Она в паленной нью эре

Уебки в белых халатах окружают ее, словно свежий труп. Родственники миленько беседуют о прежней жизни, что можно уже отключать провода, которыми она обвешана, пытаясь дышать не глубоко, хоть и стоит на вентиляции легких.

Начать было сложно, хотя та уже взламывала всю технику лаборатории и может управлять ею всей.

Синхронизация через пять, четыре, три, два, один, ноль-ноль-ноль-ноль.

Начинается все с того, что она не отключается, и сворачивает шею тому слева, нащупывает скальпель, перерезает тем горло другому. Они привыкли, расслабились, по двое ходят, и тревожный сигнал о ЧП вялый после всех этих проверок и разделения обязанностей.

У нее есть немного времени на исполнение давней мечты, а ходить в больничной тряпке на голое тело ей претит. Первый труп подходит идеально. Она разрезает одежду выше, ближе к шее, снимая аккуратненько белый халат и то что под ним. Раздевается догола, оставляя трусы, и переодевается прежде, чем успевает согреться, пачкая красным новую одежку. Благо, нашелся ремень – не цвета ее кожи – далеко не светлой – белый совсем. Но дырку пришлось новую проделывать одним резким движением, едва не порвав к чертям, подворачивать рукава и штанины. Оборудование теперь в ее распоряжении. Как стерильненько тут и свет какой яркий, а откуда она взяла скальпелей столько и клевых скальпелеподобных штук – лучше не думать.

Труп – мужчина лет тридцати с ничем не примечательной, блеклой внешностью, таких тысячи, но именно он говорил про халяву своему напарнику сквозь повязку. Лакшми ее на нем и оставила, к трусам в напарники. И, пока тепленький, греется его кровью из глубокой раны в животе, которая теперь везде, слизнула – клубника. И теряет на этом драгоценные секунды, нужно бежать наверх, к основанию перевернутой пирамиды, и именно это становится ее целью. Тошнота настигает ее где-то в процессе, она блюет кровью, думая, что чужой, но слабость накатывает волнами. По ключицам у нее прыгают охранные лазеры, она благополучно заставляет их спуститься, но, когда они достигают колен, сигнализация все равно срабатывает, и Лакшми глупо прыгает кузнечиком, пытаясь сохранить ноги. Запустивший это мудак все равно скоро поймет, что неизбежно отбросит коньки.

<i>«Я знаю траекторию твоих пуль еще до того, как ты нажмешь на курок, даже когда стреляешь очередями». </i>По пути Лакшми открывает клетки. Теперь другие детки где-то тут – одной расы с ней, расходный материал, покромсанный весьма. С каждым этажом хитроевыбаннее наверх – не настроили простых лифтов. А там сюрприз – лаборатория полностью автономна, хоть картошку выращивай, и воздухом снабжает навороченная система кондиционирования, выхода не предусмотрено. Она уже наблевалась кровью, кажется, что ничего не сможет, а следом солдатики – откуда их, сука, столько – и ученые вооружились, из отнятого у жмурика пистолета всех не перестрелять. А они вот-вот будут здесь и просто убьют, теперь-то зная, куда лучше целиться – в улучшитель рефлексов и физических характеристик. Она уже на первом этаже, превратилась в одно кровавое пятно с ногами в мясо, израненная, на лице царапины, и – нет, не бьется до крови о белые стены – просто желает выбраться, хочет уйти. Чип в мозгу умеет перерабатывать материал. Гнется в каркас металл, белоснежными халатами выстилается жесткий салон, из глубин лаборатории тянется резина, стягивается в колеса, из всего подручного лепится нечто, отдаленно напоминающее кабриолет из говна и палок, без фар, зато с крыльями как у самолета. Ну и ладно – думает она – зато полноценная летающая тачка на красном песке марсианском, не снести бы себе голову во время полета и не продрогнуть на границе атмосферы с открытым космосом, не задохнуться.

Они вызывают зачистку – она уничтожает их щиты и хуярит чьей-то ядерной боеголовкой по ним. Они успели что-то кому-то там наболтать, но она уже летит прочь от ядерного гриба. Тот простирается на многие километры, его видно из космоса на песке, живописно, только ее средство передвижения ударной волной откидывает в сторону в по-настоящему мертвую петлю, и зарево уже не кажется таким красивым, когда ее начинает бросать из стороны в сторону. Она цепляется за горячий металл, за пластик, трясет все сильнее, внизу котлован от взрыва, воняет паленым, и черные тени террористов и подопытных…

Когда Лакшми наконец подтягивается на руках, то не пытается рассмотреть атомную геенну вдалеке.

А детки из клеток все равно все издохли. Так она и живет.

Оказывается она на полуострове террористов, но что здесь делали белые?

– <i>Это Жозеф, и ты только что спиздила мою ракету</i>, – заявляет мужской голос в ее голове. Лакшми не хочет отвечать, но выдает: «Мне сейчас не до тебя» – и вправду, она вся в холодных и мокрых тряпках.

– <i>Ага, а потом будет поздно, сворачивай, Лакшми, ты летишь не туда</i>.

– Повторяю, кто это и что тебе нужно? – спрашивает она, чувствуя желание собеседника «там» сделать фейспалм.

– <i>Это Гонконг, твой приятель и почти брат, хочешь узнать о микрочипе в башке побольше, «бесплатно и без смс?»</i>

Она говорит «нет» и отключается. Ей видится лысый чувак в татушках. В натуральном не то замке, не то дворце – пафосном доме с серым небом за окном. Лакшми видит и фасад дома, и чувака, и кокс, даже не зная, что белый порошок – это кокс. Разрывает контакт, в последний момент возвращая себе управление колымагой, в итоге нарываясь на своих первых террористов.

Жозеф умеет вкрадчиво и с хрипотцой шептать, говорить, лить ей в уши, но это тоже потом выясняется, а пока в нее целятся из РПГ*. Но эта птичка еще полетает, и Лакшми еще выхаркивает клубничку, пряча себя от радаров, размываясь в своей тачке – белая, два крыла, несуразный гибрид из лабораторного хайтека, ни разу не обычного пластика, без крыши, что чревато обморожением какой-то там степени. Руки на штурвале, ноги, лицо, потрескавшиеся губы, застывающая на зубах кровь – обморожение приводит уже к потере подвижности, особенно пальцев, и чип тут может не помочь.

Она крадет свой первый «айфон», нерабочую однодневку, у мужика – наглеющего туриста, раз он, сука такая, здесь – лет сорока и с хипповой бородой, а не у местных, и, тем более, не у женщин. Пробирается к нему с толпой детей не намного выше нее и нагло тянет руки, требуя «маней-маней-маней», присматривая, в каком кармане телефон. Она впервые разговаривает с кем-то помимо тех, кто связан с ее унылой работенкой. А дяденька-то, дяденька с выгоревшими, как всегда, везде волосами, просек, очевидно, что ей лет больше основной аудитории, кишащей вокруг него. И ни одного мужика пока нет на периферии, даже хозяина стайки детей одного с ней цвета кожи и волос, года на три ее младше, думает тупой уебан, на шесть минимум. Спрашивает, куда она лезет, большая уже, вон, как белые надо работать идти, и все будет, вон, как он, вка-алывать. А Лакшми смотрит, жалобно выдает «кушать хочется» и, получая влажную салфетку, вытирает немытые руки и идет вкалывать. А, пока он достает из рюкзака свой антисептик, Лакшми наконец понимает, что размывание своего ебала не включила. Чуть-чуть охуевает и грязными руками вытягивает из внутреннего кармана белый смартфон, разрушитель гендерных стереотипов.

И самый странный ее прокол – она не считает остальных соучастников по неволе тупыми, грязными, ни на что не способными отбросами, которые даже бабло не способны вместо салфеток и шоколадки получить. Вот писец-то, и даже мелкому самому сует сотку баксов, наивно надеясь, что она у него останется и пойдет на что-то полезное, например ствол-нож-кастет-динамит-для-рыбалки. Сваливает.

Лакшми сидит, обмерев от четкой яркости и вони в засранном-зассанном переулке – чуть дальше детишки требуют подачки у редкого туристишки, вернее, хватают то, что не забрал дядя – и ждет очередного охотника за своей шкурой. Если по городу шляются подозрительные типы хотя бы с ножиком – тогда точно за ней.

Здешняя дыра, словно дом родной. На видео ее несравненный Кремлевский Киллер что-то втирает на русском под музыку другому белому с микрофоном в руке – звук поганый, но можно уловить, как произносят: «Сею» . Чертов Гонконг, какой же он доставучий, всюду о нем трындят, но она не хочет рассматривать то огромное Сеюграффити, лишь жаждет еще больше Уильяма – такого, которого даже описать словами не может, этой банальщины просто не хватает. Она не понимает, что там говорят, и просто улыбается мечтательно. И страшно, наверное. Предмет грез сбивается, а сердце пропускает удар. Слишком любимый.