Так сказала бабушка. Книга 3

Необычное в этом году выдалось начало июня, странное. Весна по календарю уже кончилась, а лето, о наступлении которого провозгласили в домоуправ-лении перед тем, как отключить отопление, еще не наступило. Солнца нет, тепла нет, бабушка изнылась, не зная, что надеть в гости: то ли новый плащ, кото-рый, по ее словам, душу грел больше, чем тело, то ли пальто, которое грело тело, но смущало настроившу-юся на летнюю волну душу. В итоге, как я и предпо-лагал, победил компромисс. Несмотря на мои угово-ры не смешить людей – одеться по сезону, бабушка укуталась в старое толстое пальто, а плащ велела взять с собой.

«Переоденусь в машине, перед тем, как войти в дом».

Машина – это родительская «копейка», дом – трехэтажный коттедж Худобиных в поселке Мыски-но, построенный дядей Толей – недавно умершим родным братом бабушки. Вообще-то, правильнее бы-ло бы его назвать моим двоюродным дедушкой, да только величать дедушкой человека, который при жизни бессовестно игнорировал внуков, не относя-щихся, как сказано в Гражданском кодексе, к наслед-никам первой очереди, не хочется. Тем более что я в этой очереди, по выражению одной моей бывшей по-дружки – студентки юридического факультета – нахожусь где-то между бабушкой и ее, подружки, бу-дущей внучкой. Ну и ладно. Главное, что к бабушке это не относится. Дядя Толя, надо отдать ему долж-ное, не только искренне любил ее, но и сумел привить это чувство всем Худобиным вообще и своему сыну Виктору, способному, как мне всегда казалось, лю-бить только тех, кто богаче его, в частности. Несмот-ря на небольшую разницу в возрасте – ему тридцать два года, мне двадцать три – Виктор считался моим двоюродным или, как сказано в том же Гражданском кодексе, неполнородным дядей. Однако называть дя-дей человека, в устах которого выражение «дальние родственники» звучит чуть ли не как «дикие предки», у меня лично язык не поворачивается.

Шоссе у въезда в Мыскино, несмотря на недавний дождь, оказалось на удивлении сухим и чистым, словно незадолго до нашего приезда кто-то прошелся по нему большой метлой. Нигде – ни пятнышка, ни соринки, и только на обочине, где трава вплотную подступала к асфальту, можно было кое-где заметить черные пятна луж.

Не люблю я Мыскино. Причем, не столько поселок – многоэтажный, помпезный, всем своим видом де-монстрирующий окончательную победу частного ка-питала над коллективным хозяйствованием, сколько живущих в нем Худобиных, благодаря стараниям ко-торых ковалась эта историческая победа. Каждый раз, приезжая к ним в гости, я постоянно испытывал чув-ство неловкости. Так, словно у меня под лопаткой за-стряла колючка, и я вместо того, чтобы получать удо-вольствие от общения с родственниками, вынужден считать минуты, когда можно будет пойти переодеть-ся. Да что там я! Даже бабушка, несмотря на горячую любовь к Виктору приезжала сюда, как я заметил, с явной неохотой. Однако воля умершего брата – закон, а закон в частности гласит: «Местом открытия наследства является последнее место жительства наследодателя». Не знаю, как правильно трактовать формулировку «место открытия наследства», но судя по официальному приглашению посетить поселок Мыскино, дабы присутствовать при оглашении заве-щания, наследодатель – дядя Толя, по всей видимо-сти, решил именно здесь осчастливить сестру частич-кой своего благосостояния.

Бабушка, хоть и не слыла сребролюбивой, но воз-можному наследству обрадовалась. Пообещав купить себе и мне по теплому пальто, а если наследство ока-жется большим – то и новую машину, еще раз прочи-тала текст приглашения, подписанного неким Рома-новым, и решила ехать.

Я согласился: ехать действительно надо. И дело тут даже не в пальто, которые мы ей как-нибудь сами ку-пим – не разоримся, и уж, конечно, не в гипотетиче-ском автомобиле, а в том уважении, которое каждый из нас, живущих, обязан проявить к умершему род-ственнику. Каким бы он не был.

Так, пор крайней мере, сказала моя бабушка.

***

*

Не успел я загнать машину во двор, как полил дождь. Крупный, сильный, он обрушился на поселок также внезапно, как и утих. Не успела бабушка в са-лоне автомобиля переодеться в плащ, как туча рассе-ялась и из-за конька крыши, приветливо улыбнув-шись, выглянуло солнышко.

Нас встретил работник Худобиных – Михаил – единственный в Мыскино человек, с кем можно было поговорить по душам, не опасаясь того, что тебя пе-ребьют на полуслове и, снисходительно похлопав по плечу, посоветуют чаще прислушиваться к мнению старших. Худой, нескладный, лично мне он был сим-патичен тем, что, несмотря на немалые годы – а вы-глядел он лет на пятьдесят, не меньше – был напрочь лишен важности, свойственной людям его возраста. Перед тем, как ответить на любой, даже самый незна-чительный вопрос, он – всегда улыбчивый – застен-чиво поднимал глаза и смотрел так, словно заранее хотел успокоить собеседника. «Ничего страшного», «Ты, пожалуйста, не волнуйся», «Всё будет хорошо», – казалось, говорил его всегдашний вид. С ним было легко и спокойно. Настолько легко, что даже Виктор, любящий по поводу и без демонстрировать свой дур-ной характер, «ндрав», как однажды по этому поводу выразилась бабушка, только раз обругал его при пер-вой встрече, видимо, «для порядку», и больше, насколько я знаю, не трогал.

Михаил появился у Худобиных около полугода назад. За две грядки земли, выделенных ему дядей Толей в углу своего сада, небольшую зарплату, бес-платную кормежку и каморку на первом этаже рядом с кухней, он взвалил на себя все хлопоты по ведению хозяйства. Вставал с рассветом, готовил еду, мыл по-суду, убирался в доме, работал на участке. Когда наступал вечер, закрывался в своей комнате, включал телевизор, пил портвейн, о чем, как ему казалось, ни-кто не догадывался, и смотрел бесконечные сериалы. Кто он такой, откуда пришел, мы не знали – на вопро-сы о своем прошлом Михаил отвечал неохотно. О нем было известно лишь то, что в молодости он работал шофером, задавил человека, попал в тюрьму, отсидел срок и вернулся доживать век в родные места. Еще у него была женщина, у которой он ночевал раз в неде-лю, с пятницы на субботу, однако о том, что это за женщина и как ее звать, никто тоже ничего не знал. Впрочем, если быть откровенным, никого это особен-но и не интересовало – всем хватало своих проблем. Женитьба Виктора, до сих пор не раскрытое убийство Виолетты – дочери дяди Толи и, наконец, смерть по-сле долгой болезни самого дяди Толи отодвинули на второй план все другие события, происходящие во-круг них.

Сегодня как раз была пятница. Открыв дверь, Ми-хаил помог бабушке снять плащ. Подал тапочки и принялся торопливо одеваться. Доложил вышедшему встречать нас Виктору о проделанной работе (обед на плите, газонная трава на лужайке со стороны кабине-та скошена, грядки политы), попрощался со всеми и, мелко семеня ножками, побежал в сторону автобус-ной остановки.

– Бедный человек, – вслед ему вздохнула бабуш-ка. – Ни кола, ни двора. К бабе, как в баню, по распи-санию ходит… Разве это жизнь?

Я согласился: это не жизнь. Жизнь – это теперь у Виктора Худобина. Три этажа дорогой мебели, зим-ний сад, сауна с бассейном, классная тачка в гараже, богатая библиотека, профессиональный бильярд и ку-ча ненужных, но крайне приятных вещей: картины, камины, ковры и хрустальные люстры. Одно слово – коттедж. Но вот о чем я подумал, когда в последний раз был здесь на дне рождения Виолетты – родной сестры Виктора: чем больше Худобины вкладывали в этот дом денег и чем больше они наполняли его безумно дорогими вещами, тем меньше он мне нра-вился. Может, ему не хватало того, что зовется чело-веческим духом, а может, человека, который мог бы вдохнуть его – не знаю, но без этого любой, даже са-мый незаурядный дом, на мой взгляд, неминуемо пре-вращался в заурядный музей. И только зал на первом этаже оставлял приятное исключение. Просторный, отделанный темным ореховым деревом и местами за-драпированный толстой материей, он на первый взгляд не производил должного впечатления. Но сто-ило подышать его воздухом, потрогать руками теплые стены, как сразу начинаешь понимать: зал – лучшее из того, что здесь есть. Именно в этом зале любили со-бираться Худобины и их гости. Тут они смотрели те-левизор, болтали, пили коньяк… Единственное не-удобство, на мой взгляд, заключалось в его не совсем удобном расположении. В двух метрах от входной двери, как раз напротив ведущего в кабинет дяди То-ли коридора, находилась лестница. И поэтому каж-дый, кто, войдя с улицы, хотел подняться наверх или, наоборот, спуститься вниз на улицу, волей-неволей вынужден был пройти по краю комнаты, что лично меня всегда сильно раздражало.

Сегодня в этом зале собрались наследники. Судя по их количеству, причем, весьма незначительному, дядя Толя оказался верен себе и на этот раз: всё – только самым близким. А поскольку из самых близ-ких у него остались: сын Виктор со снохой Анечкой – прелестным двадцатилетним созданием, сестра – моя бабушка и родной племянник Константин, ему не пришлось долго ломать голову над тем, как свои мил-лионы разделить между тремя родственниками. Или, быть может, четырьмя, если учесть появление в Мыс-кино Максима Валерьяновича Рыльского – младшего брата давно умершей жены дяди Толи.

Интересный тип этот Максим Валерьянович. Крайне нелюдимый – я так думаю, вряд ли кто из присутствующих, кроме бабушки, встречался с ним больше трех-четырех раз, – он обладал необыкновен-ной внешностью. Просто страшно необыкновенной. Я бы даже добавил: жуткой. Изрытое глубокими мор-щинами бледное лицо, большой лоб, белые, как мел губы, настолько тонкие, что можно говорить об их полном отсутствии, узкие, с розовыми белками глаза, казалось, нацеленные на поиск твоего наиболее уяз-вимого места – вот далеко не полный портрет челове-ка, о котором дядя Толя отзывался, как о своем доб-ром товарище. А товарищу, несмотря на то, что вы-глядел он на все шестьдесят, было, как мне по секрету рассказала бабушка, не больше сорока пяти лет.

Пока я носил вещи наверх в нашу спальню, бабуш-ка продолжала здороваться с присутствующими. По-целовала в лоб Виктора, подставила щеку Константи-ну и подошла к Максиму Валерьяновичу. Спросила: как дела, внимательно выслушала то, что тот соизво-лил ответить, похвалила за бравый вид и в конце раз-говора, чуть повернув голову, вопросительно посмот-рела на стоявшего в стороне незнакомца.

Чуть старше сорока, невысокий, худой, этот при-влекший бабушкино внимание новый гость в доме Худобина выглядел так, как выглядят больные люди, когда их посреди ночи поднимают с постели. Всё в нем, кроме тщательно зачесанных назад волос, было мятым: пиджак, брюки, воротник рубашки, невы-спавшееся лицо. И даже тапочки ему достались какие-то пожеванные, с оборванной каймой и сбитой пят-кой.

Поймав на себе бабушкин взгляд, незнакомец встрепенулся. Расправил плечи и отвесил вежливый полупоклон в её сторону.

– Василий Сергеевич! – представился он. Потом немного подумал и, решив, что одного имени-отчества, видимо, недостаточно для того, чтобы пол-ностью идентифицировать себя, добавил: – Романов. Исполнитель завещания Анатолия Николаевича. Или его поверенный, как вам будет угодно.

Он сказал это нарочито просто, со сдержанным чувством достоинства, так, как произносят чины и звания большие начальники, когда хотят казаться скромными чиновниками, или скромные чиновники, когда хотят выглядеть большими начальниками.

Я подсел к Анечке. Коснувшись губами ее уха, прошептал, что если у поверенного и есть какой-то чин, то, скорее всего, настолько незначительный и пошлый, что он постесняется назвать его.

Анечка хихикнула, чем вызвала недовольство сво-его мужа. Виктор посверлил злым взглядом мой лоб, потом отвернулся и тоном, не терпящим возражений, предложил Романову наконец-то заняться делом, ради которого тот был нанят, а именно: зачитать завещание отца.

Конечно, всё тоже самое можно было бы сказать деликатнее, но Виктор как обычно не смог удержать-ся, чтобы не нахамить. Впрочем, Романов, кажется, не думал обижаться. По крайней мере, грубостью на грубость, на что я рассчитывал, отвечать не стал.

– Наверное, из интеллигентов, – коснувшись гу-бами моего уха, прошептала Анечка.

Я с готовностью рассмеялся, чем вызвал новую волну недовольства Виктора. Он обернулся в мою сторону и, прищурив правый глаз, что, видимо, долж-но было означать крайнюю степень раздражения, спросил: над чем это я, собственно говоря, смеюсь.

Напугал! Я бы, конечно, мог ответить ему, что по-сле того, как он взял в жены девочку на двенадцать лет моложе себя, смеяться стало действительно не над чем, но промолчал – бабушку не хотел расстраивать: она и так, бедная, переживала по этому поводу весь их медовый месяц.

Виктор завелся. Не дождавшись от меня ответа, набросился на Романова. Начав с утверждения того, что исполнитель завещания – пустая трата денег на пустых людей, он незаметно для самого себя углу-бился в дебри этимологии. «Слово «поверенный», – ткнув пальцем в грудь Василия Сергеевича, сказал он, зло проговаривая каждый слог, – произошло от слова «верить», а не «вареный», как вы, вероятно, изволите думать», после чего повернулся к нему спиной и за-кончил свой спич пространным рассуждением о непрофессионализме и лени, как двух главных бедах нарождающегося капитализма в России.

Наконец, Романов обиделся. С каменным лицом он подошел к столу. Поднял с пола старый портфель, с каким, наверное, еще его бабушка ходила в школу, из портфеля вынул картонную папку, из папки – лист бумаги и объявил, что, выполняя волю покойного, он, исполнитель завещания Анатолия Николаевича Ху-добина, должен ознакомить наследников с его по-следним обращением.

– Моим наследникам, – прочитал заголовок об-ращения. – Я, Худобин Анатолий Николаевич, нахо-дясь в здравом уме и твердой памяти, делаю следую-щее распоряжение. Первое: предыдущее завещание от двенадцатого февраля две тысячи второго года счи-тать недействительным. Второе: анониму, прислав-шему письменное сообщение об убийстве моей доче-ри Худобиной Виолетты Анатольевны, датированное четырнадцатым апреля, надлежит в течение трех су-ток со дня оглашения данного послания сообщить в правоохранительные органы известное ему имя убий-цы. В случае если лицо, указанное анонимом, будет признано судом виновным в убийстве моей дочери, должно вступить в силу завещание от шестнадцатого апреля две тысячи второго года, а другое завещание, от семнадцатого апреля, не вскрывая, уничтожено в присутствии наследников. Третье: в случае, если ано-ним не проявит себя в течение трех суток, или лицо, указанное им, не будет привлечено к уголовной от-ветственности за убийство моей дочери, завещание от шестнадцатого апреля следует уничтожить, а оконча-тельным завещанием считать завещание от семнадца-того апреля две тысячи второго года. Четвертое: вы-полнение моей последней воли возлагаю на Романова Василия Сергеевича… Подпись – Худобин. Дата – во-семнадцатое апреля, две тысячи второго года.

Прочитав обращение к наследникам, Романов, не зная, что делать дальше, несколько секунд повертел листок в руках. Затем сунул обратно в конверт и по-ложил на стол.

Все ошеломленно молчали.

– Это всё? – первой опомнилась Анечка.

Судя по вздоху облегчения, ее не особенно рас-строила отсрочка выдачи денег. Из всех присутству-ющих, похоже, она была единственным человеком, кому хватало тех средств, которые уже имела.

Романов кивнул: да, всё.

– А… а как же… – Виктор хотел спросить: «А как же мое наследство?», но, по-видимому, постеснялся. Спросил иначе: – А что это за анонимка?

– Да! – поддержал его Константин. – Что значит «сообщение об убийстве моей дочери Худобиной Ви-олетты?» Выходит, кто-то видел, как ее убили?

Плотина прорвалась. Наследники, перебивая друг друга, накинулись на исполнителя завещания с во-просами, касающимися причин, вынудивших дядю Толю изменить завещание.

– Кто такое мог написать? – ахнула бабушка. – Это очень даже странно.

Романов согласился: действительно, странно.

– А кто убил, там, значит, ничего не сказано?

– Нет.

– А за что?

– Скажите! – перебил бабушку Константин. – Только ли анонимка стала причиной изменения заве-щания, или был какой-то другой повод?

Романов ответил, что о других причинах ему ниче-го не известно.

– Так что все-таки написано в анонимке? – повы-сил голос Виктор.

Романов ответил, что поскольку анонимка осталась у Анатолия Николаевича, он может воспроизвести ее содержание только по памяти.

– А смысл ее такой… Аноним сообщил, что ему доподлинно известно о том, что Виолетта – дочь Ана-толия Николаевича – была задушена одним из при-сутствующих на ее дне рождения гостей. И что он го-тов назвать имя убийцы, при условии выполнения Анатолием Николаевичем его требования…

– Какого? – спросил Константин.

Не успел я сказать, что требование может быть только одно – деньги взамен выдачи убийцы, как Виктор, опередив меня, выразил сомнение в том, что самому Константину ответ неизвестен.

– Известен, – согласился тот. – И я, если хочешь знать, спросил это только для того, чтобы Василий Сергеевич официально подтвердил или, наоборот, официально опроверг мое предположение о том, что речь в завещании от шестнадцатого апреля идет об увеличение числа наследников за счет анонимщика…

– Или увеличения доли одних наследников за счет других, – вставил Максим Валерьянович.

– Да, кстати! А кто-нибудь, кроме нас, ближайших родственников, еще указан в завещаниях? – Виктор повернул лицо в сторону Романова. – Есть такие?

Романов подумал и сказал: есть. Почесав кончик носа, обвел взглядом присутствующих и после не-большой паузы, во время которой, казалось, решал: имеет ли он право обнародовать эту информацию, кивнул в мою сторону.

– Вас ведь, кажется, зовут Игорь? Игорь Евгенье-вич Курочкин, если не ошибаюсь?

В этот момент я почувствовал, как у меня – Игоря Евгеньевича Курочкина – покраснели уши. Словно к ним приложили раскаленные камни и удерживали их до тех пор, пока кожа не запылала огнем.

– Вот это номер! – присвистнул Константин. – Игорек привез бабушку в деревню, называется.

– Анатолий оставил ему наследство? – Бабушка, как всегда, всё поняла последней, а когда поняла, ре-шила всё разложить по полочкам. – А какое, можно узнать?

Пообещав сообщить об этом через три дня, Рома-нов извинился за то, что не отправил мне личное при-глашение, и в двух словах объяснил причины своего поступка. Первая – он знал, что я и без его приглаше-ния приеду сюда с бабушкой, а вторая… Вторая, по его словам, кроется в самом завещании.

Оставшись вполне довольной объяснением Рома-нова, бабушка подошла ко мне. Поцеловала в лоб и спросила, отчего я такой грустный.

Ах, бабушка, бабушка! Она опять ничего не поня-ла. То, что дядя Толя упомянул меня в своем завеща-нии – это пока только условный плюс – никто, кроме Романова, не знает, что в нем, но вот то, что братья Худобины подозревают меня в написании анонимки – минус безусловный. И всё потому, что злые они, не-хорошие. А самый нехороший из них – Константин.

Чуть выше среднего роста, полный, горбоносый, он привык смотреть на мир, как ворона, сидя на суку, смотрит на деревенский двор, выискивая, чем бы по-живиться. Он нигде не учился, нигде не работал, по крайней мере, официально, однако при этом, сколько его помню, всегда был при делах и при деньгах. В нашей семье его открыто недолюбливали, но говори-ли о нем часто и охотно. Так, например, рассказыва-ли, как однажды, в начале девяностых, через несколь-ко дней после похорон попавших в автокатастрофу родителей, он нашел на улице пачку талонов на пита-ние, как вместо школы пошел в магазин, выменял два талона крупы на талон сахара, талон сахара на два та-лона табака, два талона табака на талон водки, один талон водки на четыре талона крупы, четыре талона крупы на два талона сахара, и в результате образо-вавшуюся в конце недели прибыль в виде ящика «Русской» не продал, не пропил, а подарил – безвоз-мездно! – взявшему его на воспитание дяде Толе. Удивительно умный мальчик. Дядя Толя, говорят, аж прослезился, увидев, с чем к нему пожаловал племян-ничек. Выпил стаканчик-другой из подаренного ящи-ка и, растрогавшись еще больше, ответил подарком на подарок – отправил его вместе с сыном отдыхать за границу. Туда Костя повез икру, а оттуда привез ви-деомагнитофон, в отличие, к слову, от Виктора, наку-пившего себе в первом же аэропорту кучу импортных шмоток. Видеомагнитофон Костя продал, а деньги от-дал в рост. Тем и жил полгода. Через полгода его должница – женщина по фамилии Суслик, торговав-шая одеждой на толкучке, отказалась возвращать деньги, мотивируя свое решение тем, что взятую сум-му она и так вернула в виде процентов. На замечание Кости, что проценты – это проценты, а долг есть долг, и смешивать эти два понятия никак нельзя, Суслик ответила твердым отказом. А когда ей надоело отве-чать, Костю побили. Несколько парней в спортивном трико подкараулили его после уроков, затащили в подъезд, ударили пару раз чем-то по голове и пригро-зили, что если он, терпила, не перестанет докучать уважаемому человеку неуместными просьбами, его попросту убьют. Костя пообещал не докучать. А узнав от мальчишек во дворе, что один из взрослых парней с соседней улицы ограбил мужчину, оказав-шимся скандальным журналистом, разработал ответ-ный план. Напросился в гости к однокласснице, чей брат работал в милиции, познакомился с ним, и во время ни к чему не обязывающего разговора о наде-лавшем много шума ограблении газетчика, выразил готовность назвать имя грабителя, если, конечно, ему помогут выбить у должника деньги. Через день пре-ступника арестовали, через два – вышла хвалебная статья в газете, где говорилось о перестройке, кос-нувшейся правоохранительных рядов, через три – брат одноклассницы получил от начальства благо-дарность, а через четыре – Суслик вернула Косте долг… Однако Худобин не был бы Худобиным, если бы на этом остановился. Через пять дней бабушка, ко-торой Костя со слезами на глазах назвал сумму, кото-рую переплатил за рубашку, в гневе написала в ОБ-ХСС письмо, где уведомила власти в том, что граж-данка Суслик, торгующая на толкучке импортной одеждой, не исключено контрабандной, на глазах со-тен людей бессовестно обворовывает сирот. Прошло еще несколько дней, и гражданка Суслик исчезла. Ку-да – неизвестно, но на толкучке с той поры ее уже ни-кто никогда не видел.

Историй, подобно этой, в нашей семье ходило про Константина множество. И в каждой из них он не мы-тьем, так катаньем добивался поставленных перед со-бой целей: будь то возврата долга или приватизации разорившегося с его же помощью какого-нибудь свечного заводика. Несмотря на то, что методы, каки-ми он пользовался, были не всегда законными и все-гда, с точки зрения нормального человека, грязными, дядя Толя и Виктор Худобины поддерживали Кон-стантина в его деятельности и всячески поощряли. Я же Константина не поддерживал, не поощрял, по-скольку всегда считал: порядочные люди так посту-пать не имеют права.

И именно поэтому у меня никогда не будет своего свечного заводика.

Так сказала моя бабушка.

***

Константин встал с кресла. С интересом посмотрел на меня, как ворона смотрит на захромавшую курицу – не ранено ли у его еще чего – задумчиво почесал нос и, повернувшись в сторону Виктора, выказал же-лание перекусить. Я поддержал его, заявив, что одним и даже двумя завещаниями сыт не будешь, тем более что самое сладкое завещание – второе, по всей види-мости, подадут к столу не раньше, чем посадят убий-цу Виолетты.

Спорить со мной никто не стал. Пообещав вер-нуться через полчаса, бабушка с Анечкой встали со своих мест и отправились на кухню.

Пока они разогревали приготовленную Михаилом еду, Максим Валерьянович Рыльский включил теле-визор. Задернул шторы на окнах и, попросив до обеда не беспокоить, уселся перед экраном.

Худобины тем временем достали из бара бутылку французского коньяка, два пузатых бокала и, о чем-то тихо переговариваясь, ушли в кабинет дяди Толи. Я подождал несколько секунд – не позовут ли меня? – а когда понял: не позовут, подошел к Романову.

Разговор у нас не получился. Романов на все во-просы отвечал односложно, словно был огорчен тем же, что и я – не гостеприимством Худобиных, поми-нутно бросал взгляды то в сторону коридора, где в кабинете дяди Толи без нас пили коньяк, то на задре-мавшего перед телевизором Максима Валерьяновича.

– Скажите, – тихо спросил он. – Вы давно знаете Рыльского?

– А что?

– Он всегда так выглядел?

– Как так?

– Как вурдалак из фильмов ужасов.

Я ответил, что фильмы-ужасы принципиально не смотрю, предпочитаю кино Тинто Брасса. А что каса-ется Рыльского, то добрее человека, чем он, говорят, просто не сыскать. Правда, для того, чтобы убедиться в этом, необходимо хотя бы раз пообщаться с ним тет-а-тет, желательно за полночь, но на это, насколько мне известно, до сих пор еще никто не решился.

– Так что у вас есть шанс быть первым.

Романов улыбнулся и ответил загадочной фразой, смысл которой заключался в том, что внешность че-ловека не всегда определяется характером, но почти всегда биохимические процессы, происходящие в ор-ганизме, определяют его внешность.

Вот так. Пока я раздумывал над тем, какие такие процессы в организме душеприказчика заставляют его казаться умнее, чем он есть на самом деле, верну-лись женщины.

Поставив поднос с едой на стол, бабушка велела звать племянников.

Племянники вышли из кабинета навеселе. Виктор, ни на кого не глядя, занял место во главе небольшого стола, расположенного в углу зала, рядом с камином, Константин – веселый и шумный от выпитого конья-ка, рядом с Романовым.

– Не желаете ли, Василий Сергеевич, французско-го грамм пятьдесят? – предложил он.

Не дожидаясь, когда у Романова желание выпить французского переборет желание прослыть трезвен-ником, наполнил его рюмку из новой бутылки и во-просительно посмотрел на Рыльского – не налить ли ему тоже.

Рыльский отказался.

– Ах, да! – вспомнил Константин. – Вы же, кажет-ся, совсем не пьете… Жаль!

Он произнес это таким тоном, каким обычно обра-щаются к человеку, когда хотят выказать презрение его дурным привычкам.

Максим Валерьянович положил вилку на стол. Поднял глаза, и сказал, что много лет бокалу красного вина предпочитает хороший кусок бифштекса с кро-вью. После чего посмотрел на Константина так, как будто хотел высмотреть у него наиболее уязвимое ме-сто, и добавил, что даже здоровому человеку пить следует в меру.

Судя по тому, куда был направлен взгляд, самое уязвимое место у Константина находилось между адамовым яблоком и подбородком.

Константин жалобно улыбнулся. Ослабил узел галстука, словно тот мешал ему дышать полной гру-дью, и натужно рассмеялся.

– И это правильно! – сказал он. – Лучше переесть, чем перепить.

Максим Валерьянович согласно кивнул. Опустил глаза и, как ни в чем не бывало, продолжил трапезу.

Не знаю: то ли фраза про бифштекс с кровью про-звучала в устах Рыльского чересчур зловеще, то ли натуженный смех Константина был тому виной, но первые пять минуты обеда прошли в тягостном мол-чании. Константин с Романовым налегали на коньяк, я с Анечкой – на овощные салаты, и только бабушка, положив ладони на колени, ничего не ела, не пила.

– А ты чего, теть Кать, не кушаешь? – спросил Виктор. – Не нравится?

– Не обращайте на меня внимания, – ответила ба-бушка. – Я потом на кухне поем.

– Не понял! Почему это на кухне?

– Потому, что у бабушки прогрессирующий поли-артрит! – ответил я.

И добавил: надо быть Худобиными, чтобы не заме-чать того, что всем давно видно. А именно, что их родной тетке с каждым днем все трудней держать в руках столовые приборы.

Бабушка виновато посмотрела на Виктора. Сказа-ла, что ей неприятно, когда люди наблюдают за ее мучениями.

– А вот тебе, Игорь, пора бы перестать бросаться на людей! Хватит уже!

Она поправила загнувшийся край скатерти, так, чтобы при этом никто не увидел ее скрюченных паль-цев, и, благодарно улыбнувшись Виктору, попросила не беспокоиться за нее.

А тот и не думал ни за кого беспокоиться. Пообе-щав нанять лучшего в городе ортопеда, он с видом спонсора, только что оплатившего счета бабушкиным докторам, развалился на стуле и принялся снисходи-тельно взирать на то, как Константин пытался заста-вить Романова раскрыть содержимое завещаний.

Получив очередной отказ, Константин взял бутыл-ку коньяка и высоко поднял над столом.

– Не желаете говорить – не говорите, ваше право, – сказал он, – но выпить-то, Василий Сергеевич, вы со мной можете?

Василий Сергеевич сказал: могу.

И выпил.

– А со мной? – включился в начатую Константи-ном игру Виктор.

– И с вами могу! Хоть вы мне и нагрубили!

– Забудем обиды! Давайте чокнемся!

После того, как Романов выпил с Виктором и уже собрался пить с Константином на брудершафт, ба-бушка потребовала у племянников немедленно пре-кратить пьянку. Заметив Виктору, что они не свадьбе, где полагается пить самим и спаивать других, строго спросила Константина: по какому поводу тот развесе-лился.

– Да так, – хитро засмеялся Константин. – Удач-ный день.

– Опять чего-нибудь прикупил?

– Нет, только собираюсь.

– И что на этот раз?

Константин замялся. Бросив застенчивый взгляд на бабушку, сказал что-то невнятное про вишневый сад.

– Сверх долга надавал девяносто, осталось за мной…

– Вишневый сад? – удивилась бабушка. – Зачем тебе сад? А он большой? Сколько соток?

Константин сказал, что официально сможет сооб-щить об этом только завтра, когда истечет срок дого-вора с его нынешним владельцем. Затем, решив сме-нить тему разговора, встал. Потянулся, обвел взгля-дом комнату и с сожалением заметил, что дом, не-смотря на всё своё великолепие, требует капитально-го ремонта.

– Обои надо бы переклеить, – принялся перечис-лять он, – светильники поменять, полы кое-где пере-стелить… Ламинат – это, господа, согласитесь, пошло!

Попросив у Анечки носовой платок, Виктор встал из-за стола. Извинился перед бабушкой и, не понимая глаз, торопливо вышел в коридор, где рядом с каби-нетом дяди Толи находился туалет.

Проводив племянника обеспокоенным взглядом, бабушка спросила: что с ним.

– Икрой отравился, – коротко ответила Анечка.

Горестно покачав головой, бабушка перевела уко-ризненный взгляд на Константина, словно это он был виноват в том, что у ее любимчика возникли пробле-мы с желудком, и спросила: все ли наелись.

Наелись все.

Поблагодарив бабушку за вкусный обед, Максим Валерьянович вышел из-за стола. С довольным видом похлопал себя по животу и сказал, что теперь, пожа-луй, не грех посмотреть по телевизору последние но-вости.

– Какие новости! – засмеялся Константин. – Вы же через пять минут уснете!

– Кто уснет? Я?

– Ну конечно!

– Что за чушь! – обиделся Рыльский. – Я днем ни-когда не сплю.

– Да как это не спишь! – вступила в разговор ба-бушка. – Иной день по десять раз за передачу засыпа-ешь… Костя правильно говорит.

Максим Валерьянович покосился на нее, однако, судя по недовольному виду, остался при своем мне-нии. Молча перебрался поближе к телевизору. Сел в кресло и, после того, как женщины ушли на кухню мыть посуду, попросил меня включить четвертый ка-нал.

Через минуту в зале появился Виктор. Вытирая платочком мокрые руки, прошел мимо стола, за кото-рым Константин с поверенным, пользуясь отсутстви-ем бабушки, пили коньяк, и сел рядом с Рыльским. На приглашение Константина присоединится, полечить понос алкоголем, ответил, что лечиться он будет тем, чем считает нужным, и тогда, когда решит сам.

– Ну и зря! – захохотал Константин. – А впрочем, каждый волен поступать так, как хочет. Вот мы с Ва-силием Сергеевичем захотели продезинфицироваться «Мартелем», чтобы не заразиться от тебя диареей – значит, продезинфицируемся. Захотели потолковать о завещаниях – обязательно потолкуем!.. Правильно я говорю?

Романов, к кому была обращена последняя репли-ка, судя по той резвости, с какой опорожнял рюмки, с необходимостью дезинфекции «Мартелем» был со-гласен. А вот против всего остального по-прежнему возражал, чем, как мне показалось, только раззадорил Константина.

Услышав бабушкин голос, Константин одной ру-кой схватил Романова за локоть, другой – за горлыш-ко бутылки и потащил всё это в кабинет дяди Толи. Так что когда бабушка вошла в зал, ни Романова, ни коньяка, ни ее племянника там уже не было.

Вздохнув: «Ну что с ним, негодником, делать!», бабушка уселась перед телевизором и попросила Анечку прибавить звук.

На НТВ начались трехчасовые новости. Вместе с бабушкой, Рыльским, Виктором и Анечкой я сидел перед телевизором, смотрел, как на экране одна ката-строфа сменяет другую, как за сюжетом о пожаре следует сюжет о землетрясении, и думал о послании дяди Толи. Необычное оно, как начало июня, стран-ное. Нет в нем ничего, что предсказывалось заранее, и есть то, что предсказать было практически невозмож-но. Но больше всего меня удивила манера обращения к автору анонимного послания. Дядя Толя предложил ему назвать имя убийцы дочери так, словно нисколь-ко не сомневался в том, что тот в течение трех дней успеет не только ознакомиться с его предложением, но и выполнить выдвинутые условия. Сразу напраши-вался риторический вопрос: означает ли это, что тот, к кому обращался дядя Толя, находился среди нас? И если он находился среди нас, то я вряд ли ошибусь, если предположу, что главное событие, ради которого собрал нас дядя Толя, еще впереди. Аноним знает: кто убийца и в любой момент готов назвать его имя. Убийца не знает, кто аноним, но предупрежден о гро-зящей ему опасности. А как однажды сказала бабуш-ка, кто предупрежден, тот вооружен.

Не прошло и десяти минут с начала передачи, как мне надоело гадать о том, кто убийца. За исключени-ем бабушки и Анечки, каждый из нас, если вдуматься, мог оказаться им.

Кстати, об Анечке. Я давно заметил: стоит мне мысленно произнести ее имя, на секунду представить ее лицо, как я тут же начинал слышать аромат ее ду-хов, ощущать исходящее от нее тепло и жалеть о том, что не настолько богат, чтобы жениться на ней. Она была очаровательна! Скорее полненькая, чем худень-кая, невысокая, одетая в ослепительно белую майку, подчеркивающую аппетитные формы, и короткие, ту-го обтягивающие бедра джинсы, она, казалось мне, была создана исключительно для того, чтобы лелеять и холить, одевать и…

Анечка шумно поднялась с кресла. Выгнула спину и, ожидая, когда муж обратит на нее внимание, во-просительно посмотрела на него.

Виктор покосился в сторону коридора, где нахо-дился туалет, и отрицательно покачал головой.

– Ну как знаешь. А я пойду наверх, полежу, – Анечка сладко потянулась, оголив полоску кожи между майкой и выглянувшим из-за пояса краешком белых трусиков и, не спеша, направилась к лестнице.

По телевизору показывали очередное наводнение в Сибири. Какая-то река разрушила дамбу, после чего вышла из берегов и затопила маленький городок, что, по мнению московского корреспондента, говорило то ли о халатности местных властей, то ли о беспомощ-ности правительства России, то ли обо всем сразу.

После ухода Анечки, стало совсем скучно. Каза-лось, будто кресло, в котором она только что сидела, заняла старуха-хандра. Огляделась по сторонам – кто тут самый грустный? – и, распустив длинные космы, навалилась на меня тяжелой грудью, подобно тому, как река на экране телевизора навалилась на ставший в одночасье беззащитным небольшой сибирский го-родок.

В общем, делать здесь мне стало решительно нече-го. Я поднялся с кресла и, стараясь не потревожить задремавшего Максима Валерьяновича, направился к лестнице.

***

Когда я услышал доносящиеся снизу крики, стрел-ки на часах показывали без пяти минут пять. Я спу-стился в зал, и первым, кого увидел, был Рыльский. Беззвучно шевеля губами, он с растерянным видом стоял возле лестницы и смотрел на громко рыдаю-щую Анечку.

Я спросил: что случилось.

Кивнув в сторону коридора, где находился кабинет дяди Толи, Рыльский предложил сходить посмотреть самому.

Я решил воспользоваться его советом. Несмотря на бабушкино требование оставаться при ней, прошел в коридор и открыл дверь кабинета…

Не скажу, что увиденное потрясло меня, скорее удивило. И расстроило.

На одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой лежал окровавленный нож, сладко сопел Романов, на другом – в неподвижной позе сидел Константин Худобин. Голова Константина была откинута назад, на спинку кресла, горло и грудь – залиты кровью.

Пока я осматривал кабинет, силясь понять, что тут произошло, подошла бабушка. Коснулась моего плеча рукой и тихо спросила: как я.

Я ответил: нормально.

– Правда, нормально? Не обманываешь?

– Правда. Со мной всё хорошо.

Со мной и вправду всё было настолько хорошо, что сам себе я стал противен.

«Ведь это же человек!» – воззвал я к своей жало-сти.

Жалость спала.

«Родственник!»

«Дальний родственник, – сквозь сон поправила она. – Почти что дикий предок… Наплюй, не жалей».

А я и не жалел. Мне вспомнился другой такой слу-чай… Как-то под моими окнами, на крыше стоящей рядом пятиэтажки, ворона убивала голубя. Голубь вертелся перед ней на одном крыле, а она то искоса поглядывала на него, то подобно повару, вилкой про-бующего отбивную на сковороде, тыкала в голуби-ный клубок клювом, отчего тот начинал вертеться быстрее, отходила и, как ни в чем не бывало, чистила перышки. Секунд через двадцать еще раз оглядывала голубя, еще раз делала шаг навстречу, еще раз била клювом в облюбованное место… Так продолжалось несколько минут. Не выдержав этого издевательства, я отошел от окна. Стараясь выкинуть эту картину из памяти, задернул занавеску и стал думать о чем-то другом, приятном. Но не тут-то было! Ворона в обра-зе повара, пробующего вилкой отбивную, бередя ду-шу, стояла перед глазами весь день, всю неделю, весь месяц…

Мне стало стыдно. За все сразу. За то, что я не та-кой, как все. За то, что голубя жалел как близкого че-ловека, а человека, пусть даже совсем не близкого, жалел примерно, как ту бабочку, что сегодня утром разбилась о лобовое стекло моей "копейки".

Я отвернулся, чтобы покойник, чего доброго, не увидел моего лица: черствого, как мне самому каза-лось, равнодушного и жестокого. Сложил руки на груди, а потом, немного подумав, пришел к выводу, что во всем виновата текущая во мне худобинская кровь. А раз так, подумал я, значит, тысячу раз права была бабушка, когда однажды, за что-то обидевшись на меня, сказала в сердцах:

«Твоя настоящая фамилия, Игорь, – Худобин-на-Четверть!»

***

Романов проснулся, а точнее, его разбудили, когда приехала милиция. Прокурор района – важный муж-чина с маленькими усами и густой шевелюрой, в се-редине которой просвечивала небольшая круглая лы-сина, оглядел место преступления и молча вышел из кабинета. Не обращая внимания на притихших при его появлении людей, в сопровождении Виктора и следователя – симпатичной девушки лет двадцати пя-ти – не спеша, поднялся по лестнице на третий этаж и принялся с интересом осматривать дом. Увидев ка-кую-нибудь дорогую безделушку, вроде отделанного малахитом камина, останавливался, восхищенно ка-чал головой и громко цокал языком.

Из всей следственно-оперативной группы, как мне показалось, непосредственно делом занимались не-сколько человек: милиционеры во главе с оперупол-номоченным уголовного розыска капитаном Конова-ловым Борисом Сергеевичем – здоровым мужиком лет сорока, судмедэксперт, к которому при мне никто ни разу не обратился по имени, и эксперт-криминалист Семеныч – пожилой мужчина со стро-гим и серьезным лицом.

Пока Семеныч снимал отпечатки пальцев, а судмедэксперт обследовал рану на горле убитого, Коновалов приводил в чувство Романова.

– Говори! – кричал на него. – Ты убил Худобина?

Романов ошалелыми глазами смотрел то на Кон-стантина, то на оперативника, и отвечал, что не пони-мает, о чем идет речь.

– Это ты убил! Напился до потери сознания, по-том разругался со своим собутыльником и, в состоя-нии аффекта, прирезал его. Пиши чистосердечное признание. Суд учтет.

Романов взял протянутый чистый лист бумаги, ручку и, после длительного раздумья, спросил: что писать.

– Пиши, как всё было!

– Как всё было?

– А я тебе расскажу! – с готовностью ответил Ко-новалов. – Ты, главное, пиши, родной, пиши!

Романов подвинул листок к себе поближе. Задум-чиво потрогал ногтем кончик стержня и, пытаясь отыскать в памяти подтверждения продиктованным словам, вывел на бумаге:

«Я, Романов Василий Сергеевич, выпил с Худоби-ным Константином Петровичем две бутылки фран-цузского коньяка марки «Мартель». Мы поссорились. Я взял нож и ударил его в горло».

– Так где ты, говоришь, взял нож? – спросил Ко-новалов.

Романов медленно поднял голову.

– Не знаю… А вы уверены, что я его брал?

По тому, как был задан вопрос: равнодушно, без малейшей надежды на благоприятный ответ, стало ясно, что Романов не помнит, как убивал Константи-на.

– Еще как уверен!

Не успел Коновалов объяснить, чем вызвана эта уверенность, как в кабинет, громко стуча высокими каблуками, вошла следователь. Всем своим видом по-казывая, что у нее нет времени, она спросила, кивнув в сторону Романова:

– Как дела?

– Колемся потихоньку, – ответил капитан. – Сви-детелей опросили. Допишем покаянную и будем за-кругляться.

– А у вас? – следователь повернулась лицом к судмедэксперту.

Судмедэксперт отошел от тела убитого. Вынув из кармана платочек, сказал, что, по всей видимости, смерть наступила где-то около четырех часов дня от удара ножом в горло.

– Судя по характеру раны, удар был нанесен спе-реди правой рукой сверху вниз.

– Что с отпечатками?

Аккуратно, двумя пальцами положив нож на стол, Семеныч выпрямился. Сказал, что отпечатков много, но на бутылках с коньяком и бокалах, из которых его пили, их нет.

– То есть как это нет? – удивился Коновалов.

– Вот так. Чисто.

– А на ноже?

– На рукоятке какие-то пальчики есть. Сейчас сниму.

Следователь пожала плечами, мол, разбирайтесь тут сами без меня, попрощалась и, посоветовав капи-тану не затягивать дело, вышла из кабинета.

Коновалов задумчиво посмотрел ей вслед, после чего спросил Романова: закончил ли он писать. Не получив вразумительного ответа, взял со стола ли-сток, пробежал его глазами и велел расписаться.

Протяжно вздохнув, Романов медленно вывел свою фамилию. Поставил дату и приписал: «P.S. Я очень сожалею о случившемся».

– Ну вот! – довольно хмыкнул Коновалов. – Все бы так.

Действительно, подумал я, если бы все убийцы са-ми признавались в совершенных ими преступлениях, сами выносили себе суровые приговоры и сами чест-но отсиживали положенные сроки в построенных ими самими же тюрьмах, было бы замечательно. Другой вопрос, чем бы тогда занимался Коновалов.

Я посмотрел на него и решил, что он, вероятнее всего, стал бы преступником. Его внешность: скула-стое лицо, колючие глаза, развязность, вызванная уверенностью в собственной силе и силе тех, кто сто-ит за ним, готовность скрутить в бараний рог любого, кто встанет на пути, в моем понимании одинаково подходили как под обобщенный портрет бандита, так и рядового опера, борющегося с этими самыми бан-дитами.

«Интересно, что заставило мальчика Борю Конова-лова, стоявшего перед выбором «с кого делать жизнь свою», выбрать ту, а не другую стезю?.. Случай? Судьба?»

Не успел я над этим подумать, как Романов тихо, словно стесняясь своего голоса, спросил: действи-тельно ли он держал нож в руках или в этом, как он выразился, «есть некая доля преувеличения».

Бедный Романов! Его вопрос был настолько пу-стым и глупым, а желание выиграть время настолько бесхитростным и наивным, что всем собравшимся в кабинете стало даже как-то неловко за него.

– Какое преувеличение! – усмехнулся Коновалов. – О чем ты? Пять свидетелей готовы подтвердить, ес-ли хочешь.

Романов часто заморгал, видимо, пытаясь вспом-нить, как он с ножом в руках встречал милицию.

– У меня просто в голове не укладывается, – про-бормотал он. – Как я мог?

Коновалов пожал плечами, дескать, с пьяными не такое случается, и бросил взгляд на часы. Судя по проявленному им терпению, время для разговоров у него еще не вышло.

– Ну, хорошо.

Повернувшись в мою сторону, он сказал, чтобы я перестал подслушивать, а подошел и показал то, как Романов лежал на столе.

Я вошел в кабинет. Попросив поверенного освобо-дить место, сел на его место. Левую руку положил на стол, голову – на руку, правую руку опустил между широко расставленными ногами.

– Вот так, – сказал я. – А ножик лежал на столе в пяти сантиметрах от ладони.

Поблагодарив за помощь, Коновалов забрал со стола листок с признанием. Спросил, есть ли еще во-просы. Вопросов не было. Тогда он похлопал Рома-нова по спине и предложил собирать вещички.

Романов стал прощаться. Попросив у меня проще-ние за то, что стал невольным виновником несчастия, случившимся с моим дядей, он еще раз протяжно вздохнул и, опустив плечи, поплелся к двери. На ходу обернулся и, еще раз посмотрев на то, как я сижу, внезапно остановился.

– Что-то не так? – спросил я.

Романов вернулся к столу. Подумал три секунды и, ткнув пальцем в мою ладонь, сказал, что поскольку убийство было совершено правой рукой, а нож, как видно из моей позы, лежал рядом с левой, убийцей был кто-то другой.

– Кто другой? – возмутился Коновалов. – Пуш-кин? Ты мне тут дурачка из себя не строй! Понял! Это ты убил Худобина! Ударил правой рукой, потом пе-реложил нож в левую, и всё! В чем проблема?

А проблема, как оказалось, заключалась в следую-щем. По словам эксперта-криминалиста Семёныча, на рукоятке ножа не было ни одного отпечатка правой руки, что в моем понимании могло означать только одно: либо Константина убили другим ножом, либо Романов не был убийцей. Что касается ножа, то тут сомнений не возникло даже у милиционеров: кровь на лезвии безошибочно указывала на то, каким ору-дием было совершено преступление. А вот что каса-ется Романова… Конечно, можно предположить, что, выпив бутылку коньяка, он хладнокровно зарезал че-ловека правой рукой, потом аккуратно вытер нож, взял рукоятку в левую руку и тут же уснул. Но куда вероятней, на мой взгляд, выглядит другая версия. Кто-то вошел в кабинет дяди Толи, убил Константина, стер свои отпечатки пальцев правой руки с рукоятки ножа и вложил его в ладонь спящего Романова, не подумав, или второпях не заметив, что ладонь левая.

Судя по тому, с какой злостью Коновалов посмот-рел на Семеныча, мои предположения оказались вер-ными.

– Поверьте! Я и вправду не убивал, – почувство-вав перелом в настроении оперативника, воскликнул Романов. – Ведь я даже не присутствовал на дне рож-дении Виолетты!

– Какой еще Виолетты? – повернулся к нему ка-питан.

– Виолетты Анатольевны, покойной дочери хозя-ина дома Анатолия Николаевича Худобина! Ее тоже убили.

Заговорив о семье Худобиных, Романов рассказал об анонимке, полученной дядей Толей за несколько дней до своей смерти, но, к сожалению, теперь уже утерянной, и о его посмертном послании наследни-кам. Выразив уверенность в том, что убийство Кон-стантина напрямую связано с событиями, произо-шедшими здесь, в Мыскино, четырнадцатого февраля в день тридцатилетия Виолетты, он заключил, что, во-первых, Виолетту убил кто-то из ее родственников, бывших на дне рождения, во-вторых, анонимку напи-сал тоже кто-то из родственников и, в-третьих, после оглашения завещания сложилась такая ситуация, что у убийцы Виолетты не осталось другого выхода, как найти анонима раньше, чем тот выдаст его.

– То есть, ты хочешь сказать, что анонимку напи-сал Константин Худобин? – перебил душеприказчика Коновалов.

Романов сказал, что говорить об этом преждевре-менно – нужны доказательства.

– Понятно. А кто именно присутствовал на дне рождения?

Вопрос, как я понял, был обращен ко мне.

– Кроме Виолетты и дяди Толи, – принялся пере-числять я, – там были: Виктор – сын дяди Толи, Анеч-ка – жена Виктора, Константин – двоюрный брат Вик-тора, Максим Валерьянович Рыльский – шурин дяди Толи, и моя бабушка Екатерина Николаевна Куроч-кина – родная сестра дяди Толи.

О себе я решил не упоминать: и так понятно, что без моего участия там не обошлось.

– То есть, те же, кто сегодня утром присутствовал при прочтении обращения Анатолия Николаевича к наследникам, – торопливо добавил Романов. – Вклю-чая работника Михаила.

Коновалов согласно кивнул. Попросив подтвер-дить, что все перечисленные мной люди являются родственниками, повернулся лицом к Романову и спросил: кем он приходится убитому.

– Никем, – ответил Романов. – Я не родственник. Я исполнитель завещания Худобина-старшего – мое-го старого знакомого. По его просьбе я пришел, что-бы зачитать наследникам последнюю волю и просле-дить за ее выполнением.

– Ты нотариус?

– Нет. Душеприказчик, или, другими словами, личный поверенный в делах о наследстве.

– У тебя и документ соответствующий имеется?

– Конечно! – Вынув из внутреннего кармана пи-джака сложенный вчетверо лист, Романов протянул оперативнику. – Нотариально заверенное заявление Анатолия Николаевича с указанием моих полномо-чий.

Молча прочитав заявление, Коновалов, вернул его обратно. Подошел к окну и задумчиво посмотрел на одинокую елку, растущую посреди чистого газона.

– Я хочу ознакомиться с содержанием завещаний, – сказал он.

Романов развел руками, дескать, и рад бы помочь родной милиции, да не могу. Потом добавил: соглас-но Гражданскому кодексу Российской Федерации, он не вправе разглашать сведения, касающиеся содержа-ния завещаний.

– Не понял! – Медленно, словно не веря соб-ственным ушам, Коновалов обернулся. – Ты мне что, отказываешь?

Поверенный виновато вздохнул и еще раз огорче-но развел руками: увы.

– Ну и ну! – оперативник удивленно покачал го-ловой. – Ты, я смотрю, считаешь себя очень умным, да?

Романов молчал.-

– Законы цитируешь, права качаешь. Может, ты еще и адвоката себе потребуешь?

– Зачем адвоката? – почувствовав неладное, еле слышно произнес поверенный. – Не надо мне никако-го адвоката.

– Молчать! – Коновалов что есть силы ударил ку-лаком по подоконнику.

Все, кто находились в кабинете, вздрогнули.

– Говорить будешь, когда прикажу!

Плотно сжав губы и сузив зрачки, Коновалов зло посмотрел на поверенного, не последуют ли возраже-ния, и, как змея перед броском, громко зашипел:

– Ты что, и вправду думаешь, будто самый ум-ный? Да? А ты знаешь, что не далее как сегодня утром, один такой, вроде тебя, битый час ползал у ме-ня в ногах, умолял считать себя придурком. Проще-ния просил за то, что нечаянно таблицу умножения вспомнил… Чего молчишь? Думаешь: шучу?

Не знаю, как остальные, а я капитану поверил сра-зу. И Романов поверил сразу. Поэтому, как только представилась возможность выполнить требование капитана, он выскочил из кабинета и через секунду принес портфель. Протянул Коновалову конверты с завещаниями и предложил ознакомиться с ними лич-но. Коновалов взял их, подержал на весу с таким ви-дом, будто не решил, что делать дальше: то ли швыр-нуть бумаги в ненавистную рожу того, кто считает себя самым умным, то ли смилостивиться и прочесть. Решив смилостивиться, он подошел к окну, отвернул-ся и вскрыл первое завещание.

В эту минуту в кабинет вошли два санитара. Спро-сив разрешения забрать труп, погрузили его на но-силки и вынесли.

Семеныч захлопнул кейс. Зевнул и коротко, в двух словах, доложил капитану об окончании работы.

Не отрывая от листков взгляда, Коновалов махнул рукой, чтобы не мешали. Дочитав до конца, поднял голову и спросил Романова: когда состоится оглаше-ние завещания.

– Если аноним не объявит себя, через три дня в понедельник, – ответил тот.

Коновалов отошел от окна и, немного подумав, сказал, что останется в Мыскино.

– А вы, – обращаясь к Семенычу, добавил он, – через три дня в понедельник пришлите за мной ма-шину.

– Как знаешь.

Семеныч, а за ним и судмедэксперт пожали капи-тану ладонь и, пожелав удачи, вышли из кабинета.

***

С отъездом следственно-оперативной группы в доме стало тихо. Так, словно находящиеся в нем люди только сейчас осознали, какое несчастие случилось в их семье. Ходили на цыпочках, разговаривали между собой короткими фразами, ругались полушепотом. И если кто-то случайно заглядывал собеседнику в лицо, то видел, к своему стыду и стыду тех, с кем собеседо-вал, не жалость к внезапно умершему родственнику, а растерянность вперемешку со страхом. Даже Анечка, необыкновенно трогательная в своей скорби, плакала, на мой взгляд, исключительно по причине того, что ей, еще не хоронившей родных и близких, впервые в жизни пришлось столкнуться со смертью. И не брата мужа жалела она – себя.

«Все мы Худобины, – вздохнул я. – И Анечка, к сожалению, уже тоже».

Капитан Борис Сергеевич Коновалов – оперупол-номоченный уголовного розыска – в сопровождении Романова вышел из коридора. Прошел на середину зала и, подняв указательный палец, попросил минутку внимания.

– В общем, так, – сказал он. – Как вы знаете, Кон-стантин Петрович Худобин, ваш родственник, погиб от рук убийцы. Кто этот убийца, нам пока неизвест-но…

– Как это, неизвестно? – перебил его вальяжно развалившийся в кресле Виктор. – А Романов?

– Так, кто это сказал? – Плотно сжав губы и сузив зрачки, Коновалов резко повернулся в его сторону. – Как фамилия?

– Худобин.

– Имя?

– Виктор Анатольевич.

– Где вы были в период с трех до пяти часов дня?

– Я…

– Отвечать быстро! Я спросил: где?

Виктор пожал плечами.

– Здесь был, – произнес он неуверенным голосом. – Сначала до трех часов мы обедали, потом смотрели телевизор. А в кабинет я вообще не входил.