Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Стихи
(Автор попросила не редактировать строчные буквы и перенос строк – Примечание редактора)
разминируй будни. пожалуйста. очень тошно. хоть кури загнившие книги романтиков и Рабле. если сойти с планеты мне ещё можно, то пакую ничто, ликвидируя свои письма зиме,
чтобы выпростаться из белотканной сети потребления, бессовестных краж и зла. у меня – пара космических кратеров на примете и огромная всеобъемлюще-угольная дыра.
раствори беспокойство моё в серебристой ртути, заглуши мои вопли хохотом инквизиторов и врагов. я не сломалась. я прыгаю на батуте, зная: никогда не сброшу заземления-дна оков.
скОрби! скОрби! её, бесценной! молчаливой, чинной и холостой, чтобы лица стали глядеть смиренно и стыдливо мечтали бы про покой.
разыщи все эти протянутые двустволки, что торчат как приветственная рука – пусть в них будут пули благого толка, пусть безмятежность вводит свои войска.
я беру на себя отвлечение – для манёвра, покажу им, как тело горит на побледневшем снегу. разминируй мир. безжалостно и бескровно, а иначе я до утра умру
21 декабря 2015-го
после пяти сотен стежков вдоль кромки прорехи в мироздании видятся меньшим злом. у корабля после крушения – хоть обломки, мне пришлось довольствоваться одним дном.
после тысячи стежков – прячется пустота, помещается в выточку или в пару. у покойниц – та же линия рта, у меня – всё лицо отпало.
я беру на себя отвлечение – для манёвра, покажу им, как тело горит на побледневшем снегу. разминируй мир. безжалостно и бескровно, а иначе я до утра умру
после финальной примерки вскользь швы забываются по ненужности. если бы однажды всё-таки удалось, я бы сожгла себя по окружности.
люди смеются. шутки шутятся. время пятится спиной назад. – а что будет завтра? а завтра – получится? – спрашивает убитый вчера солдат.
паутина шифров – манипуляции, политика крадёт даже тени или следы. человечность больше не навигация на карте каждодневной слепой войны. сделай громче и дай мне рацию: "мама, мы все тяжело больны". честное самоубийство, записано – «провокация», "бесправно и слабо", – доказано через суды.
люди смеются. сизифом трудятся. время точит лезвие, греет клеймо. всё насилие-"счастье" завтра окупится, потому что всем уютно и всё равно.
Харьковский вокзал, 2014
кончилась плёнка. звук как притирка асфальта к шинам. номер бессонницы – настольная книга. от критической оптики быстро приходишь к панической атаке и не можешь объяснить санитаркам, что такое эйджизм и почему тебе в 8, 14, 19, 22, 25,… все так же хочется, умереть или
чтобы горизонт – из гуаши, деревья – из чернил, упаковка – только бумажная. и чтобы люди – из понимания
кончилась плёнка и из музыки не выжмешь той художественной боли, что заглушила бы ощущение ничтожности неуместности, будто я целлофановый пакет на ветке возле пышной похоронной процессии убийцы (потому что военный) с флагами и слюдяными слезами
кончилась плёнка и всё, что было уютным поездом, везущим на конечную всей планеты, стало пустой холодной вонючей камерой в районном СИЗО.
2018
красный на светофоре. хотя нет смысла в цветах на могиле. это всё улика свидетельство жизни в гробах мы не в том, в чем нас проводили, а – как никогда – в себе квинтэссенция оболочки как человечек на светофоре, отдающий всё своей механической роли или как слово, летящее мимо строчки и остающееся в огне самосожжения. всё равно запишут – в один из двух лагерей. они плохо ищут и видят пропаганду, а не людей. красный на светофоре беги быстрей.
всё закончится, милая мы выйдем в весну надеюсь, что не в окно ещё до рассвета меня отпустит и я усну за кадром испанского артхаусного кино
под ненавязчивую трель уходящего поезда в никуда, сомкнувшемся кроной дерева и ты ловко и вместе с тем боязно примешь мою смерть, будто уже поверила
всё закончится, милая те, кто у власти, опустят занавес как решетку или лезвие гильотины за секунду я осознаю – любила лес, а жила среди металла, пластика и резины
всё закончится помню, мне приснилась собственная агония и я улыбалась от облегчения смертью но приходило утро и ты ладонями собирала меня на любовь свою, как на петли
Камю писал, что от любования шрамами можно впасть в эгоцентричную ложь-зависимость только вот опыт даётся ранами, без которых сложно играть в невидимость
всё закончится, милая почти после каждой акции полицейская остаётся полицейской, а мы – разбитыми сколько ни кричи про протесты и провокации они видят нас телами – заткнувшимися, убитыми.
всё закончится, милая титров не будет, как нет и бога мы выдохнем жизнь февральским воспоминанием и осядем пылью скитающихся у порога без лишних слов прощения и прощания.
2019
воротник сторожит дыхание, а от дома остался один камин… вокруг зола оседает каменно – тысячи громоздких седых равнин.
за порогом кошка зовёт котят, солнце ночь прядёт горизонта нитью. тишина безмолвствует. город взят. и пока жива – ни войти, ни выйти.
сигаретный дым заработал компасом, ноги месят грязь, голос месит визг. седой ребенок осипшим голосом говорит, что убежище – направо и вниз.
паническая атака ветра идёт на убыль, капельница дождя кончилась до утра. думаешь, раньше здесь тоже был уголь, только вот теперь он – сожжённые сплошь тела.
гильзы взглядов отскакивают от выбоин на дорогах, голодающих без шагов мы накликали это? мы выбрали? дальше – только стопка кровавых слов.
Январь, 2015
нытьё
школьные окна рядком ложных основ укладывают в свет всю тьму незнания того, сколько гендеров, как уберечься от мудаков, кто вводит политику (не) рожания.
сквозь прямоугольные рамки нормы, проржавевшей, но почему-то незаменяемой видятся люди, думающие, что они неправильной формы и что их мнение – это всегда окраина
через решётки педагогической дрессировки вылезти бы к растущему тополю и вдышаться, но учительницы догм так убедительны и так ловки, что критическому мышлению (почти) не остаётся шанса
у них перемена – пауза. чисто дисциплинарная. у меня перемена – уничтожить власть. но я глупая, беспомощная, прекарная и, кажется, лучше б не родилась
острая боль, граней гранит ситцевый ветер, розги песка вырвешь себя – сердце болит включишь себя – сознанью тоска.
ляжешь в огонь – холодно ждать, встанешь на лёд – остро вдохнуть, выйдешь курить – тебежерожать запрёшься одна – спать не уснуть
шрамы деревьев, морщины земли, людные волны, частоты из сна займёшь всю любовь – и на мели, возьмёшь всю любовь – и убьешь ей себя.
купишь билет – город уйдёт, пройдёшь границу – закроешь капкан. все эти буквы – просто помёт, только сукровица вскрывшихся ран.
и сегодня ты, как вчера, не позвонишь, не напишешь, не встретишься. только окурок останется от утра, только вонь той клетки, в которой мечешься
залюбуешься птицами – упадёшь, ощетинишь голос хриплым рыданием. снег растаял, всё – лужа, что ж,
это всё глобальное промокание…
расстели чёрную, что вороново крыло, ночь и багрянцем самоубийства выцвети. но зудящее «я» не прочь медленнее умирание выстроить.
нехотя ковыляешь к автоответчику, там сообщение, что война. а в тебе убивать уже некого, нечего, ты и сам себя размозжил сполна.
разглядеть бы последнее сизое утро, взглядом поймать бы последний рассвет… но ты сегодня решишь, что трудно и незачем жить до тридцати лет.
9 декабря 2014-го
на другой стороне перрона я стою – и на мне уже нет лица жизнь окликает меня из трогающегося вагона, но я мёртвая безбилетница
смерть Воландом глядит на меня напротив "смешная ты, жалкая и смешная" забери меня, отвечаю, я ведь совсем не против "глупая, я же тебя поэтому и не забираю"
блоковский фонарь искривляет нимбом её ли, меня, чёрт разберёт атеистке, недопоэтке мне хватило бы лимба потешается: "я тебя туда, если кто-то его найдёт"
из ушных раковин выплывают шаги провожатых гильотина гуманна, только где же палач только ряд в чёрной форме, с дубинками вагоновожатых да и те ждут слабости – агонию или плач
чемодан сартровской тошноты, пересыпанной мандаринами от Симоны комично – бояться всю жизнь высоты даже своего роста, существования и надлома
ночь-эксгибиционистка – звёзды из-под плаща ворон-харон слышит монетки в моём кармане разрытая земля по-летнему горяча но я бы хотела схорониться в пламя.
маки губами красными пьют туман, ртуть венообразной реки ужом вьётся, лягу в ванну слов, вот чернильный кран и буду верить, что завтра сознание не вернётся
занавес в этом городе сезонное понятие, а не суточное аплодисменты актрисам выдают объективирующей рекламой летом и осенью декорации суетные и сутолочные разнообразие ролей оборачивается нормативной бинарненькой панорамой
суфлёрка засыпает на репликах с критикой в результате со сцены льётся елей «прогресса» на злополучном акте с обысками и митингом единственный зритель уходит, чтобы избежать стресса
этот город полон бетонных карманов с кукольными людьми, сома выдается им в кофейнях за чаевые вежливости спросишь: а мы? я спрошу: кто «Мы»? билетёрки, операторки света – реквизит, исторгнутый из промежности?..
нашу роспись под репертуаром подделали мы думали нас удочерила планета, на деле же – сценарист город засыпает. асфальтные веки становятся тёмно-серыми наберись смелости. сожги, скомкав, последний лист
бусинами слова нанизывай, упрощай забрасывай табаком за бумажный ворот растворяй сахаром, добавляя в чай проложи маршрут через спящий город
ветки все, что зимою истощены, все буквы кириллицы – хворостом собери брось на сырую землю холода-тишины искрою будет «я» – так что ты жги, жги,
вязкой смолы помадой спрячь на губах слова грузностью снегопада урони их, давно пора
сдай как сдают кровь агонизирующим из-за молчанья выпусти как рыбаки улов слова из своего сознания
утопи, расплети, раздай пожертвуй на цвет зари со мной только – пообещай – никогда больше не говори.
Гладко выбритая луна как солдатская голова повесилась у меня за окном
сгнил фундамент, просел дом люди – это теперь тела город – безутешная мать-вдова
где на глине волос моих седина? Где шрам крика горести вместо рта или самосожжение с манифестом?..
я мечусь в клетке и нет мне места ни среди трупов, ни среди живых разве флаги и паспорта спасают от ножевых?
каждое утро с войной— это удар под дых «это на пару месяцев», «до зимы пройдёт» – говорили мы, не ведая, что грядёт
слова «танк», «автомат» или «миномёт» теперь торчат осколками в голове, нет реальнее их. во сне
я опознаю тела – и все мне нужно нести в морг это так я должна оплатить долг
государствам, которые ведут торг жизнями животных и людей площадями рек, деревьев, полей?
дай мне покоя. или налей крепкого беззаботного забытья потому что ещё одно утро я не умещу в себя.
Бессонница – это маленькая смерть, дорогая, послушай: слова разбегаются, как тараканы от света, мотыльки слетаются на этот же свет голос один говорит – будет только хуже, голос два повторяет, что лучше будет, но в конце каждого жеста – ощущение, что проебался момент
молнию можно застегнуть, уже находясь внутри гроба. можно кричать из урны прахом, но разве её разобьёшь?.. опыт, воспоминания ткутся скрупулезно – и вот уже роба на тебе второй кожей, смирительной рубашкой – и ты её не порвёшь
пропасть между нагретым асфальтом и холодными внутренностями земли преодолевается (не)удачным блефом или (не)своевременным трипом. сбиваясь в стаи на илистом социальном дне, мы констатируем, что одни без вакцинации эмпатией мы заражаемся насилием, будто гриппом
