неврологов и психологов 1914 года [1951, с. 185].
…Физиологи наших дней небывало осложняют декартовское понятие рефлекса, чтобы приложить его к пониманию поведения в виде «условного рефлекса» И. П. Павлова. Физиология нервной системы делается небывало сложной, чтобы упростить науку о поведении.
И. П. Павлов прямо заявляет о возможности замены психических актов физиологическими процессами в нервных центрах и эффекторных органах. Это вытекает из заключительных слов в рассматриваемом докладе: «Полученные объективные данные, руководствуясь подобием или тождеством внешних явлений, наука перенесет рано или поздно и на наш субъективный мир, и тем сразу и ярко осветит нашу столь таинственную природу, уяснит механизм и жизненный смысл того, что занимает человека больше всего – его сознание, муки его сознания [выделено мною. – Е. И.]. Вот почему я допустил в моем изложении как бы некоторое противоречие в словах. В заголовке моей речи и в продолжение всего изложения я пользовался термином “психический”, а вместе с тем все время выдвигал лишь объективные исследования, оставляя совершенно в стороне все субъективное. Жизненные явления, называемые психическими, хотя бы и наблюдаемые объективно у животных, все же отличаются, пусть лишь по степени сложности, от чисто физиологических явлений. Какая важность в том, как называть их – психическими или сложно-нервными, в отличие от простых физиологических, раз только сознано и признано, что натуралист может подходить к ним лишь с объективной стороны, отнюдь не озабочиваясь вопросом о сущности этих явлений… Для натуралиста все – в методе, в шансах добыть непоколебимую, прочную истину, и с этой только, обязательной для него, точки зрения душа, как натуралистический принцип, не только не нужна ему, а даже вредно давала бы себя знать на его работе, напрасно ограничивая смелость и глубину его анализа» [1951, с. 23].
Есть теории, импонирующие своей широтой, так сказать безграничностью своего приложения. Во всяких обстоятельствах и к каким угодно случаям они найдут, как применить свои термины… Опасность тут, пожалуй, в том, что, примиряя с собою всевозможные факты, такая теория не предскажет ни одного из них. Другая опасность в том, что теория, ссылаясь на свою универсальность, будет, пожалуй, торопиться сближать вещи слишком формально, при этом искажать конкретный смысл вещей и успокаивать мысль от исканий раньше времени.
В первой выделенной мною фразе обращает на себя внимание одно слово, раскрывающее, на каком основании И. П. Павлов хочет перенести данные его экспериментов на субъективный мир животных и человека и объяснить психическую деятельность не только животных, но и человека (даже его сознание!) с помощью условных рефлексов и закономерностей высшей нервной деятельности. Это слово «подобие». Но подобие (внешнее сходство наблюдаемых явлений) не означает их тождества ни по структуре, ни по механизмам проявления. Отсюда внешне сходная реакция или поведение может иметь различную иерархическую структуру управления. Приведу лишь один пример с коленным рефлексом. Разгибательное движение голени будет одним и тем же, как в случае безусловного раздражителя (удар молоточком по сухожилию) и условного раздражителя (замахивание молоточком без удара, которое видит испытуемый), так и при произвольном движении – ударе ногой по мячу. Уровни же управления этими движениями (то есть механизмы) различаются друг от друга на порядок. Если первые два случая реагирования отражают непроизвольный уровень и являются в основном физиологическими, то последний случай связан с произвольным механизмом управления, включающим и глобальные психические компоненты (в частности, мотивацию).
В выделенных фразах из приведенной выше цитаты содержится, с моей точки зрения, и противоречие: с одной стороны, Павлов утверждает, что полученные объективные данные (конечно, физиологические!) будут перенесены на наш субъективный мир и раскроют тайну сознания, а с другой стороны, он говорит, что даже у животных психические явления сложнее, чем физиологические. Как же тогда с помощью только простых физиологических явлений можно полностью раскрыть более сложное психическое, т. е. субъективное?
Перцепция, если разобрать, – это есть условный рефлекс и ничего больше, а когда у Гельмгольца никакого представления об условных рефлексах в голове не было, он назвал их «бессознательными заключениями».
В «Лекциях о работе больших полушарий головного мозга» И. П. Павлов, перечислив условия образования условного рефлекса, писал: «Принимая во внимание все перечисленные условия… мы непременно получаем условный рефлекс. Тогда почему же не считать образование условного рефлекса чисто физиологическим явлением? Мы произвели на нервную систему собаки ряд определенных внешних воздействий, и в результате закономерно образовалась новая нервная связь, произошло определенное нервное замыкание. После этого перед нами типичный рефлекторный акт, как показано выше. А тогда где же тут место для каких-то внефизиологических отношений? Почему же и условный рефлекс, и образование его не физиология, а что-то другое? Я не вижу основания думать об этих явлениях иначе и позволяю себе догадываться, что при этих вопросах обычно играет вредную роль человеческое предубеждение, вообще не склонность к детерминации высшей нервной деятельности вследствие чрезвычайной сложности наших субъективных переживаний…» [1952, с. 21–22; выделено мною. – Е. И.].
В центральной нервной системе и рефлекторной дуге И. П. Павлов главную роль отводил афферентной части: «Я думаю, что главный центр тяжести нервной деятельности заключается именно в воспринимающей части центральной инстанции… Часть же центробежная – просто исполнительная» (Полное собр. соч. Т. III, кн. 1. С. 156). Вообще высказывания И. П. Павлова, что изучаемые им условные рефлексы чисто физиологические, иначе как запальчивостью ученого объяснить трудно. Чего, например, стоит следующее его рассуждение в статье «Ответ физиолога психологам» (1932): «Когда за поднятием лапы дается еда, раздражение несомненно идет из кинестезического пункта к пищевому центру. Когда же связь образована, и собака, имея пищевое возбуждение, сама подает лапу, очевидно, раздражение идет в обратном направлении. Я понимать этот факт иначе не могу. Почему это только простая ассоциация, как это обыкновенно принимают психологи, а отнюдь не акт понимания, догадливости, хотя бы и элементарных, мне остается не ясным» [1951, с. 363; выделено мною. – Е. И.]. Или в другом докладе 1932 года: «Мне казалось бы странным, если бы, только потому, что психологами собаке приписывается лишь ассоциативная деятельность, этот нервный труд [по формированию динамического стереотипа. – Е. И.] не позволено было называть умственным» [1951, с. 398]. Вот и пойми Павлова: то он начисто отрицает зоопсихологию, то сам приписывает собакам разумное поведение там, где его может не быть. В действительности зрительное восприятие объекта, находящегося на расстоянии и вызывающего путем ассоциативной связи с пищевым центром собаки секрецию слюны, – это процесс сколь физиологический, столь и психический, следовательно, можно говорить о включенности психического в физиологическое, о неразрывной связи того и другого в любом рефлексе.
…Видя подползающую змею, приближающуюся цаплю или тянущуюся к ней руку, лягушка рефлекторно прыгает в сторону, но, видя приближающуюся к ней муху, не прыгает, а выбрасывает язык. Очевидно, что здесь мы имеем дело с чем-то более сложным, чем просто физиологический ответ на сенсорный стимул. Это уже физиологический ответ на психический образ ситуации. Можно, конечно, гадать, на что у лягушки возникает ответ: на психическую конструкцию, моделирующую ситуацию, или на ее физиологический коррелят. Если кто-то скажет, что на последний, то возникает логичный вопрос: для чего тогда эволюция создала высокоспециализированные органы чувств и психику, зачем нужны психические феномены, просто «иллюстрирующие» физиологические процессы?
Да и высший анализ раздражителей, о котором И. П. Павлов рассуждал в докладе, сделанном в 1916 году, столь же физиологический, сколь и психологический. Недаром же Павлов стал говорить об анализаторах, в которых возникают ощущения и образы восприятия, являющиеся сигналом для реагирования животного. Поведение животного, не говоря уже о человеке, направляется ощущениями и образами восприятия, а не просто возбуждением нервных клеток того или иного анализатора. И оттого, что эти ощущения и восприятия у животного не вербализованы, они не перестают быть таковыми. Но для И. П. Павлова это было не очевидным; ведь зоопсихологию как науку он отрицал.
В конце концов все данные субъективного характера должны перейти в область объективной науки. Смесь субъективного с объективным в исследовании – это вред для дела. Надо делать попытки разбирать явления с чисто объективной стороны.
Субъективный метод исследования всех явлений имеет давность первого человека, и что принес он нам? Ничего. Все, что выдумали с его помощью, приходится ломать и строить новое.
После этого доклада И. П. Павлов еще несколько раз употреблял слова «психический», «душевный». Последний раз слово «психический» И. П. Павлов употребил в докладе в 1909 году, используя его наравне со словосочетанием «сложно-нервные явления». Затем и то и другое исчезли из лексикона И. П. Павлова, и он стал говорить только о высшей нервной деятельности.
В докладе 1909 года им был проявлен, как и прежде, безудержный оптимизм в отношении своего объективного метода познания психического. Да простит меня читатель за еще одно длинное цитирование, но, чтобы избежать упреков в неправильной трактовке мысли И. П. Павлова, лучше предоставить слово ему самому: «…Нельзя сравнивать сложность явления, которое мы имеем [в опытах на собаках. – Е. И.], с теми, которые имеются в руках психологов. Ясно, что деятельность нервной системы человека чрезвычайно превосходит своей сложностью деятельность нервной системы собаки. Ввиду этих обстоятельств психолог затрудняется сказать, чему наш анализ отвечает в экспериментальной психологии и вообще в психологическом исследовании. Я получил от психологов заявление, что, кажется, такого анализа у них еще нет, и я думаю, что, ввиду указанных затруднений, наш анализ еще долгое время пойдет особым путем от анализа психологов. Что касается до этого результата, то он для нас, физиологов, нисколько не огорчителен. Он нас ни в какое затруднительное положение не ставит, потому что мы – проще, чем психологи, мы строим фундамент нервной деятельности, а они строят высшую надстройку, и так как простое, элементарное понятно без сложного, тогда как сложное без элементарного уяснить невозможно, то, следовательно, наше положение лучше, ибо наше исследование, наш успех, нисколько не зависит от их исследований. Мне кажется, что для психологов, наоборот, – наши исследования должны иметь очень большое значение, так как они должны впоследствии составить основной фундамент психологического знания [выделено мною. – Е. И.]. Ведь психологическое знание и исследование поставлено чрезвычайно трудно, оно имеет дело со страшно сложным материалом, и, кроме того, психические явления всегда сопровождаются в высшей степени неблагоприятным условием, которого у нас нет и от которого мы не страдаем. Таким неблагоприятным условием психологического исследования является тот факт, что исследование это не имеет дела со сплошным непрерывным рядом явлений. Ведь в психологии речь идет о сознательных явлениях, а мы отлично знаем, до какой степени душевная, психическая жизнь пестро складывается из сознательного и бессознательного. Мне представляется, что психолог при его исследовании находится в положении человека, который идет в темноте, имея в руках небольшой фонарь, освещающий лишь небольшие участки. Вы понимаете, что с таким фонарем трудно изучить всю местность. Каждому из вас, бывавшему в таком положении, памятно, что представление, полученное от незнакомой местности при помощи такого фонаря, совершенно не совпадает с тем представлением, которое вы получите при солнечном освещении. Мы в этом отношении находимся в более благоприятных условиях. Если принять все это во внимание, то тогда можно понять, как различны шансы объективного исследования и шансы исследования психологического. Наши исследования… только начинаются, а между тем мы уже имеем серьезный опытный анализ, так далеко проникающий и имеющий такой точный на всех своих ступенях характер. Относительно же законов психологических явлений приходится сказать, что затрудняешься, где их искать. А сколько тысячелетий человечество разрабатывает факты психологические, факты душевной жизни человека! Ведь этим занимаются не только специалисты-психологи, но и все искусство, вся литература, изображающая механизм душевной жизни людей. Миллионы страниц заняты изображением внутреннего мира человека, а результатов этого труда – законов душевной жизни человека – мы до сих пор не имеем. И поныне вполне справедлива пословица: “чужая душа – потемки”. Наши же объективные исследования сложно-нервных явлений у высших животных дают основательную надежду, что основные законы, лежащие под этой страшной сложностью, в виде которой нам представляется внутренний мир человека, будут найдены физиологами, и не в отдаленном будущем» [1951, с. 66–67; выделено мною. – Е. И.].
Очень часто в истории науки можно видеть, что привлечь наскоро для объяснения явлений ближайшую подходящую схему значит в сущности загородиться этой схемой от реальности и успокоиться раньше времени, не уловив, в конце концов, подлинной природы явления.
Надо отметить справедливость упрека И. П. Павлова в сторону психологии: «Психолог признает условность принципом обучения и, принимая принцип дальше неразложимым, т. е. не нуждающимся в дальнейшем исследовании, стремится все из него вывести, все отдельные черты обучения свести на один и тот же процесс. Для этого он берет один физиологический факт и решительно придает ему определенное значение при истолковании частных фактов обучения, не требуя действительного подтверждения этого значения. Физиологу невольно думается при этом, что психолог, так недавно обособившийся от философа, еще не совсем отрешился от пристрастия к философскому приему дедукции, от чисто логической работы, не проверяющей каждый шаг мысли согласием с действительностью [выделено мною. – Е. И.]. Физиолог действует совершенно обратно. В каждом моменте исследования он старается отдельно и фактически анализировать явление, определяя сколько возможно условия его существования, не доверяя одним выводам, одним предположениям» [1951, с. 344; выделено мною. – Е. И.]. Для того чтобы описание явления было объективным, оно должно воспроизводиться в эксперименте. Отсюда и стремление И. П. Павлова создать такой метод и проводить опыты, в которых выяснялись бы условия такой воспроизводимости, а также была бы возможность соотносить силу раздражителя с величиной ответной реакции.
Для Павлова это было важным, так как, по словам А. А. Ухтомского, «И. П. Павлов представлял физиологию будущего сложною математическою выкладкою, испещренною “величественными интегралами”. Нам понятны праздничные мечты, которые может позволить себе творец науки в часы досуга, когда родная стихия мысли перестает быть для него суровым текущим трудом и становится “frohliche Wissenschaft”» [1954б, с. 165].
Этой идеей Павлов «заразил» и двух других академиков: биофизика Лазарева и математика Н. Н. Лузина. Волею случая в середине 50-х годов прошлого века ко мне попала книга И. П. Павлова «Двадцатилетний опыт…» 1932 года издания, подаренная ее автором Н. Н. Лузину 8 апреля 1932 года. Я обратил внимание на то, что эта книга была тщательно проштудирована Николаем Николаевичем, в ней бесчисленное число раз делались подчеркивания и заметки на полях, среди которых можно было выделить и определенную систему: особым цветом выделялись места в книге, где речь шла о количественном выражении силы условного слюнного рефлекса. Естественно, у меня возникло недоумение: зачем академику математики так тщательно изучать этот труд по физиологии? За разъяснениями я обратился к двоюродной тетке Н. Н. Лузина, Александре Ивановне Введенской, которая жила на Арбате в его квартире (и вместе с ним, и после него) и у которой я часто гостил в летние каникулы. Она мне поведала, что у Павлова был постоянный контакт с Лузиным. Сын Павлова часто приезжал в Москву и заходил к Лузину. После смерти жены Н. Н. Лузина распорядительницей ее имущества стала А. И. Введенская. Она, узнав, что я интересуюсь физиологией, и предложила мне эту книгу.
Так зачем же было Н. Н. Лузину так тщательно вникать в эксперименты И. П. Павлова? Со слов А. И. Введенской и жены ученика Лузина Н. Ф. Депутатовой, жившей в той же квартире, я понял, что тройственный союз ученых (И. П. Павлов, Н. Н. Лузин и биофизик П. П. Лазарев) задумал создать науку наподобие той, что Н. Винер назвал кибернетикой. Но осуществиться этой задумке не удалось (да и могла ли она осуществиться, базируясь на условнорефлекторной теории Павлова?). И. П. Павлов умирает в 1936 году, а Н. Н. Лузин в 1937 году подвергся со стороны партийного и государственного аппарата нападкам как «скрытый классовый враг».
Позже (в 1961 году) появилось и документальное подтверждение услышанному и увиденному мною ранее. Во время хрущевской оттепели из лагерей вернулся физиолог В. Л. Меркулов. Он и нашел документы, подтверждавшие связь Павлова, Лузина и Лазарева и их попытку создать новую науку, подобную кибернетике.
В наше время можно слышать, что понятие рефлекса сыграло свою роль и ожидать от него новых значительных плодов в новой науке не следует. Нам представляется, что для таких прогнозов достаточных оснований нет. И. П. Павлов дал великолепный пример того, как еще очень надолго может служить нам и как много нового способна дать науке концепция рефлекса, соответствующим образом приспособленная и углубленная для новых задач. Мы можем сказать, что И. П. Павлов впервые показал на экспериментальных примерах, как надо понимать и применять к делу модель рефлекса для того, чтобы она могла на деле сослужить ту службу, ради которой она и была задумана с самого начала, в XVII столетии, т. е. осветить физиологическую природу страстей и принудительно инстинктивных актов поведения.
В 1913 году И. П. Павлов писал, что вся сложная нервная деятельность, понимаемая раньше как психическая, представляется ему в виде двух основных физиологических механизмов: механизма условного рефлекса и механизма анализаторов. «В высшем животном мы констатируем две стороны высшей деятельности, – писал Павлов. – С одной стороны, образование новых связей с внешним миром, а с другой стороны, внешний анализ. Отличив эти две деятельности, вы увидите, что ими захватывается очень много, и трудно представить, что останется вне этого. Только детальное изучение может это определить. Всякая муштровка, всякое воспитание, ориентировка в окружающем мире, среди событий, природы, людей сводится или к образованию новых связей, или к тончайшему анализу. По крайней мере очень многое сводится к этим двум деятельностям» [1951, с. 214]. Однако позже (в 30-х годах) Павлов не сводил уже психическое (высшую нервную деятельность) только к этим двум механизмам.
В предисловии к книге А. Г. Иванова-Смоленского «Основные проблемы патофизиологии высшей нервной деятельности» (1933) он заговорил о возможности слития субъективного с объективным, физиологии и психологии. Вот что он писал по этому поводу: «…Постепенно открывалась все большая и большая возможность накладывать явления нашего субъективного мира на физиологические нервные отношения, иначе сказать, сливать те и другие. Об этом нельзя было думать, когда у физиолога имелись только опыты с искусственным раздражением разных пунктов коры и с удалением разных отделов ее у животных. Тогда, наоборот, существовал странный факт, что две области человеческого знания, занимавшиеся деятельностью одного и того же органа в животном и человеческом организме (кто может теперь оспаривать это?), держались вообще более или менее обособленно и иногда даже принципиально независимо друг от друга. В результате этой странности получилось то, что физиология высшего отдела головного мозга долгое время оставалась почти без всякого движения, а психология не могла даже выработать общего языка для обозначения явлений изучаемого ею материала, несмотря на многократные попытки ввести общепринятый между всеми психологами словарь. Теперь положение дела меняется, в особенности для физиологов. Перед нами открывается необозримый горизонт наблюдений и опытов, опытов без числа. Психологи же получат, наконец, общую прочную почву, естественную систему изучаемых ими основных явлений, в которой легче будет им разместить бесконечный хаос человеческих переживаний. Наступает и наступит, осуществится естественное и неизбежное сближение и, наконец, слитие психологического с физиологическим, субъективного с объективным – решится фактически вопрос, так долго тревоживший человеческую мысль» [1951, с. 342].
Общефизиологическая рефлекторная теория представляет созданную Павловым «настоящую физиологию» головного мозга. Но именно потому, что это «настоящая» физиология, т. е., по образному выражению Э. Клапареда, физиология, «способная говорить от себя и без того, чтобы психология подсказывала ей слово за словом то, что она должна сказать», Павлов по необходимости и по исходному замыслу должен был на первом этапе работы абстрагировать свой анализ от психологических понятий и методов. Это был обоснованный и правильный ход, соответствующий логике выявления общих законов исследуемого объекта.
Думаю, никто из психологов не откажется от попытки «наложить» психическую деятельность животных и человека на физиологические факты, связать психическое с физиологическим, но вряд ли кто будет поддерживать намерение И. П. Павлова слить, отождествить то и другое.
Ведь говоря о слитии физиологии и психологии, И. П. Павлов имел в виду не совместное изучение ими одного и того же объекта и явления, не единство физиологического и психического, а отождествление психологического с физиологическим. Эта мысль отчетливо обозначена им в работе «Ответ физиолога психологам» (1932): «Статья Edwin R. Guthrie “Conditioning as a Principle of Learning” представляет, как мне кажется, особый интерес своей основной, по-моему совершенно оправдываемой, тенденцией “наложить”, так сказать, явления так называемой психической деятельности на физиологические факты, т. е. слить, отождествить физиологическое с психологическим, субъективное с объективным, что по моему убеждению составляет важнейшую современную научную задачу» [1951, с. 343; выделено мною. – Е. И.]. Как видим, от основной своей идеи И. П. Павлов не отказался и через тридцать лет после ее возникновения.
К сожалению, при Павлове «не было начато систематическое сопоставление объективных и субъективных явлений друг с другом» [Орбели, 1964, с. 278].
Иван Петрович (Павлов. – Е. И.) указывает на два сорта ученых – монистов и дуалистов. К первым относятся Кречмер, Клерамбо: для них психологическое и физиологическое – одно и то же. Для других, как, например, для Жанэ, невозможно мыслить о том и о другом как о едином процессе.
Иван Петрович (Павлов. – Е. И.) читает выдержки из статьи д-ра Рамха, в которой тот, выражая свое отрицательное отношение к науке об условных рефлексах, пишет: «Павлов – во всяком случае тот, кто больше всего повредил психологам принижением значения науки о субъективном в кругах невропатологов, психиатров, физиологов и педагогов». Иван Петрович выражает удовольствие по поводу такой оценки его работы (выделено мною. – Е. И.).
Психологи заинтересованы в том, чтобы были вскрыты физиологические механизмы психических явлений, но совершенно не заинтересованы в том, чтобы физиологические механизмы условнорефлекторной деятельности мозга подменили психологические механизмы поведения.
В этой же статье И. П. Павлов писал: «Я – психолог-эмпирик и психологическую литературу знаю только по нескольким руководствам психологии и совершенно ничтожному, сравнительно с существующим материалом, количеству прочитанных мной психологических статей; но был с поры сознательной жизни и остаюсь постоянным наблюдателем и аналитиком самого себя и других в доступном мне жизненном кругозоре, причисляя к нему и художественную литературу с жанровой живописью. Я решительно отрицаю и чувствую сильное нерасположение ко всякой теории, претендующей на полный обхват всего того, что составляет наш субъективный мир, но я не могу отказаться от анализа его, от простого понимания его на отдельных пунктах. А это понимание должно сводиться на согласие его отдельных явлений с данными нашего современного положительного естественнонаучного знания. Для этого же необходимо постоянно самым тщательным образом пробовать прилагать эти данные ко всякому отдельному явлению. Сейчас, я убежден в этом, чисто физиологическое понимание многого того, что прежде называлось психической деятельностью, стало на твердую почву, и при анализе поведения высшего животного до человека включительно законно прилагать всяческие усилия понимать явления чисто физиологически, на основе установленных физиологических процессов. А между тем мне ясно, что многие психологи ревниво, так сказать, оберегают поведение животного и человека от таких чисто физиологических объяснений, постоянно их игнорируя и не пробуя прилагать их сколько-нибудь объективно» [1951, с. 362; выделено мною. – Е. И.].
В заключение доклада, сделанного в Риме в 1932 году, Павлов еще раз повторил эту мысль: «В речи президента Американской психологической ассоциации на 1931 год Уольтера Гентера, даже несмотря на очень большие усилия оратора, психолога-бихевиориста, отделить физиологию от его психологии, прямо-таки невозможно усмотреть какую-либо разницу между физиологией и психологией. Но и психологи из небихевиористского лагеря признают, что наши опыты с условными рефлексами составили, например, большую поддержку учению об ассоциациях психологов…
Я убежден, что приближается важный этап человеческой мысли, когда физиологическое и психологическое, объективное и субъективное действительно сольются, когда фактически разрешится или отпадет естественным путем мучительное противоречие или противопоставление моего сознания моему телу. В самом деле, когда объективное изучение высшего животного, например собаки, дойдет до той степени, – а это, конечно, произойдет, – что физиолог будет обладать абсолютно точным предвидением при всех условиях поведения этого животного, то что останется для самостоятельного, отдельного существования его субъективного состояния, которое, конечно, есть и у него, но свое, как у нас наше. Не превратится ли тогда обязательно для нашей мысли деятельность всякого живого существа до человека включительно в одно нераздельное целое?» [1951, с. 393].
Итак, временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое – то, что психологи называют ассоциацией, будет ли это образование соединений из всевозможных действий, впечатлений или из букв, слов и мыслей. Какое было бы основание как-нибудь различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог ассоциацией?
Это заявление еще раз подтверждает, что единственным методом объективного изучения психического И. П. Павлов до конца своих дней считал физиологические методы.
В этой беседе Павлов рассуждает о мышлении, в частности, обезьян. И опять поражает его безграничная вера в могущество условного рефлекса при объяснении психических явлений: «Мы сейчас имеем полную возможность изучить всю картину этого “мышления”. Вот ответ на вопрос, поставленный психологами еще две тысячи лет тому назад. Перед вами раскрывается весь механизм примитивного думания. Во всем этом “мышлении” действительно ничего нет, кроме наших условных рефлексов и цепей этих ассоциаций. Вместе с тем вы видите, до какой степени законны наши рефлексы, до какой степени они, а также все раскрытые нами закономерности работы коры находят здесь себе приложение» [1951, с. 516].
И. П. Павлов при каждом удобном случае подчеркивал, что при анализе наблюдаемых им явлений он обходится без психологических терминов. «В высших отделах нервной системы, в больших полушариях, происходит преимущественно тончайший анализ, до которого может дойти животное и человек, – писал Павлов. – И этот предмет – чисто физиологический. Я, физиолог, при изучении этого предмета ни в каких посторонних понятиях и представлениях не нуждаюсь» [1951, с. 213].
При этом И. П. Павлов ревностно относился к сохранению «объективного» подхода к изучению высшей нервной деятельности. Вот что он заявил на «Среде» 23 января 1935 года по поводу одного из своих сотрудников: «Жалко, что нет Зеленого, но я бы и при нем это сказал. Этот Г. П. Зеленый начал очень хорошо. Хорошая диссертация его была, энергически думал. Впервые рефлекс на перерыв сделал, впервые рефлекс второго порядка получил и т. д. А когда получил профессорское звание и авторитетную этикетку, то работу энергическую забросил и изобразил из себя человека, который знает не только физиологию, но и психологию, которая понимает субъективный мир. Теперь занимается пустяками… Вместо того, чтобы постараться не действовать топором, после того как научился работать рубанком, он, наоборот, бросил наши точные опыты и занялся фразеологией, игрой слов, теперь вроде Келера опровергает эти опыты» [Павловские среды …, 1949, т. III, с. 48–49].
В тот период, когда И. П. Павлов приступил к изучению условных рефлексов, он стоял на пути переворота в области основных наших утверждений относительно взаимоотношений физиологии и психологии как научных дисциплин. Один из первых своих докладов он назвал «Экспериментальная психология и патопсихология на животных». Но вскоре он убедился, что этот термин является преждевременным, так как разрешить психологические задачи ему оказалось не под силу, а пользование психологической терминологией даже мешало ему. Он перешел на позиции изучения «истинной физиологии больших полушарий головного мозга» и занялся физиологией, не считаясь с психическим миром человека. На известном этапе он утверждал, что его задача заключается в изучении физиологических явлений, в их объяснении и научном толковании. Господствовавшая в то время гносеология допускала эмпирический параллелизм, т. е. утверждение, что, независимо от того, какова взаимосвязь между материей и духом, физическим и психическим, физиологические объективные явления происходят так, как если бы субъективных явлений и не существовало вовсе. Это давало право физиологам заниматься изучением физиологических явлений без учета субъективных психологических явлений. Но это не означало, что физиология отрицала субъективный мир человека или животных, это не означало, что она принимала ту или иную точку зрения в вопросе о природе психических явлений и их связи с явлениями физическими, – физиологи только использовали из господствующих гносеологических утверждений право на самостоятельное построение физиологии вне ее связи с сопутствующими или параллельными психическими явлениями.
Но после того как был накоплен огромный материал, допускавший возможность построения основных законов нервной динамики, снова возник вопрос, являются ли такие знания полными или нет, могут ли физиологи на этом успокоиться и считать свою задачу исчерпанной. И. П. Павлов отвечал на это отрицательно. Он не считал изучение физиологии больших полушарий законченным разрешением этих вопросов и надеялся, что когда-нибудь на этой физиологической канве будет происходить изучение субъективного мира человека.
На одной из «Сред», обсуждая опыты с решением животными задач, которые перед ними ставили экспериментаторы, И. П. Павлов заявил: «Нужно считать, что образование временных связей, т. е. этих “ассоциаций”, как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это и есть приобретение новых знаний» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 579]. Анализ и синтез раздражений, считал Павлов, «можно и должно называть элементарным, конкретным мышлением» [1951, кн. 2, с. 222]. И еще: «Здесь психология покрывается физиологией, субъективное понимается чисто физиологически, чисто объективно. С этим приобретается очень многое. Мы начинаем понимать, каким образом происходит мышление человека, о котором столько разговоров и столько всякой пустой болтовни» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 586]. Очевидно, что в данном случае И. П. Павлов подменяет сущность знаний механизмом образования новых знаний.
И уж совсем трудно понять следующее заявление Павлова: «Нужно думать, что нервные процессы полушарий при установке и поддержке динамического стереотипа есть то, что обыкновенно называется чувствами в их двух основных категориях – положительной и отрицательной, и в их огромной градации интенсивностей» [1951, с. 391].
Учение Ивана Петровича Павлова о высшей нервной деятельности – это есть та экспериментальная психология и патопсихология, которую провозгласил Иван Петрович еще в 1903 г. и которую он довел до изучения в клинике человеческой невропатологии и психиатрии.
Ошибка И. П. Павлова состоит в практическом отождествлении им высшей нервной деятельности (поведения) с условнорефлекторной деятельностью и насаждении своей методики изучения высшей нервной деятельности и психики животных и человека как единственно объективной и правильной. Это и вызывало резкие и справедливые возражения других ученых.
