Американский доктор из России, или История успеха

Я стал глохнуть

Уже около года, как я стал замечать, что слышу все хуже, особенно на левое ухо. Сначала я не очень обращал на это внимание. Но мне все труднее становилось разбирать негромкую или не слишком отчетливую речь, хотелось приблизить ухо прямо ко рту собеседника. Делать это было неловко, и я прикидывался, будто чем-то отвлекся. Наигранная рассеянность заставляла меня переспрашивать о сказанном, что делать тоже было неудобно. На конференциях и лекциях я раньше садился в задние ряды, где сидели резиденты, и любил переговариваться с ними. Но там я все хуже слышал докладчика, особенно если он говорил вполголоса. И мне часто хотелось по-стариковски приложить ладонь к уху: «Ась?» Поэтому с каждым разом мне приходилось садиться все ближе и ближе к трибуне. И в конце концов я понял, что начинаю по-настоящему глохнуть.

Обнаруживать в себе старческие физические недостатки всегда трагично. Я знал причину: после скарлатины, перенесенной в детстве, у меня была перфорация барабанных перепонок – одно из типичных осложнений в те годы в России. Потом всю жизнь я страдал воспалением то одного, то другого уха. В Москве был у меня хороший приятель отоларинголог, светило в своей области. Когда у меня случались воспаления, я приезжал к нему, и он заливал мне в ухо раствор пенициллина. Пенициллин у него был импортный, из Кремлевской больницы, действовал безотказно, намного лучше советского. Потом мы с профессором выпивали бутылку коньяка, и на этом лечение заканчивалось. Я много раз его спрашивал:

– Можешь ты как-нибудь заделать мне эти дырки в перепонках?

– Ишь ты, куда хватил! Такого не придумано, да и вряд ли придумают, – отвечал он.

– Значит, в конце концов я могу оглохнуть?

– Значит, можешь. Но не совсем и не скоро. А пока давай опрокинем еще по рюмочке.

Как он говорил, так и получалось: до поры до времени у меня был слегка пониженный слух, но постепенно от моих перепонок ничего не осталось. А без них нет резонанса от звуковой волны, она все слабее передается вглубь, на сложный механизм среднего уха.

Перспектива была тоскливой. В пятьдесят восемь лет я только собирался начинать позднюю (очень позднюю!) карьеру частной практики. Глухота становилась препятствием этому и последним, неожиданным звеном в цепи моих неудач. Потерять слух накануне забрезжившего профессионального успеха!.. Если глухота станет прогрессировать, как я буду общаться с пациентами?

На память приходили страдания оглохшего Бетховена. Он мог сочинять музыку, но не мог слышать, как ее играли. И с людьми общался только записками. Хорош буду я доктор, если мне придется переписываться с пациентами!.. Единственное спасение для меня – слуховой аппарат. Я попробовал надеть один, взяв у своей почти девяностолетней мамы. Сразу же в голове загудел фон посторонних шумов. Я смотрел на себя с этой затычкой в ухе в зеркало и понимал, как некрасиво будет появляться перед пациентами с этим устройством, да еще в обоих ушах. И с горечью думал: «Хотя это удар по моим ушам, но на самом деле это удар судьбы ниже пояса».

Я все сильнее переживал, но только в глубине души, чтобы не пугать Ирину. Прошло немного времени, и она сама сказала:

– Тебе надо пойти к ушному доктору.

– Что, уже заметно?

– Давно заметно. И все заметнее.

– Я пошел бы, но не представляю, что можно сделать в моем возрасте и при почти полном отсутствии барабанных перепонок. Тогда, в Москве, крупный специалист сказал, что мне ничего не поможет.

– Найди себе опытного доктора здесь и посоветуйся с ним, – настаивала Ирина.

Мне посоветовали показаться профессору Нью-Йоркского университета. Профессор был старенький, уже в отставке, но его имя еще привлекало пациентов.

Как ни высоко ценил я достижения американской медицины, но шел на прием к доктору почти без надежды. Он консультировал и давал советы по лечению, но сам операций уже не делал.

С круглым зеркальцем на лбу профессор выглядел типичным добрым земским доктором прошлого века. Он и двигался медленно, и говорил мягко, как ворковал. Я даже в душе улыбнулся такому давно не виданному мною «доброму доктору Айболиту». И офис у него был обставлен старым оборудованием. Он внимательно меня обследовал, сочувственно посмотрел, пошевелил губами и посоветовал:

– Вам пора начинать носить слуховой аппарат. Я знаю хорошего мастера, и дам вам его телефон.

– Неужели ничего нельзя сделать радикального, чтобы восстановить перепонки?

– Сомнительно, очень сомнительно. Но если хотите, обратитесь к доктору Стиву Р., моему ученику. Он молодой, а молодые, знаете, все выдумывают, придумывают что-то. И он тоже придумал какую-то операцию. Сам я никогда ее не делал, и даже не видел, так что ничего не могу о ней сказать. Но если хотите…

Я ухватился за совет, как утопающий за соломинку, и позвонил секретарю того доктора Р.

– Какая у вас страховка? – первый вопрос всех секретарей.

Страховку на лечение для меня и Ирины мне давал от солидной страховой компании наш госпиталь, она покрывала 80 % расходов за визиты и лечение. Остальные 20 % полагалось доплачивать самому (по закону врачебной этики, доктора с докторов ничего дополнительно не берут).

Страховка секретаря удовлетворила, но оказалось, что доктор очень занят и может принять меня только через месяц.

– Я бы хотел как можно раньше. Я сам тоже доктор и обратился к вам по рекомендации…

И я назвал имя старичка профессора.

Она переговорила с доктором, и через два дня я был у него в офисе. Этот доктор оказался полной противоположностью «Айболиту»: около тридцати пяти лет, деловой и быстрый, говорил мало, больше действовал, то есть относился к тому же типу американского специалиста, что и Райлз, лечивший Илизарова. Офис его был оборудован современной дорогой аппаратурой. Мне сделали аудиограмму, проверили работу внутреннего уха.

– Что ж, доктор, – сказал он, – я могу предложить вам операцию. Но вы должны знать, что пока я сделал только двадцать таких операций. До сих пор все результаты о’кей. Но гарантий дать не могу. Сделаем сначала левую сторону и, если будет о’кей, через полгода сделаем и правую.

– Я сам хирург и понимаю, что гарантий в хирургии нет. В чем заключается операция?

Он взял бумагу и начал рисовать схему:

– Разрез позади уха, отворачиваю всю раковину вперед. О’кей? Потом выкраиваю новую барабанную перепонку из местной ткани, из апоневроза и надкостницы. О’кей? И акуратно пришиваю ее там, где должна быть перепонка. Как правило, она приживается и работает хорошо. О’кей?

– О’кей, – повторил я механически. – Как долго идет операция?

– Час-полтора. После операции вам нельзя будет шесть недель летать на самолете. И еще вы должны знать, что, если будет случайно задета близкая ветвь лицевого нерва, – он провел черту расположения нерва на рисунке и косую линию разреза, – может произойти паралич нерва, и навсегда останется перекос лица.

Это, конечно, было совсем не о’кей. Ничего себе выбор: или стать глухим, или остаться с перекошенной физиономией! Что делать – соглашаться или нет?

Нелегкое это решение. В памяти промелькнули сотни случаев, когда мои пациенты в ответ на предложение об операции задавали много вопросов, сомневались, не соглашались, откладывали. Но я также знал, что в современной хирургии вероятность хорошего результата намного превышает возможность осложнения. Доктор не станет предлагать пациенту операцию, не утвержденную Специальной государственной администрацией по новым лекарствам и методам лечения. И я согласился.

С этого момента я перешел в руки секретаря. Сами доктора не занимаются вопросами организации операций, это входит в обязанности их секретарей. У них вся процедура отработана, как на машине.

Секретарь созвонилась с операционным блоком госпиталя Нью-Йоркского университета, назвала мое имя, диагноз и название операции. Там назначили день и час. Потом она позвонила в лабораторию, где назначили день и время амбулаторного обследования за одну неделю перед операцией. Там же меня должен был осмотреть терапевт. Все больные старше сорока лет должны получить допуск к операции от терапевта. Если он найдет какое-либо хроническое заболевание, то его надо вылечить до операции. Там же меня осмотрит анестезиолог, который будет давать на операции наркоз. Все это будет сделано в один день, чтобы я не пробыл на дорогостоящей больничной кровати ни одного лишнего часа.

Секретарь закончила тем, что накануне операции я не должен принимать пищи, в пять утра быть в приемном отделении, откуда меня повезут в операционную.

– В госпитале вы пробудете один или два дня. А через неделю после операции придете для проверки к нам в офис. О’кей?

Ответив привычным о’кеем, я преподнес ей коробку шоколада.

Перед операцией Ирина волновалась больше меня. Я был абсолютно спокоен: приняв решение, уже не волновался. На меня благодатно подействовал пример Илизарова, который шел на свои тяжелые операции абсолютно спокойно, по-мужски. Самому мне было только интересно: ведь я еще никогда не лежал на операционном столе и не получал наркоз.

Мы с Ириной выехали на такси из дома в половине пятого утра, в шесть меня повезли в предоперационную, а Ирина уехала на работу. Все равно до двенадцати меня обратно в палату не привезут.

Итак, хирург на операционном столе. Анестезиолог был мой знакомый – молодой американец польского происхождения. Он проходил практику в нашем госпитале, мы иногда работали вместе. Он был по-дружески внимателен. Когда меня с каталки переложили на операционный стол, я впервые увидел прямо над собой то, что тысячи раз видел со стороны, – большую операционную лампу. Это было как-то странно.

– Сейчас я введу тебе в вену катетер, и начнем, – сказал анестезиолог. – Вот. А теперь – спать.

Проснувшись, я не совсем ясно увидел над собой лицо анестезиолога:

– Все в порядке, операция закончена.

Я попытался улыбнуться, но все мышцы лица одеревенели от наркоза. Меня перевезли в послеоперационную палату, где надо мной принялись колдовать сестры. Два часа я дремал, изредка безуспешно пытаясь изображать улыбку. Хорошо помню только то, как меня привезли в отделение. К каталке подошли Ирина и какая-то молодая женщина с букетом роз:

– Это вам, доктор Владимир.

Я поблагодарил ее, но все никак не мог узнать. Она быстро ушла, и я спросил Ирину:

– Кто это был?

– Так это же твоя больная, Талия. Ты не узнал? Она пришла к тебе в госпиталь, узнала там, что тебе делают операцию, и прибежала сюда.

Полгода назад мы с Виктором сделали этой девушке операцию на ноге. Потом я выхаживал ее после большой кровопотери, сидел около нее вечерами, приезжал к ней по воскресеньям. Теперь она бегала на своих ногах.

– А как мое лицо? – я вдруг вспомнил про возможное осложнение. – Дай мне зеркало.

Лицо было не перекошенное – и сразу отлегло. На минуту в палату зашел мой хирург.

– Ну как, вы о’кей?

– О’кей. Сделали мне новую перепонку?

– Не волнуйтесь, все получилось очень хорошо, опять будете слышать.

Назавтра я выписался домой, мы с Ириной прошлись пешком. Еще через два дня вышел на работу. И никого не удивила такая быстрота лечения – это ведь Америка.