Те, которых не бывает

2. Crescendo

Его бесило всё. Он просыпался под шум моторов на шоссе за окном, переворачивался на другой бок, закрывал ухо подушкой и пытался зарыться лицом в ускользающий сон, ухватиться за растворяющуюся в руках нить Ариадны, ведущую в остатки Лабиринта, но Лабиринт превращался в песок и сыпался из рук.

Он смотрел на часы, видел, что спать осталось всего полтора часа, с досадой ворочался и закрывал глаза. Перед глазами тут же появлялись песочные часы, и он лежал и смотрел вместо снов на то, как утекает отведённое на сон время. Стоило ему заснуть, как будильник зло и весело начинал исполнять восьмибитную сороковую симфонию Моцарта. Он швырял телефон в стену, но тот неизменно выдерживал. Всё-таки наводнившие Интернет шутки про телефон Нокиа, который падает на каменный пол, и пол тут же идёт паутинообразными трещинами, имели под собой некоторое основание.

Он пинал развалившуюся на пороге старую рыжую кошку Пенелопу, одевался, чистил зубы мерзкой зубной пастой со вкусом похмелья после бехеровки и выходил на балкон курить, стуча зубами о чашку с чаем. В чашку то и дело норовил залететь надоедливый тополиный пух – впрочем, жарой и не пахло, июль стоял холодный и дождливый. Он смотрел на шоссе, протянувшееся из бесконечности в бесконечность за унылыми рядами одноэтажных домов, и курил.

«Куда они всё едут и едут, – думал он, раздражённо стряхивая пепел с сигареты. – С юга на север, с севера на юг, день и ночь куда-то едут, что им не сидится на месте, интересно. Хорошенькая же у кого-то, наверное, жизнь, раз можно вот так вечно мотаться туда-сюда по стране».

Пепел медленно осыпался с сигареты и улетал в сторону шоссе, расправляя крылья, как будто собираясь превратиться в феникса, и тут же рассеиваясь, поскольку в жизни никаких фениксов, как известно, не предусмотрено.

Он доставал из шкафа свой вечный костюм, чистил ботинки и отправлялся на работу, проверив в кармане ключи, телефон и пропуск. На углу он покупал у назойливого, вечно чумазого мальчишки свежую газету и шёл на остановку трамвая, предвкушая свежие политические новости. Дети на детской площадке строили из песка куличики. Он смотрел, как высыпается из красного пластмассового ведёрка песок, вспоминал утреннюю бессонницу и раздражённо отворачивался: ну, ну, дети играют, да что они вообще понимают. Моё детство не было таким. У нас ни песочниц не было, ни ведёрок вот этих вот. Это сейчас-то зайдёшь в магазин, и глаза разбегаются от этих всех глупостей. А ума-то нет.

Всё как всегда. Каждый день, каждое утро.

…Подъехал, противно и надсадно дребезжа, трамвай, люди, толкаясь и судорожно выискивая в карманах проездные (ну где же он, только что тут был, мужчина, не толкайтесь, да куда вы все лезете, понаехали тут, трамвая вечность не было, да где проездной-то), торопились залезть в вагон, пробивая путь локтями, школьными рюкзаками (и куда они все прут, каникулы же, ну), лаковыми ботинками и мокрыми зонтиками.

Он пробирался на заднюю площадку и разворачивал газету.

Новости всегда приводили его в состояние злорадного гнева. Все воруют, кругом коррупция, никому нельзя верить. Информация об очередном задавленном где-то протестном митинге или смехотворно нечестном суде просачивалась в газеты и выглядывала из-под тошнотворно-чеканных вылизанных формулировок, он впитывал её, как хлеб впитывает каплю земляничного варенья, и гнев разливался по всему его существу, как варенье по белым пшеничным волокнам.

– Мужчина, вы выходите?

Варенье гнева, заполнив верхнюю поверхность бутерброда его души, протекло и щедро оросило окружающий мир. Он уничтожающе воззрился на осмелившегося его потревожить парня, понял, что и правда должен выходить, стал сворачивать газету, но тут кто-то, конечно же, заспешил к выходу, толкнул его и уронил газету в грязь – туда, где ноги в лаковых ботинках, кроссовках, туфлях, резиновых сапогах конкурировали между собой за право стоять на задней площадке трамвая.

…Газету тут же подняла девушка с редкими рыжими волосами, болезненным лицом и синяками от уколов на руках.

«Наркоманка», – тут же поставил он диагноз. Она, игнорируя его презрительный взгляд, тут же впилась глазами в слегка расплывшиеся, но читаемые газетные строчки хроники чрезвычайных происшествий, посмотрела на часы, слишком свободно висевшие на тощем запястье, и щёлкнула пальцами.

– Остановка «Улица Ленина», – объявил трескучий голос в динамиках трамвая. – Уважаемые пассажиры, при выходе из салона, пожалуйста, не задерживайтесь.

Он, не задерживаясь, шагнул на ступеньку, на ходу машинально проверяя карманы (эти ребята, я их знаю, вечно норовят что-то себе присвоить), и обернулся. Рыжей девушки не было видно: наверняка замешалась в толпу и тырит там кошельки по карманам граждан. Вызвать бы милицию, но времени нет; пусть сами вызывают, кто зазевается, – у него-то, слава богу, красть нечего.

Он перешёл дорогу и направился к зданию, где много лет очень успешно работал и которое не менее успешно ненавидел до дрожи. Хорошо скрываемой, впрочем, дрожи; его лицо украшала приветливая полуулыбка – примерно как у гипсовых белых фигур на фасаде голубого здания Академии наук напротив трамвайной остановки. А что улыбка не очень живая, ну так кто сегодня не врёт? Все врут.

⁂

– Трамвай дальше не идёт. – Усталый голос из динамиков трамвая аж дрожал от напряжения и злости. – Не идёт дальше трамвай, другой трамвай сломался, видите – все стоят? Покиньте салон, уважаемые пассажиры.

Только этого ещё не хватало. Рабочий день и так был на редкость отвратительным – приехала делегация из города К., привезли свои расчёты, а там ошибка на ошибке. Если так проектировать, чего удивляться, что у нас ничего не работает в стране? Вот и трамваи так же делают. Всё у нас так делают. Спустя рукава.

Он вышел из трамвая и пошёл домой пешком – через старый парк, зелёной стеной поднимавшийся за трамвайным кольцом, которое теперь, запруженное замершими трамваями, вызывало только желание поскорее спрятаться от всех этих толп рассерженных, крикливых пассажиров. Он, брезгливо морщась, пошёл по тропинке в парк, горестно думая, что ботинки придётся мыть.

Он шёл мимо позабытых и вечность не крашенных скамеек, мимо заросших травой по пояс спортивных площадок и не бывших в употреблении вечность каруселей. Начал накрапывать дождь, а зонтик он, как назло, забыл на работе. Он ускорился; дождь ускорился вместе с ним. Он пошёл быстрее, почти побежал сквозь мокрые кусты, пригибаясь, чтобы не задевать ветки, норовившие осыпать его крупными, как будто стеклянными каплями, в которых отражалось серое небо. Он проклял всё на свете – и делегацию из города К., и трамваи, и погоду в средней полосе, и синоптиков, и себя за то, что появился на свет, – и побежал.

Дождь разошёлся и превратился в ливень.

Он свернул на знакомом повороте, за которым, по его воспоминаниям, был выход из парка к пруду и автобусной остановке. Ну ничего, сейчас поймаю такси, доеду домой, заварю чаю… По телевизору небось опять эти политиканы выступают, что у нас всё с транспортом хорошо, а синоптики работают. Работают они, как же. Все работают.

…Поляна, на которой он оказался, представляла собой давно заброшенную летнюю сцену с рядами облупившихся деревянных скамеек перед ней. Дождь весело барабанил по ним, пригибались к земле высокие стебли травы, и болиголов, который вырос здесь аж ему по пояс, весело раскачивался из стороны в сторону, как будто ловя своими зонтичными цветами капли и радуясь, что стихия ему не страшна.

Он понял, что заблудился.

Мысль о том, что он, кандидат наук, серьёзный человек, стоит под дождём в заброшенном парке, в нескольких шагах от цивилизации, мокнет под дождём и не знает, как до этой цивилизации добраться, привела его в бешенство.

«Да я как Одиссей, – подумал он. – Стихия, чёрт бы её побрал, развернула меня непонятно куда у самого дома. Наверняка какой-то идиот выпустил этот дождь из мешка просто потому, что решил, что там куча денег. И теперь я никогда не доберусь домой, и моя Пенелопа умрёт от огорчения. Ну, или от того, что никто не насыплет ей корма».

Это было так глупо, что даже смешно. И он неожиданно для себя самого расхохотался. Его жуткий сардонический смех под мелкую барабанную дробь дождя по рассохшемуся дереву звучал настолько неуместно, что он продолжал смеяться и не мог остановиться, не мог даже перевести дух, не мог даже спокойно вдохнуть…

И только тут он понял, что здесь не один. Неподалёку от сцены, спиной к нему, кто-то сидел. Он моментально перестал смеяться.

– Вы закончили? – раздался от сцены спокойный хриплый женский голос, и таинственная фигура повернулась к нему.

Ей могло быть сколько угодно лет – тридцать, сорок, пятьдесят. У неё было бледное лицо, седые волосы и легкомысленный белый шарфик в чёрный горошек, удивительно не гармонировавший с кругами под глазами и горькими морщинами вокруг рта. Она курила тонкую сигарету, и дым поднимался от неё, как призрачный полынный куст, расправляя свои серебристые листья по пути в небо.

«Привидится же такое».

Он поёжился.

– Вы что-то ищете? – спросила женщина. По её лицу и сутулым плечам стекала дождевая вода, на которую она не обращала никакого внимания.

– Я заблудился, – честно ответил он. – Трамваи стоят, я решил срезать путь через парк, и вот… Вы не подскажете, как выйти отсюда к пруду?

– Это совсем в другой стороне, – ответила спокойно женщина. – Вы, наверное, неправильно свернули около старого тира. Там, где расколотое грозой дерево. От него надо было повернуть в сторону деревянного замка, а вы пошли в сторону каруселей.

…Небо между тем темнело. Дождь не спешил прекращаться, и присутствие в парке у заброшенной сцены странной женщины, прекрасно ориентировавшейся в географии этого странного места, начинало скорее пугать, чем радовать. Тем более что идти-то, как оказалось, надо совсем в другую сторону. Как, как он мог так ошибиться? Всё из-за чёртова дождя…

– Я могу вас проводить, – так же отстранённо ответила женщина. – Когда дослушаю.

– Когда что? – в крайнем изумлении переспросил он.

– Дослушаю. – Она пожала плечами. – Девятую симфонию Дворжака, «Из Нового Света». Вы и так своим смехом ужасно мне помешали.

С этими словами она отвернулась и продолжила сидеть там, глядя напряжённо на пустую покосившуюся сцену, на которую едва ли ступала нога музыканта, знавшего, кто такой Антонин Дворжак и каково было, наверное, в Америке, где он написал эту монументальную грозовую музыку весной 1893 года.

В парке стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом дождя и стуком его собственного сердца в ушах. Женщина у сцены сидела неподвижно, как деревянная религиозная скульптура, каких было много выставлено в городской галерее. В детстве он боялся этих скульптур, их строгих лиц и эха, возносившееся к высокой крыше галереи от каждого неосторожного вздоха. Ему стало страшно и сейчас. Он закурил и с удивлением отметил, что руки дрожат, прямо как в детстве.

Он курил, горьковатый дым приятно наполнял лёгкие, но вдохнуть по-настоящему мешала тревожная и какая-то прямо подростковая тахикардия. И дрожь в коленках, как когда ночью выбираешься из-под тёплого безопасного одеяла и лезешь в шкаф, чтобы проверить, не сидит ли там кто-то, хотя понятно же, что не сидит, но на сердце отчего-то неспокойно, и надо проверить.

«Почему я не ухожу? Почему я стою и смотрю в спину этой сумасшедшей? Может быть, мне вызвать скорую помощь? Но что я им скажу – тут в парке сумасшедшая женщина сидит перед пустой сценой и утверждает, что слушает Девятую симфонию Берджиха Сметаны… то есть Антонина Дворжака? Как сюда попасть? О, очень просто, по пути от трамвайного кольца поверните у старого тира, где расколотое дерево, в сторону каруселей?»

Когда он уже почти решился уйти, женщина около сцены вдруг поднялась, тряхнула волосами (от них разлетелись брызги) и пошла к нему, лавируя между старыми скамейками.

– Вы не ушли, – констатировала она. – Всё-таки решили дождаться? Это мудро, одному с непривычки в этом парке можно заблудиться.

– А вы часто тут бываете? – поинтересовался он осторожно.

– Я тут живу, – ответила женщина, поправляя легкомысленный шарфик. – Пойдёмте скорее, пока ваши автобусы ходят.

Он предпочёл посчитать, что женщина просто живёт неподалёку – конечно, только так нормальный человек и может истолковать эти слова. Как ещё? Не живёт же она в этом заброшенном парке, полном мусора, наркоманов, бродячих собак, да мало ли чего полон парк на конечной трамвая?

– Как вас зовут? – спросила она.

Он по привычке назвал свою фамилию, запоздало сообразив, что этого, наверное, не следовало бы делать. Всё-таки он довольно известный в городе человек, сейчас она чего-нибудь не то про него подумает, а вдруг она окажется матерью какой-нибудь его студентки, а вдруг…

– Не буду же я вас по фамилии называть. – Женщина улыбнулась и потянулась за сигаретой. Он с удивлением отметил, какие у неё длинные и красивые пальцы. Почему с удивлением? Потому что не ожидал увидеть у городской сумасшедшей такие… аристократичные руки?

– Обещаю, что забуду ваше имя, если вы этого захотите. Меня зовут Ольга.

– Игорь, – неожиданно сознался он, как будто получил двойку или разбил окно в магазине футбольным мячом и вот теперь говорит об этом маме. И говорить не хочется, но когда сказал – сразу легко стало.

– Ну и хорошо, Игорь, – улыбнулась Ольга. – Вот видите, это здание – это старый тир, а вот и сломанная липа. Это пять лет назад в неё ударила молния, удивительно, что ничего не загорелось… Только с тех пор у неё левая сторона не цветёт. Я её и уговаривала, и на зиму закрывала, но она никак, совсем. Чтобы попасть на вашу остановку, нужно идти вот туда. Видите, там жёлтое за деревьями? Это деревянный замок, по нему легко сориентироваться. Там до остановки метров сто, уже слышно машины. А когда придёте домой, заварите себе мятный чай, тогда и не заболеете.

Она извлекла из сумки совершенно не увядший, как будто только что сорванный пучок мяты, перевязанный трогательной белой ниткой, протянула совершенно растерявшемуся собеседнику, повернулась и пошла обратно в свой парк. Сигаретный дым над её головой покачивался, как большой цветок тысячелистника.

⁂

Игорь действительно не заболел – хотя вечером, заваривая данную Ольгой мяту вместе с чаем, он почти счёл себя сумасшедшим. Впрочем, к тому моменту, как Игорь досмотрел политические дебаты и допил вторую бутылку пива, всему нашлось рациональное объяснение.

Наверняка Ольга живёт там неподалёку, там на горе за парком частный сектор. Она точно какой-нибудь эколог, ботаник или как там это сейчас называется. За деревьями вон в парке ухаживает. Мяту выращивает. Отличная мята, жалко только, что к утру вся повянет и ещё раз заварить не выйдет.

…Восьмибитная Сороковая симфония против обыкновения не бесила. Игорь проснулся и с удивлением осознал, что, хотя шоссе шумело не менее обыкновенного, он сегодня спал не просыпаясь и ему не снились бесконечные песочные часы, отсчитывающие его утраченное время. Выходя из комнаты, он перешагнул через развалившуюся на полу Пенелопу; привычная к утренним пинкам от мироздания кошка с удивлением посмотрела на хозяина, но ничего не сказала.

Мята, которую он забыл вечером на столе рядом с пустой пивной бутылкой, была такой же свежей, как вчера. В пыльные, вечность не мытые окна светило солнце, и пыль в его лучах танцевала свой вечный танец. Неужели июль всё-таки состоится? Вот удивительное дело. Ну, хоть что-то.

Игорь кинул в чай несколько мятных листиков, смяв их в пальцах, и пошёл курить на балкон. Телевизор включать он не стал: по пути на работу прочитаю газету, и хватит.

Мальчишка на углу отдал ему последнюю газету, улыбнулся до ушей и сразу куда-то удрал. Мороженое, наверное, покупать. Ну главное, чтобы не клей «Момент», а то эти дети нынче. Ох уж.

Он свернул туалетно-бумажную горе-прессу рулончиком и начал было засовывать в портфель, чтобы в транспорте достать, как тут увидел вчерашнюю рыжую девушку из трамвая. Она выбежала из переулка и замерла в паре метров от Игоря на том месте, где обычно стоял чумазый источник печатного слова. Она огляделась почти в панике, глянула на часы, подняла на него глаза и спросила:

– Вы не видели мальчика, который продаёт тут газеты?

Голос у неё был тихий и совсем детский. Лет пятнадцать, шестнадцать… Может, и не наркоманка. Может, болеет просто.

– Да он уже всё распродал. – Игорь пожал плечами. – Раньше вставать надо, девушка.

У неё вдруг стало такое беспомощное и несчастное лицо, как будто от купленной на углу газеты зависела её или ещё чья-то жизнь. Или благополучие всего города, никак не меньше. Плохо понимая, что он делает, Игорь достал из портфеля газету и протянул девчонке. Она посмотрела на него как на спасителя мира и открыла рот, чтобы что-то сказать, но Игорь, чертыхаясь, уже нёсся на остановку – трамвай, звеня, подходил, пока он тут считал ворон и снабжал макулатурой потенциальных наркоманов.

…Уже поднимаясь на подножку трамвая, он оглянулся. Переулок был пуст. Косые квадраты теней от домов делали его похожим на шахматное поле. Окна открывались, впуская лето и уличный шум в заспанные комнаты; с какого-то балкона, потягиваясь, взирал на улицу с видом короля полосатый кот, притаившийся за горшками красной герани.

Девочки с газетой не было.

В трамвае два крайне интеллектуального вида молодых человека (один в очках, а второй с книгой) ожесточённо спорили о том, правильно ли эксцентричный заезжий дирижёр и его оркестр исполняют реквием Брамса.

– Я считаю, что там не должно было быть вот этого crescendo, – горячился тот, что в очках. – Там же хор типа поёт, что «мать утешает», а кто ж так утешает!

– Но это же величие человека в этой музыке, он же хотел назвать его «Человеческий реквием», там должно быть это crescendo! – Тот, что с книгой, начал ею размахивать так, что Игорь испугался за жизнь очкарика, а также за свою собственную и на всякий случай отошёл подальше от любителей искусства. А ну как этот книжный сейчас ещё дирижировать начнёт своим фолиантом! А очкарик – петь.

Игорь в музыке разбирался хорошо, поэтому слышать этого не хотел. И с удивлением поймал себя на мысли о вчерашней встрече в парке.

«А как исполняет симфонию этот оркестр в её голове? Как они делают нарастающее crescendo в финале? И как весь симфонический оркестр помещается на этой сцене?»

От неуместности собственных мыслей Игорь аж покраснел. Ещё чего не хватало – думать о чужом бреде, когда вокруг своего достаточно.

– Остановка «Улица Ленина», – объявил хриплый голос из динамиков. Гипсовые лица с голубого фасада сонно и сдержанно улыбались прохожим. Солнце отражалось от облупившихся, выложенных белой плиточкой стен детской больницы, высившейся за домом с фигурами, словно свёрнутое в рулон застиранное вафельное полотенце.

– О дайте, дайте мне свободу, – сказал Игорь музыкальным спорщикам, проталкиваясь между ними на пути к выходу. Они воззрились на него с почти братской любовью, граничившей с суеверным ужасом, – ну хорошо, значит, аллюзию поняли. Хоть так.

Игорь шагнул на успевший уже нагреться асфальт и, не оборачиваясь, отправился на работу – искупать позор, который вчера привезли эти проектировщики из города К., работавшие, очевидно, при солнечном затмении, одной рукой играя на гудке, а другой распивая бочку пива от князя Галицкого. Или это половецкая диверсия? Кто знает, кто знает.

⁂

– Трамвай идёт в депо, – сообщила доверительно уморившаяся кондукторша с пакетиком семечек. Чёрная шкурка прилипла у неё над верхней губой, как мушка у дореволюционных красавиц. – На кольце развернёмся и в депо поедем, так что кому дальше, подождите следующий, погодка-то дай бог!

Большинство пассажиров протянули что-то разочарованное и лениво выползли из трамвая обратно на нагретую солнцем остановку. Игорь и сам не мог понять, почему он показал кондукторше проездной и уселся на сиденье, вытянув ноги и жмурясь от света за окном – совсем как Пенелопа на пороге его комнаты.

Подумаешь, до кольца. Дойду пешком, полезно для здоровья.

⁂

Игорь вышел из трамвая и в нерешительности остановился на остановке. Тропинка, убегавшая в парк, прямо-таки звала за собой. В то же время здравый смысл звал зайти на рынок, где из колонок музыкального киоска истошно орала какая-то блатная певица, сообщавшая какой-то матери (гипотетической), что стоит где-то одна и снова курит, а вокруг тишина. Певица безбожно врала, и на рынке толпа, и гадостно, и задирают цены, но вечером футбол, чемпионат мира, полуфинал, и надо бы взять пива и идти домой, но…

«Через парк полезно», – решил Игорь и ступил под сень зелёных дубов, по возрасту превосходивших его самого; американских клёнов, которые насадили при советской власти везде, где могли, снабжавших детей самолётиками, а Игоря – аллергией; толстенных лип и прочих лиственных деревьев, хранивших в неожиданно жаркий вечер прохладу.

По пути он с удивлением заметил, что в парке нет мусора. Вообще. Более того – на одной из спортивных площадок совершенно мирно кидали в кольцо баскетбольный мяч какие-то мальчишки, как будто появившиеся прямиком из Игорева детства.

Около старой липы Игорь остановился в нерешительности и закурил.

Такое чувство бывает, когда ты в детстве зашёл поиграть в футбол в чужой двор и мяч у тебя залетел в открытую дверь подъезда, в котором ты никого не знаешь. И вот ты заходишь в этот его прохладный сумрак, глаза привыкают к темноте, ты подбираешь мяч и невольно читаешь таблички около вереницы звонков на двери. Кто такие эти Ивановы, Крюковы, эти Энгаусы, которые живут тут? Как они выглядят, сколько им лет?

Тебе ничего не надо, и мяч уже найден, но ты со сладко замирающим сердцем зачем-то поднимаешься вверх по ступенькам, и твои шаги гулко отдаются под сводами незнакомого подъезда. Ты идёшь туда, к сладкому, недозволенному неизвестному, вдыхаешь запахи чужих обедов, лениво выползающие из-за дверей в летний день, ты как будто попал в чужую сказку из своей. И ты стоишь на очередной ступеньке, смотришь в затянутые паутиной углы последнего этажа и чувствуешь, что не решаешься перевернуть последнюю страницу и войти в эту чужую сказку.

«Да чего я тут стою? – раздражённо подумал Игорь, с усилием обрывая волну ностальгии. – Голову мне, что ли, напекло?»

– Здравствуйте, Игорь, – услышал он за спиной знакомый хриплый голос. Сердце его забилось, как оркестр в финальном crescendo первой части Девятой симфонии Дворжака. Игорь обернулся.

Ольга стояла на тропинке, опираясь рукой на нецветущую сторону поверженного стихией дерева, и курила. Она была одета в лёгкое старомодное платье мятного цвета, а на шее был всё тот же шарф в горошек. Дым от сигареты напоминал разлетающийся на парашютики белый одуванчик.

– Вы же обещали, что забудете моё имя. – Игорь улыбнулся против воли.

– И забуду, когда вы захотите, – ответила Ольга совершенно серьёзно. – Но вы же не хотите.

Игорь и правда не хотел. Точнее, больше всего на свете он хотел, как оказалось, именно этого – чтобы она его не забыла.

– Как ваш концерт? – спросил он слегка язвительно, чтобы скрыть смущение. – Что сегодня играют?

– Шуберта, – с невозмутимой улыбкой ответила Ольга. – Зачем вы спрашиваете? Вы же мне не верите и считаете, что я сумасшедшая.

– Даже если вы сумасшедшая, Ольга, я вчера не заболел. Спасибо вам за мяту, – сказал Игорь и понял, что он, кандидат наук, университетский преподаватель, строгий инженер, краснеет в эти минуты до ушей. А ещё – что он с неотвратимостью Алисы в Стране чудес и примерно с той же скоростью падает, падает, неостановимо падает в чужую сказку.

⁂

Теперь каждый день после работы Игорь спешил на трамвай, выходил на конечной остановке и почти бежал по тропинке к старому дереву. Они с Ольгой исходили уже весь парк, и теперь Игорь знал истории деревьев и людей, которые когда-то бродили под ними; знал, как зовут всех уток и двух лебедей, залетавших периодически на старую плотину внутри парка и живших на пруду. Он знал, как зовут всех игравших в высокой траве окрестных детей – Ольгу дети воспринимали как неотъемлемую часть парка, здоровались с ней, рассказывали о своих проблемах и радостях. Игорь успел побыть судьёй на нескольких футбольных матчах на заброшенной площадке и даже провести мастер-класс для самых маленьких по тому, как надо бить пенальти.

Каждый вечер он провожал Ольгу на пустынную концертную площадку на очередной концерт и шёл домой вприпрыжку, как влюблённый школьник, возвращающийся со свидания с мыслями о следующем.

Игорь не задавался вопросом о том, кто такая Ольга – или что она такое, он принимал как должное и её беззвучную музыку; и то, что она рассказывала о своём детстве и никогда – о том, что было после него; и то, что в парке никогда не было ни мусора, ни бродячих собак, ни злонамеренных людей. Как-то он спросил Ольгу, не страшно ли ей здесь одной, на что она, пожимая плечами, спокойно ответила, что тот, кто пришёл сюда со злом в сердце, никогда не войдёт под эти деревья.

Игорь поверил, да и как было не поверить той, которая просила подорожник вырасти рядом с футбольным полем накануне детского матча, и подорожник, слушая её слова, тянулся из земли навстречу?

Игорь не задавался вопросом о том, что он чувствовал к Ольге и что будет дальше, – ему казалось, что эта сказка никогда не кончится.

Игорь никогда не бывал в сказках и вообще не имел понятия о том, что они могут заканчиваться.

⁂

Сентябрь подходил к концу. Небо затянули тяжёлые, похожие на пыльные мешки тучи, дождь как зарядил в понедельник, так и к пятнице не кончился, и Игорь, промокнув на остановке (не забывать на работе зонт он так и не научился, несмотря на Ольгины вечные подколки), всё-таки простудился и заболел. Пришлось взять больничный: он не мог не то что пойти на работу, а встать с кровати и сказать хоть слово. Участкового врача вызвала сердобольная соседка, которой он позвонил в дверь и засунул в недоверчиво открывшуюся узкую щёлочку листок с просьбой позвонить в поликлинику, поскольку говорить он сам не может.

Соседка, всегда его не любившая за угрюмый нрав, неожиданно пожалела Игоря и не только вызвала врача, но и принесла банку малинового варенья. Запивая горсти таблеток чаем с чересчур сладкой малиной, Игорь с горечью вспоминал сочную зелёную мяту и неистово тосковал по Ольге. Предупредить её о своей болезни он не мог, но нечего было и думать идти в парк в таком состоянии.

Как только температура спала и голос появился, он оделся потеплее и, невзирая на собиравшиеся на горизонте тучи, с укоризной глядевшие на него и обещавшие возвращение ангины, вышел из дома.

За время болезни Игоря осень окончательно вошла в свои права. Деревья в переулке стыдливо закрывались голыми ветками от холодного ветра. В лужах отражалось далёкое и высокое сентябрьское небо, и каждый звук под этим небом казался бесконечно чистым и почему-то последним.

Мальчишка на углу уже не продавал газеты – наверняка вернулся в школу и решает там другие задачи, не экономические. В детской песочнице лежало заброшенное и забытое хозяином пластмассовое ведёрко; Игорь вспомнил свой летний сон про песочные часы. Его передёрнуло.

Листья молча облетали с деревьев старого парка, и грязь под ногами напоминала палитру неряшливого художника.

Ольги не было нигде. Он обошёл весь парк десять раз, но знакомые тропы были пустынны, а на старых каруселях и спортивных площадках не было даже детей. Совершенно отчаявшийся и испуганный, Игорь решил в последний раз заглянуть на пустынную сцену, надеясь, что Ольга всё-таки придёт слушать свой тихий концерт.

Снова зарядил дождь – нудный, мелкий, серый и противный. Игорь стоял под старым клёном, теряющим листья, курил и боялся выйти к сцене – и не увидеть Ольгу.

– Игорь, это вы? – услышал он вдруг за спиной тихий, неожиданно знакомый голос и прерывистое, как от долгого бега, дыхание. Он обернулся и увидел за спиной рыжую девушку, которой когда-то отдал газету в переулке у трамвайной остановки. Остриженные волосы мокрыми прядями прилипли к её бледному и очень усталому лицу, которое, когда и она узнала Игоря, вдруг осветилось яркой-яркой улыбкой.

– Ой, это вы, – удивлённо сказала девушка, прикрыв рот ладонью.

– Где Ольга? – спросил он чересчур резко и сам испугался своего голоса.

– Ольга в больнице, – ответила девочка, и счастье на её лице мигом погасло. – Она очень боялась, что вы придёте и не найдёте её или что не успеете, пока она… И вот попросила меня… Давайте я вас к ней отведу?

Игорь пробормотал что-то неразборчивое, а потом вдруг рухнул на колени прямо в мокрую траву. Хотелось лечь и плакать, но он не мог. Доверчивые разноцветные ладошки кленовых листьев тянулись к нему, как будто не понимая ни его горя, ни своей скорой смерти.

– Да, да, конечно, подождите, я соберу листьев. Она же там одна, без этих своих деревьев, она скучает, наверное. Не знает, как они…

Девушка молча стояла за его спиной, впившись зубами в костяшку указательного пальца, и очень старалась не заплакать. А потом, также молча, принялась ему помогать.

…Дождь кончился. Они молча вышли из парка, неся огромные букеты кленовых и дубовых листьев и кистей рябины. Про рябину придумала девушка, а Игорь и не сопротивлялся. Он был очень благодарен ей за то, что она оказалась с ним рядом в этом умирающем на зиму парке, ни о чём его не спрашивала и ничего не объясняла. Игорь тоже не спрашивал – хотя, судя по всему, девушка знала Ольгу лучше и дольше, чем он.

Они уже поднимались вверх по доисторической мостовой одного из переулков Мотовилихи, в нахохлившихся деревянных домах с облупившимися наличниками и покосившимися заборами уже загорелся тёплый жёлтый свет, когда Игорь посмотрел наконец на часы и понял, что приёмные часы в любой больнице должны были закончиться уже давно.

– Послушайте, но как же мы туда попадём? – спросил он растерянно у девушки. Она не ответила, видимо, погружённая в свои мысли, и продолжила упрямо шагать в гору, шумно дыша и иногда останавливаясь перевести дух, зарывшись лицом в ворох листьев.

Больница оказалась старинным зданием, расположенным на перекрёстке улицы, названной в честь французского коммунистического писателя, и улицы, названной в честь местного коммунистического читателя. Старинные кирпичные стены, столетние липы вокруг, ограда, словно нарисованная чёрной тушью. Полустёршиеся надписи на стене со стрелками: приёмный покой направо, хирургическое отделение налево, онкологическое отделение налево, морг прямо…

Игорю стало нехорошо. Из-за туч на небе выплыла болезненно жёлтая луна. Он с каким-то мелочным удивлением подумал, что даже не знает фамилию Ольги. Что ему вообще не приходило в голову, что у неё может быть фамилия.

Больница явно спала; редкие окна горели только в здании приёмного покоя.

– Подержите букет, пожалуйста, – попросила девушка, протягивая Игорю листья. – Сейчас пойдём внутрь.

– Но как…

– Подержите букет, пожалуйста, – повторила она. И щёлкнула пальцами.

⁂

Игорь и его рыжая провожатая стояли на том же месте. Было темно, небо опять затянуло тучами, мерзкий дождь заполз за воротник. Игорь поёжился:

– Опять дождь.

– Не опять, а пока ещё, – ответила девочка. – Часам к семи закончится, вы же помните.

Игорь посмотрел на часы, и его пальцы, сжимавшие осенние дары для Ольги, чуть не разжались: стрелки показывали шесть часов вечера. А ведь когда они вышли из парка, была почти полночь. Окна больницы теперь вовсю излучали желтоватый, грустный электрический свет, превращавший двор в старую, побитую жизнью шахматную доску, на которой осталось ровно две сгорбившиеся фигуры.

Игорь поднял на рыжую глаза, словно рыба, беспомощно раскрыв рот. Что? Путешествия во времени? Но как это возможно? Он был физиком, он знал о времени всё, что знала о нём мировая наука. Он не мог стоять здесь в шесть вечера; в шесть вечера он только вошёл в парк и искал Ольгу на плотине. Да как вообще…

– Ой. Вы не знали? – Девушка совершенно искренне удивилась. – Я думала, Ольга вам рассказала. Пойдёмте.

В тёмном фойе пахло марлей, хлоркой и несбывшимися надеждами. Доисторический желтый кафель на полу был, очевидно, когда-то украшен узорами, от которых после более чем вековой истории больницы не осталось почти ничего, кроме смутных воспоминаний. На гулкой лестнице со старинными затейливыми перилами Игорь снова вспомнил про галерею и деревянные скульптуры, и ему снова стало страшно, как в детстве. Они шли по переполненному отделению, в котором пахло лекарствами и мерзкой столовской едой. Кровати стояли даже в коридоре, и пациенты провожали их пустыми и усталыми глазами.

У девушки откуда-то были с собой доисторического вида тапки из скользкой, клеёнчатой искусственной кожи, которые она дала Игорю, и сейчас он думал главным образом о том, чтобы не поскользнуться, а не о том, что сейчас увидит Ольгу. И не о том, какой он её увидит.

И хорошо: Ольга лежала под капельницей у окна в коридоре, в самом конце, и походила скорее на тень, чем на человека, но когда увидела Игоря, то вся прямо расцвела. Он не знал, что ей сказать, поэтому молча протянул ворох листьев и ягод, не зная, можно ли положить их на больничное одеяло в сером дырявом пододеяльнике. Вдруг оно, я не знаю, стерильное. Хотя что за бред.

– Я боялась, что ты уже не придёшь, – сказала Ольга. – Я такая дура, Игорь.

– Я заболел ангиной как дурак, как первоклассник, – ответил Игорь совершенно севшим (правда, едва ли от простуды) голосом. – Ты слышишь, я говорю – как калитка скрипит. Я пришёл бы и раньше, если бы я знал, я такой дурак, Оля, я…

– Прекрасно, – прозвучал у него за спиной усталый и очень язвительный мужской голос. Игорь обернулся и увидел врача в мятом халате и очках в чёрной оправе, заклеенной изолентой. У него были чёрные, неровно остриженные волосы и бледное красивое лицо. Игорь попытался прочитать имя на бейджике, прикреплённом к карману халата, но не смог: буквы расплывались перед глазами, как будто разбегаясь, чтобы не быть прочитанными.

– Давайте, продолжайте мериться умственными способностями, – тем же тоном продолжил доктор. – Вы, Игорь, зайдёте потом ко мне в ординаторскую, это напротив столовой. Даже если обнаружится, что умственных способностей у вас нет. Видишь, а ты боялась, – добавил он уже мягче, глядя на Ольгу. Потом перевёл взгляд на вжавшуюся в стену рыжую девушку, и на лице доктора появилась нехорошая улыбка. Он продолжил прямо-таки медовым тоном, от которого кровь стыла в жилах: – Ася, ты, наверное, считаешь, что если ты три раза перенесёшься в шесть часов вечера, то семь не наступят никогда и тебя не подключат к капельнице, да? Мне кажется, победитель фестиваля идиотов ясен.

Он развернулся на каблуках и зашагал прочь по коридору. Девушка, сжав губы, побрела за ним. Игорь сел на краешек Ольгиной постели и взял её за руку. У него уже не было сил на то, чтобы удивляться чему-то. Даже этому.

Они разговаривали обо всём на свете: Ольга без конца спрашивала его о здоровье, о том, что творится в городе и какого цвета сейчас какой из дубов в её драгоценном парке, о том, улетели ли утки или ещё нет (Игорь с удивлением обнаружил, что, несмотря на то что носился сегодня по парку в ужасе и панике от отсутствия Ольги, запомнил множество важных для неё деталей). Из принесённых листьев они тут же сплели друг другу венки, надели их друг на друга и любовались собственными отражениями в окне. Другие молчаливые пациенты, лежавшие в коридоре, сначала смотрели на них двоих с укоризной, но потом даже их взгляды потеплели.

– Когда ты выйдешь отсюда, Оля, я приду к тебе жить, – неожиданно для себя самого сказал Игорь. – С Пенелопой что-нибудь придумаю, кажется, она поладила с моей соседкой.

Ольга подняла на него глаза и разрыдалась.

⁂

– Вы курите? – поинтересовался доктор, поправляя очки.

Игорь опять попытался прочитать его имя – и опять не смог. Он рассеянно кивнул. Доктор подвинул к нему пачку местных дешёвых сигарет, которые делали на табачной фабрике в Тополевом переулке. Игорь был уверен, что в целом мире их никто не курит.

Тонкие пальцы врача вытянули из пачки одну сигарету.

– Итак, она вам сказала, что умирает. – Голос у него был странный: и понимающий, и отстранённый, как будто обволакивающий, одновременно незабываемый и незапоминающийся. – Вы в шоке и думаете, конечно: как она, человек, слышащий музыку на пустой сцене, выращивающий словом лекарственные травы, знающий, почему не цветёт ветка липы, в которую ударила молния, как она может умереть? Я понимаю ваши чувства, правда понимаю. Но поскольку вы теперь один из них, вам придётся с этим справиться.

Игорь наконец закурил. Сигареты были на редкость гадкие. Он закашлялся и без энтузиазма проклял свою ангину и отечественную табачную промышленность.

Ольга так ничего ему и не сказала; она плакала, а он молча её успокаивал и держал за руку, пока она не уснула.

Врач, в общем, был прав. Происходящее отказывалось укладываться у Игоря в голове, тем более что на ней всё ещё красовался роскошный венок из кленовых листьев и рябиновых ягод.

– А ещё вы думаете, что всё в этом мире насквозь прогнило и продажно. Что можно дать взятку сотруднику ГАИ – и ничего, что вы повернули через двойную сплошную. Это нехорошо, приличные люди так не делают, но это возможно. Можно купить алкоголь после одиннадцати вечера. По закону, конечно, нельзя, но люди выкручиваются и покупают огурец, который стоит как две бутылки водки «Пермская», и вместе с ним странные люди привезут вам водку. Правда, одну бутылку. Можно дать преподавателю взятку, и он поставит вам зачёт при полном незнании – даже если вы будущий врач или инженер, и цена вашей ошибки в будущем будет куда большей, и вы же не расплатитесь. Вы правы, всё прогнило и продажно. Но вот смерть, понимаете, не берёт взяток никогда, потому что ей от вас ничего не нужно. Все пытаются дать взятку врачу, например, думая, что он знает какой-то путь с ней договориться. А его нет. Даже для таких, как Оля или Ася.

– А вы тоже такой? – спросил Игорь неожиданно для себя самого.

Врач выпустил дым в сторону открытого окна; это был обычный горький и мерзкий дым от дешёвых сигарет, а не какой-нибудь там дымный змей, обвивающий чашу, которого Игорь уже почти ожидал увидеть.

– Какой? – врач прищурился.

Игорь присмотрелся к его визитке в третий раз, но опять не сумел прочитать имя.

– Вы тоже умеете творить чудеса?

– Я врач. Я точно знаю, что чудес не бывает. Бывает только хорошо выполненная работа.

Непонятно было, говорит он серьёзно, шутит, иронизирует или издевается. Он поглядел на сплетённый Ольгой венок на голове Игоря и неожиданно тепло улыбнулся.

– Им очень непросто живётся, – ответил он на незаданный, но повисший в воздухе вопрос. – Это же сколько надо тратить сил на то, чтобы поддерживать мир и спокойствие в парке, который, как вы правильно заметили, находится на трамвайном кольце в неблагополучном рабочем районе. Сколько сил надо отдавать, чтобы сделать его частью себя и из своего сердца лечить поломанные деревья, из своей любви растить травы. Или вот возьмите Асю: за каждый день она проживает бесконечные часы, чтобы спасти от смерти тех, кого можно спасти. Чтобы скорая помощь не опаздывала из-за пробок к пациенту, чтобы не случилось глупого ДТП, чтобы ребёнок не утонул, потому что взрослых не оказалось рядом. Им непросто живётся, Игорь, а люди им совсем не помогают. Да что там помогать – они в них просто не верят. Конечно, они болеют своими болезнями и умирают. Ведь то, что ты умеешь перемещаться во времени, вовсе не означает, что у тебя по счастливому стечению обстоятельств здоровое сердце или нет, например, онкологии, правда?

– Но как им можно помочь?

– Как? – Врач посмотрел на него поверх очков. – Очень просто. Не садись пьяным за руль. Уступи дорогу скорой помощи. Не ломай деревьев. Не разрушай то, чего восстановить не сможешь. Мне казалось, этому учат в школе.

– Но ведь никто не задумывается о том, что есть те люди, которые будут это всё восстанавливать.

– Это и есть самое страшное, – пожал плечами врач. – Одно дело – перегородить дорогу скорой и верить, что в мире существует кто-то, кто поможет ей всё равно успеть к больному. Другое – считать, что этого кого-то нет, и всё равно перегородить дорогу.

Они помолчали. За окном второй раз для Игоря наступала ночь, гасли окна в палатах. Где-то в отделении спали, устав от своей бесконечной работы и неумолимо конечной жизни, Ася и Ольга. Шумели деревья в парке, теряя листья и вздыхая после долгого дождя. Люди гасили лампы и засыпали, чтобы завтра проснуться снова и так и не понять, что их спокойный сон оплачивается чьей-то утекающей, как песок в часах, жизнью. Например, Асиной. Или милиционера на посту. Или дежурного врача в больнице.

– А что будет с парком, когда её не станет? – спросил Игорь.

Зелёные, как летняя листва, глаза доктора сощурились.

– Мне казалось, это как раз понятно.

Игорь открыл рот, чтобы возразить, и понял, что доктор прав. Это действительно было понятно.

…Ольга умерла в ноябре – ночью, во сне, и доктор запретил Асе, которая не успела её перед этим увидеть, переносить кого-либо в последний вечер Ольгиной жизни.

– Конечно, – веско изрёк он, – появись перед ней в таком виде и порадуй её в последний вечер информацией о том, что он последний.

После чего увёл Асю в свой кабинет рыдать. А Игорь, который несколько раз и правда завидовал Асе, вдруг остро порадовался, что он во времени перемещаться не умеет.

⁂

Ох уж эти июльские грозы, никакого от них спасения. Дождь задорно и весело барабанил по крыше старого тира, и там, где минуту назад, казалось, были сухие дорожки, уже стояли лужи почти по колено.

Двое – юноша и девушка – бежали, держась за руки, в сторону жёлтого деревянного замка, чтобы спрятаться под его крышей.

– Смотри. – Девушка вдруг остановилась. – Липа!

– Подумаешь. – Парень потянул её за руку. – Ну подумаешь, молния, наверное, ударила, побежали, мокро же.

– Она цветёт! Раньше у неё цвела только одна половина, а теперь обе! Неужели она вылечилась? Вот бы бабушка порадовалась, она так любила эту липу, всегда под ней гуляла.

…Они свернули, конечно, не туда, пробежали мимо каруселей и с удивлением обнаружили себя на поросшей высокой травой поляне перед заброшенной сценой.

На поляне под дождём в тишине сидел совершенно седой мужчина и смотрел на совершенно пустую сцену. Он курил, и дым от его сигареты поднимался вверх, похожий на полынный стебель, распускавший в небо свои серебристые листья. По плечам и лицу человека стекала вода, но он совершенно не замечал её – как и того, что она почему-то солёная. Он смотрел на сцену и улыбался.

– Чего это он? – удивлённо спросил у девушки парень. – Может, он маньяк какой?

– Здесь не бывает маньяков. – Девушка приложила палец к губам. – Он, наверное, отдыхает. Тишину слушает. Пойдём, не будем мешать. Может быть, он вспоминает юность. Может, он со своей девушкой тут первый раз целовался. Под этим вот клёном.

– Неплохая идея, – ухмыльнулся парень. Девушка покраснела, и они отступили обратно под тенистую сень дерева.

Парень про себя почему-то порадовался, что мужик на скамейке его не заметил. Всё-таки целоваться при посторонних… ну…

Игорь грустно улыбнулся про себя, услышав мысли детей, и посоветовал дождю утихомириться. Нет, что ты, друг, я, конечно, тебе не приказываю, но просто давай по дружбе, а? Первый поцелуй под дождём – романтично, но они промокнут сейчас, простынут, ну куда им в каникулы ещё болеть? Да и мне слышнее будет.

Дождевая туча пожала напоследок плечами и, пообещав всё припомнить Игорю и в следующий раз устроить персональное солнечное затмение, отползла к краю горизонта.

По парку летел аромат цветущей липы, особенно ясный и ласковый после дождя. Небо прояснилось, выглянуло из-за тучи закатное солнце, моментально раскрасив капли на листьях и лужи в самые разнообразные оттенки красного цвета.

Игорь смотрел на сцену и считал про себя такты. Сердце его билось в размере и темпе Второй симфонии Рахманинова, и он ждал, забывая дышать, когда же вступит кларнет. Нежный, как луч солнца, падающий на щёку перед самым пробуждением. Хриплый, как голос Ольги. Тонкий, как прорастающий под дождём стебель тысячелистника. И всепобеждающий, как цветущая расколотая липа.

…Ольга встала, поднесла инструмент к губам. Вдохнула. Выдохнула. Перед тем как вступить, она посмотрела на Игоря со сцены и улыбнулась.

Неслышимый, но непобедимый, как само лето, голос кларнета плыл над парком, и над трамвайным кольцом, где сонные кондукторы переговаривались и курили у омытых дождём красных вагонов; и над застоявшейся водой пруда, где утки, попрятавшиеся от дождя под ограду, выплывали на солнышко; и над шоссе, по которому день и ночь ехали на юг и на север машины, не останавливаясь ни на минуту, потому что не сиделось им на месте; и над кошкой Пенелопой, которая жила теперь у Игоревой соседки и ждала своего хозяина, заходившего её навещать только изредка. Пенелопа катала по полу клубок ниток с недовязанным носком и жмурилась от солнца и от чего-то хорошего, вдруг родившегося внутри её кошачьего сердца.

Зеленоглазый доктор, куривший в открытое окно ординаторской, стряхнул пепел с сигареты и поправил заклеенные изолентой очки.

– Хорошо она играет, – сказал он себе под нос. – Но я бы всё-таки не делал этого crescendo в конце.