Плач по Александру

Юность героя (продолжение)

Мягко курившийся под солнцем пласт влажной земли на краю холма поддался изнутри, треснул, разломился на куски. В образовавшемся проеме показалась перепачканная глиной барсучья морда, а следом за ней и сам барсук, расчистивший, наконец, заваленный после ночной грозы вход в семейную нору. Мокрый, недовольный он отряхивал брезгливо костистые лапы, смотрел озабоченно на изменившийся до неузнаваемости пейзаж: просеку внизу от пронесшегося селевого потока, свежие промоины на холме, поваленные деревья, отсутствовавшее еще вчера глинистое озерцо с полузатопленным сушняком и зелеными метелками сосновых веток…

«Непонятно себя ведет, – глядел со скалы на жирнозадого барсука орлан-белохвост только что выбравшийся из гнезда. – Не прячется, сидит неподвижно. Жует чего-то. Больной, наверное».

Орлан был не голоден, покидать уютную, усыпанную белесым пометом площадку ему не хотелось…

«Придется попотеть, – по-хозяйски размышлял, между тем, барсук, объедая поднятую с земли шляпку гриба. – Перенесу повыше съестное из кладовой, заменю подстилку, сделаю на всякий случай еще один запасной выход».

Жующую его щеку поймал пробившийся сквозь рваное облако солнечный теплый луч. Застыв в блаженной истоме барсук зажмурился, почесал себя между ног. Вспомнил о барсучихе в норе.

«Шарахнуться, что ли?» – подумал зевая.

«Все, терпение лопнуло, пеняй на себя!» – не выдержал орлан. Сузил золотокоричневые окуляры зрачков, подпрыгнул, царапнув камень…

Выстрела со стороны ореховой рощи он не услышал – горячо вспыхнуло что-то в груди, он захлебнулся кровью, полетел стремительно вниз так и не успев распустить крылья. Катился, переворачиваясь, по насыпи, упал в смородиновую заросль, забился в конвульсиях неподалеку от лежавшего на спине, охваченного ужасом барсука.

Солнце поднималось все выше, тянул из ущелья влажный ветерок, шумела внизу невидимая река.

«Есть бог на земле! – думал, не веря до конца в чудесное спасение барсук, страшась взглянуть на лежавшую неподалеку страшную птицу. – Прав был покойный отец. А я, дурак, не верил».

– Афарм, Девлет! Выстрел джигита!

Сидевшая вокруг костра на опушке леса молодая компания радостно зашумела.

– Ты выиграл спор, княжич, – поклонился удачливому стрелку Эльжаруко. – Говори желание.

– Дай подумать.

– Чего думать? – выкрикнул кто-то. – Еда кончилась. Пусть мяса раздобудет!

– За мясом ночью поедем! – решительно отрезал стрелявший. – А пока пляши, Эльжаруко!

– Точно, пусть спляшет! Давай, Эльжаруко, не ленись! Эх, барабана нет! – раздались голоса.

Одиноко танцующего на поляне Эльжаруко терпели недолго. Выскочил следом один, другой, третий. Ухватились за руки, стали кружить вокруг расстеленной на земле скатерти с остатками трапезы. Притоптывали каблуками, подпевали в ритм движению, подстегивали себя громкими возгласами. Разошедшийся вовсю Девлет ухватил край скатерти, потянул на себя – полетела под ноги посуда, обглоданные кости. Продолжая танцевать водрузил замызганную скатерть на голову Эльжаруко наподобие женского платка.

– У-уу! – взорвались хохотом плясуны. – У нас есть девушка! Танцуем «удчи»!

– «Удчи»! «Удчи»!

Смешливо подбоченясь молодой князь поклонился Эльжаруко, приобнял за плечи. Тот поправлял на голове платок, отворачивал жеманно лицо, комично вздыхал.

– Красавица, пляшущая с джигитом Девлетом, окружена! – кричали из хоровода. – Есть ли друзья у ее кавалера, могущие ее откупить?

– Есть! – вылетел из круга острослов и песенник Кургока, руководивший, как обычно, пирушками. – Есть друзья у кавалера! И выкуп есть!

Вытянул из-за пояса пистолет, выстрелил не глядя, бросил на траву. Хохот на поляне стоял громоподобный.

Неутомимый Кургока предложил новую забаву: прыжки через валун. Напрыгавшись, кидали плоские гальки – кто дальше, боролись на расстеленной бурке, стреляли из ружей и пистолетов по глиняному кувшину. Умаялись, прилегли на солнышке, затянули, глядя в бездонное небо, песню про богатыря Сосруко, рожденного из камня, владевшего сказочным конем, на котором он ускользал от любого преследователя. Вздремнули спустя недолгое время кто где, ополоснули, пробудившись, лица у ручья. Совершив вечерний намаз стали готовиться к любимому занятию джигитов, набегу на соседей. В сумерках, по дороге вдоль похолодевшего ущелья, юный князь придержал скакуна. Проговорил, оборотясь к ехавшему следом Эльжаруко:

– Зря я с тобой поспорил. Не надо было убивать орла.

Резко дал шенкеля жеребцу, поскакал вперед.

Сделка

– Верю, верю! Иначе бы не сидел у тебя за столом…

Тучный, в расшитом позументами кафтане астраханский губернатор Тимофей Иванович Ржевский кивал головой, слушая, что говорил ему хозяин. Про давнюю преданность могучей Московии, которой владетель Малой Кабарды дал шерть на верность. Про то, что не в чести у князей Джамбулатовых, ведущих родословную от великого царя Египта Инала, нарушать слово.

– Так и донеси, боярин, своему господину: клятва Бекмурзы тверда как дамасская сталь. Был верным русскому царю, верным и останусь…

«Горазды вы, однако, кавказцы, на цветистые слова», – думал Ржевский трогая в боковом кармане бумагу из посольского приказа, где писано было в подробностях о шашнях переменчивого Бекмурзы с крымским ханом, от которого, по сведениям лазутчиков, получал он не раз богатые дары..

– Хочешь, подпишем новый фирман на дружбу? – испытующе глядел на гостя князь.

– Отчего не подписать, – уклончиво отвечал тот беря из блюда янтарную кишмишину. – Подпишем, дай время.

Говорили через почтительно внимавшего толмача Посольского приказа, знавшего дюжину басурманских языков, никого другого в жарко натопленной горнице с закопченными сводами не было.

– Как семья твоя, князь? – поинтересовался Ржевский.– Жена, дети?

– Хвала аллаху, живы-здоровы.

– Сыновья как? Сколько их у тебя, запамятовал?

– Пятеро.

– Джигиты, небось? Богатыри?

– Грех жаловаться. Хорошие парни.

– Не хочешь кого в Россию отпустить? На службу? Выучим отменно, должность дадим. Сам знаешь: кавказцы у русских государей завсегда были в чести. Особливо ваши, черкесы.

– Не годятся мои сыновья для службы. Возраст не тот. Двое старших уже женаты, детей имеют. Средний молод, рано ему в Россию.

– Годов сколько среднему?

– Пятнадцать минуло.

– В самый раз возраст. Кличут как?

– Девлетом…

В горнице повисла тишина. Лился свет сквозь узкое оконце, трещали в очаге горящие поленья.

– Наказ у меня государев, – перестал ходить вокруг да около Ржевский. – Аманата должон взять из твоих родичей. Ежели правду молвишь про верность русскому царю, вреда отроку твоему не будет. Беречь станем, в люди выведем. Крепче станет наш союз, коли вырастим вместе достойного мужа…

– А если не соглашусь?

– Воля твоя, Бекмурза, неволить не стану. Подумай хорошенько. Я поутру с божьей помощью в путь тронусь, а ты подумай. Коли надумаешь, шли парня в Терский городок. Поживет среди наших, осмотрится. Тогда и решим, как далее быть…

Ржевский стал подниматься с устланного коврами деревянного помоста.

– Ох-хох-хо, – закряхтел – грехи наши тяжкие…Спасибо, Бекмурза, за кров, за угощение. Не тяни только с решением, хорошо?

Аманат

В то засушливое неурожайное лето сторожевой стрелецкий городок в дельте Терека жил привычной размеренной жизнью. Стояли на вышках часовые, хлопотали во дворах хозяйки. С наружной стороны стены, у северного вала, сотник Рыжов учил молодежь пешему строю: выкрикивал команды, матерился безбожно.

Вышедший после обеда на крыльцо в халате и галошах на босу ногу воевода Иван Борисович Мартьянов смотрел позевывая на облачко пыли над горизонтом, гадал: стадо ли сайгаков движется на водопой, дикие ли ослы куланы, верблюжий ли караван с купцами из Персии, направляющийся на воскресную ярмарку в русскую крепость? Кликнул денщика, чистившего во дворе навоз, велел принести смотрительную трубу. Долго вглядывался, щурясь, в солнечное марево за рекой.

«Никак, гости», – подумал озабоченно.

– Одежу неси! – приказал Николаю. – И полковника позови. Дрыхнет, поди, без задних ног.

Гости в Терском Городке дело обычное. Едет торговый люд из Хивы, Бухары, Исфагани, жалуют нередко купцы из Индии, Китая. Калмыки пригоняют на продажу овец, кавказцы везут из-за гор оружие и ковры, из Астрахани прибывают обозы с рыбой, икрой и арбузами.

Недобрых гостей тоже не счесть. Татары вокруг шалят, турки. Налетают из-за моря воровские шайки туркмен – пограбить в прибрежных селениях. Кумыки, ногайцы не прочь поживиться чужим. Чуть зазевался – коров, лошадей увели, забрали в полон пастуха, или табунщика – на продажу в неволю. Не ведаешь, с какой стороны беды ждать…

Случай на сей раз выдался особый. Уже одетый воевода опоясывался богатым, с серебряными насечками поясом, когда в горницу шагнул стрелецкий голова Бурмистров. Помолившись на образа доложил: прибыли, де, из Большой Кабарды посланцы, три десятка узденей, привезли аманата-мальчишку, сына тамошнего правителя Бекмурзы. С аманатом дядька княжонка, по-ихнему, аталык.

– Бумагу спрашивал?

– Точно так. Извольте глянуть. – Бурмистров протянул воеводе свиток. – Из посольского приказа.

– Садись, Михалыч, в ногах правды нет.

Поднеся близко к лицу грамоту воевода забормотал шевеля губами:

«Именем Великого Государя велено вам, воевода и стольник Иван Мартьянов, принять в аманаты отрока Девлет-Кизден-Мурзу, пятнадцати лет отроду, сына правителя Большой Кабарды Бекмурзы. Правитель оный Бекмурза подался, по слухам, в услужение к крымскому хану и веры ему от царского величества больше нет. И будет тот Девлет-Кизден-Мурза содержан под неотступным оком вашим сколько потребуется до особого указа, и содержать его вам на государев кошт, выдавать малое жалованье и поденный корм, не чинить такожи притеснений и обид»…

– Ясное дело…

Прервав чтение воевода откинулся на лавке.

– Николай, – крикнул, – пива принеси! Да похолоднее!.. Пойдем зараз знакомиться, – молвил Бурмистрову. – Толку от этих аманатов…

Гангутская медаль

Два года спустя соавтором книги «Усман Юсупов» (написанной совместно с Борисом Ресковым) Игошев приехал в Москву – поблагодарить главреда, гульнуть на заработанный гонорар, походить по выставкам, театрам. В кармане была заветная красная книжка члена Союза писателей СССР, на плечах финская куртка с погончиками, на руках часы «Слава» с металлическим браслетом. Он был молод, любим, напечатался в «Смене», получил первую в жизни литературную премию за лучший спортивный рассказ года, стал собственным корреспондентом газеты «Советский патриот» по республикам Средней Азии. Фортуна была к нему благосклонна, солнышко на небе ярко светило, жизнь вовсю улыбалась.

– Освободился от семейных оков, – говорил ему за кухонным столом малогабаритной «хрущевки» Сергей Николаевич Семанов разливая по рюмкам болгарский коньяк. Пояснил, что разъехался недавно с женой, живет один, свободен как птица, работает над историей шолоховского «Тихого Дона».

– Давай, Валентин, – поднял рюмку. – С почином тебя!

С момента, когда он с тяжелой дыней в руках перешагнул порог холостяцкой квартиры в Останкино, Семанов обращался к нему на «ты».

Они закусывали немудреной гастрономовской снедью, чокались, беседовали. Говорил, в основном, хозяин дома, он, по большей части, помалкивал.

В то время он знал о Семанове немного. Что была у него, как будто, наверху сильная рука. Что политику издательства, касающуюся серии «Жизнь замечательных людей», он решал самостоятельно. Что написал книгу об адмирале Макарове, занимался литературоведением. И в голову не приходило, что сидит за столом, пьет коньяк с идейным юдофобом, будущим идеологом русского национализма постсоветского периода, основателем и руководителем Русской партии, что прочтет впоследствии его «Русско-еврейские разборки», «Нестора Махно», «Дорогого Леонида Ильича», «Юрия Андропова», «Александра Второго».

– Дыня твоя, Валентин… – вгрызался Семанов постанывая в нежную плоть южного деликатеса, – поцелуй пэри! За одно только это… – потянул со спинки стула полотенце, тщательно вытер подбородок. – За одно это в пояс поклониться русским людям завоевавшим для нас с тобой Среднюю Азию. Давай выпьем за русский прогрессивный колониализм. Который был умней и талантливей английского. Поехали, – опрокинул рюмку.

Они посидели какое-то время за столом, выпили жидкого московского чая с кексом. Вышли покурить на балкончик с видом на Останкинский пруд напоминавший дождевую лужу. Глядели, молча, как скользят по неподвижному, посеребренному луной зеркалу пруда силуэты лодок с отдыхающими.

– Идем, посмотришь мою коллекцию, – предложил Семанов.

Отодвинул занавеску над дверью, щелкнул над головой выключателем.

Он остановился пораженный шагнув через порог.

На висевшем над диваном, занимавшем полстены азиатском ковре блистали ряды старинных воинских наград. Их было великое множество: кресты, звезды, медали, знаки, орденские ленты всевозможных форм, размеров и расцветок. Переливавшийся в свете люстры ковер в экзотическом одеянии напоминал сброшенную минуту назад кольчугу сказочного богатыря, прилегшего вздремнуть ненадолго в соседней комнате…

– Что скажешь? Нравится?

Этого о хозяине квартиры он тоже не знал. Что главный редактор серии «ЖЗЛ» – известный в стране коллекционер, владеет собранием русских военных наград, которому может позавидовать любой исторический музей.

– Здесь только малая часть, – рассказывал тот. – Вон та серебряная звезда наверху, видишь? С белым всадником в центре круга? Первый на Руси военный орден введенный Петром, «Святого апостола Андрея Первозванного»… Это – георгиевские кресты, все четыре степени… «Орден Александра Невского»… «Святой Анны»… «Мальтийский крест»… «Белого Орла»…

Игошев рассеянно слушал. Смотрел на висевшую медаль на муаровой ленточке с профилем Петра Первого. Что-то она ему ужасно напоминала, где-то он ее, точно, уже видел…

– «Гангутская медаль», – пояснил видя его интерес Семанов. – Учреждена в честь победы русского флота над шведами в Северной войне. Подойди ближе! Видишь надпись? По окружности. Читай!

Его, словно, подтолкнуло изнутри!

– Божию милостью Петр Первый, – произнес не глядя на надпись, вспомнив неожиданно текст. – Царь самодержец всероссийский…

Знал эти слова как знают детские стихи…

– Ого! – изумился Семанов. – Да ты, оказывается…

– Хочешь, скажу, что выбито на обратной стороне?

Он тоже заговорил с Семановым на «ты».

– Давай!

– Прилежание и верность превосходит сильно, – проговорил без запинки… – Назвать число и дату внизу?

– Попробуй!

– Июль, двадцать седьмого дня, – произнес торжествуя. – Одна тысяча семьсот четырнадцатого года.

Семанов восхищенно ткнул его кулаком в грудь.

– Ай да полубелорусс! Иллюзионист! Маг и чародей! Ну-ка, ну-ка, выкладывай свой секрет!..

Отворил дверцу буфета, вытянул из глубины очередную бутылку. – Сейчас мы по этому поводу еще остограмимся. Не возражаешь?

Они выпили по полстакану убойного кубинского рома, закусили остывшими голубцами из сковородки.

– Рассказывай… – откинулся в кресле Семанов. Полуприкрыл глаза, зевнул широко. – Люблю загадочные истории. Только не ври!

– История самая обыкновенная, – отозвался он с дивана. – Такая медаль была у меня в детстве. Украл у одного старика…

Гангутская медаль (продолжение)

Предпоследний год перед Победой они с матерью и братом прожили в Иране, где служил начальником ветеринарной службы горно-артиллерийской бригады отец. Три союзнические армии, США, Англии и СССР, стояли тут на случай прорыва немцами стратегически важного плацдарма, открывавшего путь к Персидскому заливу и на Кавказ. Пока армии обороняли плацдарм, семьи оказавшиеся заграницей советских офицеров вознаграждали себя за тяготы войны: отъедались на гарнизонных харчах, накупали в лавчонках кучи барахла, ездили под охраной ординарцев на экскурсии в Багдад и Тегеран.

Он учился в интернате при штабе корпуса в Горгане, жил отдельно от родителей, домой приезжал по субботам и воскресеньям. Был на всю школу единственным пятиклассником, и его в зависимости от предмета водили на занятия из класса в класс. Жили весело, учиться было легко, педагоги-военные смотрели на свои обязанности как на внеочередное дневальство по казарме, уроков на дом не задавали, и небольшая интернатовская коммуна вовсю пользовалась предоставленной свободой: кейфовала от души, курила тайком кубинские сигары, заводила интрижки со сверстницами, читала коллективно по ночам в спальне купленную из-под полы развратную книгу писателя Каземи «Страшный Тегеран», про женщин легкого поведения.

Вольготному существованию в стране сказок тысячи и одной ночи пришел однажды конец. Воинскую часть отца подняли по тревоге, зачитали приказ: покинуть в двадцать четыре часа место дислокации, двинуться походным маршем к порту Бендер-Шах, погрузиться на транспортные суда, ждать дальнейших распоряжений командования.

Солдаты передавали шепотом друг другу: американцы, занимавшие согласно союзническому договору южные районы Ирана, потребовали вывода советских войск из северных провинций. Пригрозили в случае невыполнения атомной бомбой, которая у них уже была, а у русских нет. Не заинтересованное в обострении ситуации руководство СССР уступило давлению союзников.

Это было наспех организованное бегство: с собой брали самое необходимое, все остальное приказано было уничтожить, чтобы не досталось американцам и англичанам.

Военный городок на окраине Семнана, где проживала семья, в считанные часы превратился в развалины. Валили танками жилые помещения, армейские казармы, крушили стены хозяйственных построек и конюшен, жгли мебель, ломали посуду. Солдаты хозроты, сменяя друг друга, резали безостановочно свиней, кур, индюшек. В шесть утра с развернутыми знаменами, под звуки военного оркестра бригада вышла в путь.

Они с матерью и младшим братом ехали в кузове американского «Форда» среди переполненных телег, повозок, санитарных машин, походных кухонь. Гудели, не переставая, машины, ржали лошади, пыль вокруг столбом. По обеим сторонам дороги стояли цепочками, махали руками, кричали в их сторону «Саламат бошед!», «Рахмати калон!», утирали глаза иранцы. Лавочники, зеленщики, молочницы, парикмахеры, сапожники, банщики, уличные проститутки, нищие, все, кто кормился за счет симпатичных покладистых русских оккупантов, не умевших копить деньги, просаживавших охотно и легко заработанные иранские «туманы».

С короткими привалами колонна продвигалась на север, к морю. В нежноголубых сумерках проехали по свежеполитым, дымившимся теплым паром асфальтовым улочкам Горгана. Проплыли за бортом, растаяли пустынные в этот час базарные ряды, центральный перекресток, на котором стоял теперь английский солдат-регулировщик, осталась позади офицерская гостиница, где размещался интернат, исчез за поворотом домик школы под черепичной крышей в глубине апельсинового сада. С грустью смотрел он на покидаемый навсегда уютный городок, где нашел столько друзей, был влюблен одновременно в семиклассницу Веру Бабенко и жену подполковника Грачевского, имени которой так и не узнал.

«Опять куда-то едем, не можем остановиться», – думал задремывая на груде мешков и баулов, где спали в обнимку мать с младшим братишкой. Проснулся оттого, что кто-то энергично тряс его за плечи.

– Вставай, приехали, – говорила озабоченно мать. – Вещи собирайте!

«Форд» стоял на территории порта. Светило ярко солнце, задувал влажный ветерок. Толпились вокруг, сидели на земле, курили солдаты с запыленными, измученными лицами. Через распахнутые ворота въезжали машины, конные повозки, артиллерийские орудия. Дымили у пирсов буксирные теплоходы, плыли над головой стрелы подъемных кранов перенося на палубы судов громоздкие контейнеры, ящики, спрессованные бунты сена. По наспех наведенным сходням коноводы тащили за уздечки, стегали нещадно плетьми упиравшихся, обезумевших от страха лошадей.

К вечеру эскадра из трех теплоходов, имевших каждый на буксире по три тысячетонных баржи, отвалила с прощальными гудками от причальных стенок Бендер-Шаха.

Он впервые плыл по морю, был переполнен впечатлениями, часами простаивал на палубе. Вокруг, насколько хватало глаз, мерцала раскинувшись на полсвета гнеобъятная нежноголубая стихия. Кружили над головой, пикировали вниз истеричные крикливые чайки. Вылетала внезапно из воды блеснув серебром красавица-рыба, зависала грациозно изогнувшись, падала с плеском вниз. Упорно, не уступая ни метра, словно бы поставив перед собой какую-то цель, неслась вровень с кораблем стая дельфинов.

На закате дня море потемнело, стало печальным, задумчивым. Опускалось за кромку горизонта усталое солнце, окрашивая в розовый и оранжевый пурпур кудряшки волн. Долго еще горели на небе медленно остывая живописно расцвеченные облака…

По соображениям безопасности эскадра пробиралась на Кавказ вдоль более удаленного от действий немецкой авиации восточного побережья. При полном штиле миновали остров Огурчинский, на песчаных отмелях которого грелись провожая их печальными взглядами каспийские тюлени. Остались за бортом маячившие на берегу нефтяные вышки Небит-Дага. Каспий оставался спокойным, безмятежным, ничто не предвещало скорой беды.

На рассвете его разбудили топот ног над головой, беспокойные крики. Наскоро одевшись, кинулся на палубу отец, он побежал следом.

Наверху все тонуло в непроницаемом тумане. Звонил не переставая судовой колокол, среди палубных построек сквозили людские тени, слышались голоса. Теплоход, покачиваясь, стоял на месте.

Из схваченных налетуслов он понял: лопнул буксирный трос, одну из барж с лошадьми и взводом коноводов уносит в просторы моря.

– Тишина на судне! – доносилось сверху. – Право руля! Самый малый ход!

На капитанском мостике, откуда звучал голос, маячили едва различимые фигуры, судно медленно разворачивалось в тумане. Вцепившись в скользкие поручни он всматривался в белесый сумрак перед собой, когда услышал похолодев за спиной тревожное конское ржание.

– Лево руля! – звучала команда. – Больше лево! Прожектора на полную мощность! Готовить спасательный катер!

Он бросился спотыкаясь к противоположному борту.

Судно меняло курс, на воду спускали на лебедке катер со спасателями. Ржание коней, беспокойное, пронзительное, слышалось отчетливо совсем рядом. Еще миг, казалось, и проступит сквозь кисею тумана силуэт потерянной баржи, к ней устремится катер, и все , закончится: люди и животные будут спасены.

Ничего этого не произошло. Теплоход с висевшим на борту катером маневрировал еще несколько часов двигаясь на голоса лошадей. Они звучали с разных сторон: справа, слева, сверху. Медленно удалялись, затихали. Это был всего-навсего физический эффект: у звуковой волны на воде нет препятствий, звуки на море, особенно в штиль, слышны на большие расстояния. Уносимая течением и ветром обреченная баржа была в это время далеко от них, спасти ее могло только чудо…

– Чего задумался? – окликал его с кресла Семанов.

– Так, вспомнились всякие дела.

– Давай, рассказывай про старика. Как медаль украл.

– Мы говорили тогда – «стырил».

– А мы – «тяпнул». Или «свистнул». Где это было?

– В море, на Каспии. В войну.

– Ладно, рассказывай…

Гангутская медаль (продолжение)

Через неделю после высадки в Бакинском порту воинская часть отца получила приказ готовиться к переброске в неназываемый по причине секретности район военных действий на Кавказе. Делать им в Баку становилось нечего, пора было возвращаться домой, и отец достал через военную комендатуру билеты на паром «Советский Туркменистан» перевозивший на восточный берег труппу московского цирка с оборудованием и животными. Старик по имени Иосиф Борисович, работавший в цирке кассиром, оказался их соседом по каюте.

– Куда путь держим, дорогие попутчики? – вежливо осведомлялся у матери. – Если это конечно не военная тайна?

Мать нехотя рассказывала, они с братом смотрели в иллюминатор.

Удалялся, таял в мутной дымке город на каменистых сопках, в котором они так и не побывали прожив неделю в палатке армейского лагеря наспех разбитого за портовой оградой. На душе было беспокойно, тоскливо. Стоял перед глазами отец в походной форме примчавшийся проститься на зелено-полосатом «Додже» за несколько минут до отплытия, совавший в руки бумажные кульки с инжиром и виноградом, повторявший волнуясь: «Учитесь, мальчики… скоро увидимся… матери помогайте».

– Молодые люди любят цирк? – обращался к ним сосед.

Был небрит, маленького роста, с металлическими очками на носу.

– Вижу, любят. Цирк нельзя не любить. Задержитесь в Красноводске, милости прошу к нашему шалашу. Спросите кассира Иосифа Борисовича. Будете иметь, – он хитро подмигивал, – контрамарки по блату.

– С цирком у нас, к сожаленью, не получится, – откликалась мать. – Постараемся сразу же попасть на поезд. Нам еще ехать и ехать.

– Жаль… – старик протирал платком круглые очки, поплевывал на стекла. – У нас замечательная труппа.

Слушать их разговор было неинтересно, и они отпросились у матери постоять на палубе. Пробыли наверху недолго: море было неприютным, хмурым, било остервенело в борта, брызгалось в лицо. Продрогнув на сыром ветру полезли по ступенькам вниз.

В каюте сосед демонстрировал матери какие-то медяшки.

– Любимейшее занятие, – говорил с воодушевлением. – Собираю с юношеских лет. Заразился этой страстью у гимназического учителя истории, – он извлекал из матерчатой сумки с кармашками позвякивавшие кругляши, складывал на столике. – Можете представить, я учился когда-то в гимназии…

– Мальчики, смотрите! – звала мать. – Иосиф Борисович коллекционирует монеты и медали.

– Только старинные, – пояснял старик.

Из вежливости он поглядел: ничего особенного. Старый хлам наподобие бабушкиных металлических пуговиц из шкатулки.

Они полезли с братом полку. Каюту покачивало, за стенкой насвистывал ветер.

– Я, пожалуй, прилягу, – сказала мать.

– Да, да, разумеется! – складывал торопясь в сумку свое богатство старик. – Отдыхайте, не буду морочить вам голову. Шторм как-будто надвигается.

Каюту качало все сильней.

– Господи, – простонала снизу мать, – только этого нам недоставало!

Качка усиливалась. Скрипели противно стенки каюты, мигала лампочка под потолком. Пронесся мимо, грохнулся на пол какой-то предмет. Это был его школьный портфель с учебниками. Спустившись он засунул его поглубже между вещами. Стоял посреди каюты с закрытыми глазами, воображал себя капитаном Флинтом на палубе пиратского корабля. Вокруг толпились матросы, по мачте карабкался с подзорной трубой наблюдатель, зависал на рее, кричал, перекрывая рев урагана: « Вижу землю, капитан! Вижу землю!»

«Аврал! – мысленно приказывал он верным пиратам. – Свистать всех наверх! Брать рифы!»

Его охватил сумасшедший азарт. Бросил взгляд на отвернувшуюся к стенке мать, направился к дверям, пошел шатаясь по пустынному коридору. Думал взволнованно: «Подойдем к острову с наветренной стороны, чтобы не сесть на рифы. Якорь поставим у входа в лагуну. В первой лодке поплыву я сам с группой храбрецов»…

Пол под ним в этот миг накренился, его понесло в сторону, ударило в плечо дверной ручкой. «Спокойно, капитан, – говорил себе, потирая ушибленное место, – на тебя смотрит команда». Шел цепляясь руками за стенку, ухватился за поручни трапа. Поднялся на несколько ступеней, толкнул над головой тяжелую крышку люка, высунулся наружу…

Вокруг бесновался, выл, вздымал водяные валы неузнаваемый, бешеный Каспий. Теплоход качало, швыряло, поднимало вверх, опускало как на качелях. Смотреть было жутко и весело. Вырастала за бортом, тянулась к низкому небу, пучилась темно-зеленая гора с шипящей пенистой гривой. В подножье у нее ширился зловещий провал, в него неудержимо затягивало объятое клочьями дыма судно. Томительные мгновенья лежал полуопрокинутый «Советский Туркменистан» у края бездны, отчаянно ревел турбинами, медленно, с натугой, выпрямлялся, чтобы повалившись на другой бок снова зависнуть у кромки очередного провала …

Промокший, возбужденный, с соленой горечью на губах он вернулся в каюту. Ухватился за край полки, чтобы запрыгнуть наверх, когда заметил под ногами что-то блестящее. Поднял: это была медаль с профилем какого-то дядьки с женской прической. Не раздумывая сунул в карман. Лежа «валетом» с братом разглядывал картинку на обратной стороне медали, чудные какие-то, непонятные слова по окружности, цифры. Незаметно задремал убаюканный качкой. Первое что увидел очнувшись: внизу лазает на коленях старик, заглядывает под полку, невнятно что-то бормочет …

– Мальчик, – вскинул растерянное лицо, – тебе случайно не попадалась медаль? Желтенькая такая, а? На ленточке?

– Не-я, – ляпнул он с перепуга. Понял, что погиб. Сейчас, подумал, он обо всем догадается. По глазам поймет. Вывернет карманы, найдет пропажу, заорет на всю каюту: «Вор проклятый! Медаль украл!»

Главное, она ему ни капельки не была нужна. Мучительно соображал, как бы незаметно подкинуть старику медаль. Но тот будто нарочно не выходил из каюты, даже в гальюн. Сидел с потерянным видом на полке рядом с собранными вещами, вскакивал, шарил по углам, бормотал: «Куда она могла деться, не понимаю? Я же только что держал ее в руках!»

В Красноводске, на пристани, когда они с ним уже простились и он пошел к месту, где разгружался цирк, решил: кину ему сейчас медаль под ноги, будь что будет! Но рядом двигались люди с вещами, толкались, мешали, фигура старика в выгоревшей гимнастерке мелькнула раз и другой в толпе и пропала из вида…

–

– Паустовщина, – зевал в кресле Семанов. – Тонешь в красивых деталях. Картины природы и все такое. К месту и не к месту. Что, лучше скажи, стало с медалью?

– Проиграл в карты. Когда вернулись в Бухару. Соседу-хулигану.

– Цвета какого была, не помнишь?

– Желтоватая, по-моему.

– Значит, офицерская, золотая, – лицо у него оживилось. – В моей коллекции только серебряная. Для низших чинов. Ты о самом сражении что-нибудь читал?

– Нет, не читал.

– Ох уж эти писатели, – он брезгливо поморщился. – Об истории родного отечества ни бум-бум. Ленивы и нелюбопытны. Поищи в библиотеке военные энциклопедии, – изменил тон. – Лучше всего дореволюционные: сытинскую или под редакцией Леера. Проштудируй. Твой Бекович, возможно, участвовал в гангутской баталии. А ты, вероятно, украл, а потом проиграл какому-то бандиту его боевую награду.

Гангутская медаль (продолжение)

Медаль, украденную на пароходе у соседа по каюте, он проиграл в «очко» Коляну. «Коленьке», как звали его пацаны. Вору-хурджумщику с золотой фиксой в зубах, державшему в страхе их махаллю.

Переполненная беженцами Бухара 1942 года кишела ворами. Карманниками, блатарями, домушниками, медвежатниками, хапошниками. Людям нечего было жрать, не во что одеться, а ворья вокруг было невпроворот.

– Война, не война, – объяснял ему Коленька, – бар и бир. Где люди, там всегда есть что стырить.

Эту мысль Колян ему втолковывал еще до того, как он стал блатным, примкнул к малине.

– Фраер спину гнет, – почесывал ширинку, – умный ворует. Закон Архимеда.

На воровство его тогда ничто не толкало. С голоду не подыхал, в лохмотьях не ходил. Мать горбатила бухгалтером в финотделе горисполкома, зарабатывала четыреста рублей (четыре буханки хлеба на базаре). Приходил каждый месяц за отца военный аттестат, пятьсот рублей (четыре ведерка дорогомиловского угля для печки, пара кило картошки, пара свеклы, бутылка кунжутного масла). Как семья военнослужащего они были приписаны к военкоматской столовке, ели два раза в неделю по талонам затируху из муки и флотские макароны без масла. В школе после уроков выдавали по пирожку с повидлом. Жрать, конечно, все равно хотелось, но жить было можно.

В воры он подался не по обстоятельствам, по душевному порыву. В детском его восприятии воровская профессия была овеяна ореолом романтики, бесстрашия, благородства. Воры совершали смелые поступки, похищали золото и драгоценности у богачей, бежали из тюрем обманув охрану. О них сочиняли песни, в них влюблялись немыслимые красотки. В войну в Бухаре показывали цветную иностранную картину «Багдадский вор» про иракского воришку. Каким он был фартовым, неуловимым, как дурил всех подряд! «Багдадского вора» он смотрел, наверное, раз пятнадцать, если не больше, пока шла картина. Лазил в летний кинотеатр «Бухара» через забор, прятался в задних рядах или на балконе. Всех смотревших кино по «заборному билету» ловили в конце-концов контролеры. Иногда сразу после окончания киножурнала, иногда в середине картины, иногда под конец. Тащили за шкирку к выходу, давали пинка под зад, вышвыривали на улицу. Удавалось посмотреть, таким образом, каждый раз то одну, то другую, то третью часть «Багдадского вора», но это не имело значения. Он помнил наизусть реплики героев картины, орал с пацанами на улице придуманную кем-то хохму:

– Пока смотрел «Багдадский вор», бухарский вор бумажник спер!

В жизни тогда было не все весело как в кино. Он проиграл в ошички Коляну три куска. Три тысячи рублей. Оттягивал расплату, играл в долг ни на что не надеясь. Тот в открытую мухлевал, пользовался запрещенной свинчаткой выбивавшей из кона половину костей, требовал расчета. По блатным законам он должен был ходить перед Коляном на цирлах, тот мог сделать с ним что угодно: порезать бритвой глаза, искалечить. Права были на его стороне, милиция его не трогала, участковый Сотников ходил к нему в гости, пил с Коляном уворованный с винзавода спирт-ректификат.

– Давай, садись, пионер, – приказал однажды выиграв очередную партию в кости. – Наколку сделаем…

Вытащил из кармана тряпицу, развернул, достал несколько иголок, кусочек угля.

– Руку тяни! – прикрикнул.

Положил на колено, поплевал между большим и указательным пальцами.

– Чего изобразим? – спросил. – Кликуху марухину? Бабу имеешь? С большими буферами, – пропел, – и с жопой набоку! Ну, говори, чего молчишь!

Ему было все равно.

– Коли, чего хочешь, – проговорил.

– Лады…

Вывел коряво в заплеванном месте буквы «В» и «И кончиком угля.

– Порядок, – произнес. Ткнул, нацелившись, иголкой в мякоть кисти. Он охнул дернув рукой. На коже выступила алая капелька крови…

– Не бзди горохом, – говорил увлеченный работой Колян. – Наколка для блатаря первое дело.

У него была железная хватка, у паскуды Коляна, должников своих из цепких воровских лап он не выпускал.

– Давно не виделись, – остановил как-то на улице, когда он возвращался из школы.– Заскочим ко мне…

В глинобитной его хавире возле каракулевого завода, где он жил с известной всей Бухаре биксой Люськой Гуманковой, Колян дал ему первый урок шмона по хурджумам, а в один из базарных дней повел на дело.

Воскресные базары возле крепости Арк собирали в войну кучу народу. Здесь была толкучка, где люди продавали с рук или меняли на продукты домашнее барахло, рядом скотный рынок, ряды зеленщиков, лепешечников, молочников, торговцев сладостями. На базары в Бухару приезжали по воскресеньям колхозники из соседних районов. Везли домашнюю птицу, баранов, кукурузную муку, сухофрукты, масло в бутылках, увозили, расторговавшись, в седельных сумках-хурджумах обмененную у голодных беженцев одежду, обувь, пачки обесцененных рублей.

На приезжих из Ромитана, Галаасии, Вабкента, которых блатари презрительно называли «звери», и охотились воры-хурджумщики, одним из которых он стал из-за долга Коляну и желания быть похожим на героя «Багдадского вора».

Было еще темно, когда они с Коляном пришли к заколоченной мечети напротив Арка. Сидели, прислонившись к резной колонне портала, смотрели в сторону маячившей неподалеку городской стены возле Самаркандских ворот, откуда должны были появиться направлявшиеся на базар «звери». Его била противная мелкая дрожь, отходил несколько раз в сторону отлить. Возвращался на место, вынимал из кармана телогрейки парикмахерскую бритву с костяной ручкой, водил машинально по ладони. Колян был спокоен: дымил в кулак самокруткой, сплевывал в сторону.

– Ша! произнес настороженно.

Из поредевших сумерек двигались в их сторону расплывшиеся силуэты. Проследовал мимо небольшой караван из двухколесных арб, сопровождаемый всадниками. Его пропустили: добыча была не по зубам. Нападали хурджумщики на одиночек, которых легче было грабануть и от которых в случае провала легче было смыться.

Первого своего «зверя» он запомнил на всю жизнь. Это был немолодой узбек с седой бородкой, восседавший на ослике. В чалме, полосатом халате, кожаных ичигах с галошами. Споро двигавшийся под ним ослик, которому он давал временами шенкеля в бок, был едва заметен под набитой седельной сумкой с двумя карманными полостями.

Они позволили «зверю» немного проехать, после чего Колян подтолкнул его легонько в спину:

– Давай!

В несколько шагов он догнал трусившего по булыжной мостовой «зверя», пристроился сзади, стал проводить острием бритвы вдоль шва ковровой сумки. Ни черта не получалось: лезвие скользило не оставляя следа по жесткой ткани…

«На счет десять не распишешь хурджум, – учил на тренировках Колян, – считай, облажался».

Для удобства он уцепился свободной рукой за кожаный ремешок шлеи, пропущенный под ишачьим хвостом, как следует прицелился, взмахнул бритвой. Старик в это время пнул в очередной раз ишака задниками галош – тот нервно замотал облысевшим хвостом, выпустил в него приоткрыв задний проход порцию зеленоватых травяных шариков. Задохнувшись невыносимым зловонием он отпрянул в сторону, споткнулся о булыжник, упал.

– Шухер! – орал за спиной Колян. – Когти рви!

Соскочивший с седла бородатый старик стегал его камчой – по рукам, спине, пинал ногами.

– Шайтан, – хрипел с придыханием, – карабчик! («Дьявол, вор!)

Он бы его, точно, пришил, если бы не Колян давший старику сзади подножку, после чего оба мы рванули в три аллюра к городской стене возле парка культуры, нырнули в пролом и пошли не разбирая дороги по зарослям верблюжьей колючки в сторону дома…

Так позорно закончилось его боевое крещение. Со временем приобрел воровской опыт, ходил на шмоны в одиночку, брал у «зверей» когда шмотье, когда жратву, когда бабки. Смывался без посторонней помощи, если случалось бортануться. Вернул долг Коляну, был убежден уезжая в сорок четвертом к отцу в Иран, что никогда его больше не увидит. Напрасно, как оказалось. Ничего с ним не случилось: был жив и здоров, отрастил брюхо, носил американские ботинки на толстой подошве. Сообщил при встрече ухмыляясь: лично отвалил в фонд обороны страны пятьдесят кусков. На строительство танковой колонны «Советская Бухара».

– Сучьей падле Гитлеру кол в жопу, – пояснил.

Черт его дернул рассказать про медаль. Как пароходного старика надул. Похвастать не терпелось. Мол, не терял в отлучке даром время, совершенствовал воровские навыки.

– Молоток, – похвалил Колян.– Покажь, что за штука.

Кончилось тем, что он проиграл ему гангутскую медаль в «очко». Колян тащил каждый раз из колоды «тузы» с «десятками», приговаривал похохатывая: «Ваши не пляшут». А ему выпадали одни только «валеты» и «шестерки». Сука он был позорная, Колян, и карты и рожа были у него крапленые, но все равно он его пожалел, когда узнал от кого-то из пацанов, что его мучителя пришили по пьянке блатари из шайки Наримана. Пырнули под ребро финяком, засунули в мешок, выкинули в камышовое болото за городом. Там его, раздутого до неузнаваемости, и нашли потом милиционеры…

Гангутская медаль (продолжение)

А со стариком-кассиром, у которого он увел на теплоходе старинную медаль, они все же встретились. После войны, в Бухаре. Школа, где он учился, возвращалась в конце осени домой из подшефного колхоза, где старшеклассники вкалывали больше месяца как негры из «Хижины дядя Тома» на уборке хлопка-сырца. Ехали в колхозных арбах, простуженные, немытые, под моросящим дождем, соскакивали то и дело, помогали лошадям-доходягам выбраться из жирной грязи. Один только верблюд Паша Академик, тащивший первую арбу с директором и учителями, спокойно себе шлепал по лужам. Он ушел далеко вперед на длинных своих ходулях и изредка поворачивал губастую башку в их сторону как бы говоря: «Не тушуйся, пацаны, я с вами».

Они кричали ему:

– Паша, подожди!

И тогда он гордо отворачивался. Мировой был верблюд!

Вернувшись они сходили всем шалманом в баню, постриглись в парикмахерской горпотребсоюза, собрали назавтра учебники. Утром он гнал в школу, увидел возле кинотеатра «Ударник» на фанерном щите афишу. Нарисована верхом на красном жеребце красавица в бриджах с такой штукой на голове вроде гребешка из истории древнего Рима («Спартак, пораженный в бедро, отбивается от нападения сзади»). И надпись внизу: «Цирк. Скоро открытие!»

Глазам не поверил – цирк! Сколько его ждали, едет, наконец!

Всюду только и было разговоров о циркачах. Когда прибудут, что покажут, сколько будут стоить билеты. Отметки за текущую четверть, призывы учителей наверстать упущенное за время работы в колхозе и прочая фигня отошли на задний план. Было не до того. Афиша все висела, мокла под дождем, а цирк все не приезжал. Вроде «второго фронта» в войну. Тоже сообщали по радио, писали в газетах: «скоро», тоже ждали бесконечно, а открыли, когда наши колошматили фашистов на их собственной земле.

Совсем, было, потеряли надежду, когда в городе появился нездешний человек в лакированных сапожках, похожий на киноартиста Кторова из «Праздника святого Иоргена» – цирковой, как оказалось, администратор, гонявший из конца в конец по улицам на нанятом фаэтоне.

На щите у кинотеатра наклеили объявление: «Артистам цирка требуются комнаты». Сомнениям пришел конец: скоро, скоро открытие!

Афиши на щите возле кинотеатра несколько раз еще менялись. С тигриной открытой пастью: «Знаменитый укротитель и дрессировщик Иван Тамбовский». Другая: «Эквилибр на проволоке: сестры Алтузовы». Еще одна: «Открытый чемпионат французской борьбы с участием сильнейших богатырей». И так далее. А цирк все не приезжал. Ждать становилось невмоготу.

Администратор в сапожках неожиданно исчез. В народе стали говорить: никакого, мол, цирка не будет, все это липа, деньги на билеты соберут, и поминай как звали.

Жизнь потеряла всякий смысл. Тогда-то на фанерном щите поверх афиш снова появилось объявление: «Артистам цирка требуются комнаты».

Цирк какой-то получался.

Они застали Бухару врасплох. Явились, когда не оставалось уже никаких надежд. Прибыл цирк!

На базарной площади у крепости поднялся чудо-шатер, висевший на мачте как парус пиратской шхуны. Настоящие живые артисты в нарядных костюмах гуляли по городу окруженные людьми. Грызли семечки, ели урюк и виноград, смеялись. Их хотелось потрогать руками, они были из другой жизни, полной невероятных чудес, веселого счастья. Чудак-человек, он думал, что никого нет красивей на свете, чем одноклассница Люська Шубб. Но что такое была Люська в своем артельном платье из парашютной вискозы рядом с сестрами Алтузовыми, неземными красавицами с хлопающими шелковыми ресницами? Ноль без палочки! А замечательные богатыри Харитонюк и Погребенко? А любимец Поволжья Пряхин-второй? Кудрявый и веселый Костя Цыган? А бесстрашный укротитель Иван Тамбовский, похожий на прекрасного льва, снявший на три недели комнату у их соседей? С ними никто не мог сравниться из обычных людей.

Со дня на день ожидали начало продажа билетов, когда разнесся слух: места в цирке оптом скупили барыги, билетов в кассе осталось с гулькин нос.

После уроков их компания собралась в школьном дворе для выработки решения. Было ясно: пробиться в цирк по одиночке невозможно, нужны коллективные действия. Не сходя с места назначили боевую команду по добыванию билетов: старшеклассник Семен Раппопорт, он, Борька Артамонов. Первым на вахту заступил учившийся в первую смену Семен. Простоял не жравши и не пивши на площади возле минарета до вечера, они с Борькой после шестого урока его сменили. Очередь возле цирка-шапито напоминала первомайскую демонстрацию без флагов и портретов вождей. Начиналась у фанерной будки с надписью «касса», ползла в сторону четвертого торгового купола, а хвоста вообще не было видно – терялся где-то у крепостной стены. Семен – молоток! – стоял зажатый в толпе недалеко от кассы, махал в их сторону руками. Они с Борькой кинулись на выручку.

– Держи! – Семен совал ему пачку рублей.

Он протиснулся с трудом вперед, Семен с Борькой взяли его с боков в «коробочку», чтоб не выдавился из очереди.

Нечем было дышать. В кассу ломились со всех сторон, лезли поверх голов, между ног, пихались, тянули за полу телогрейки, били по шее. Никак не удавалось дотянуться до деревянного прилавочка, как неожиданно ему поддали коленкой в зад («Семен!»), он охнул, задохнулся, влип намертво в окошко.

– Деньги давай! – орал за спиной Семен.

Он сунул голову внутрь, похолодел: на него смотрел, глазам не верилось! – старикан с теплохода «Советский Туркменистан»! Тот самый…

– Деньги… – хрипел за спиной Семен.

Старик его узнал, что-то хотел сказать, он тянул к нему потный комок «трешек» и «пятерок», толпа в это время надавила, стала оттирать его от окошка, он схватил в последний миг стопку билетов – его завертело, понесло в толчею, швырнуло в сторону…

– Ур-ра-а! – вопили Борька с Семеном вырывая у него билеты.

Кто-то еще подбежал из своих, кажется, Люська Шубб с девчонками – он стоял как в тумане прислонившись к ограде палисадника. Не то, чтобы струсил, было не по себе. Завязал к тому времени с воровскими делами, был хорошистом, готовился к поступлению в комсомол, читал книжки: «Без языка» В. Короленко, «Зимовье на Студеной» Д. Мамина-Сибиряка, «Капитанскую дочку» А. Пушкина. Дал себе слово забыть блатную жизнь, стать похожим на геройски погибшего летчика капитана Гастелло.

« Найду завтра старика и расколюсь, – решил бесповоротно. – Не убьет же, в самом деле».

Рванул наутро к базарной площади. Несся по провонявшим ссаками переулкам, сочинял, что сказажет старику. Не мог, хоть убей, вспомнить, как его зовут. Аркадий Иосифович? Борис Самойлович?

Возле циркового городка не было ни души, ветер трепал верхушку парусного купола, гонял перед кассой окурки и семечковую шелуху. Он пробрался вдоль ограды выискивая лазейку, когда увидел шедшего со стороны базара старика. Тот нес набитую кошелку, отворачивал лицо от ветра. Жутко ему обрадовался.

– Мальчик! – говорил взволнованно, – это ты? Ты меня помнишь, мальчик? Какая удивительная встреча! Я очень рад, здравствуй! Ты, оказывается, здесь живешь? Какая встреча, какая встреча! А я еще вчера подумал: неужели это тот мальчуган? С теплохода. О-о, я обрадован и растроган. Как твои родители? Как мама? Отец вернулся с войны? Ты, наверное, торопишься? Идем, я тебя провожу. Кто бы мог подумать: такая встреча!..

О медали не заикнулся. Он тоже промолчал. Ни к чему, решил. Вернуть ведь все равно не сможешь. Разве что Колян с того света сообщит, где она сейчас.

Виделись они со стариком Иосифом Борисовичем каждый день. Заходил в его фанерную будку, иногда с друзьями. Тот всякий раз радовался, говорил: «Заходи, заходи, милый Валя!» Покончив с делами вел задами к калиточке со сторожем, и они проникали внутрь циркового городка. Пробирались в узком проходе среди наваленных ящиков и разных металлических штуковин с бархатными спинками, звериных клеток со спавшими в обнимку львами, деревянного стойла, откуда смотрел на него кося свирепо глазом потрясающей красоты жеребец исполнявший бальные танцы на дневных и вечерних представлениях. Крошечных комнатушек из фанеры, в одной из которых он увидел остолбенев старшую из сестер Алтузовых курившую лежа на топчане папиросу.

Старик не отпускал его руку. Они пересекали огороженный парусиновыми стенками дворик с торчащей посредине засохшей тутовиной, и он застывал пораженный на месте: на составленных в кружок цирковых тумбах для хищников сидели знаменитые богатыри по французской борьбе, играли в карты. Невозможно было поверить, что они спокойно могут сидеть рядом с бесчестным Харитонюком бросившим вчера на ковер жульническим приемом замечательного Костю Цыгана!

Удивлял больше всего Костя. Сидит как ни в чем не бывало с Харитонюком, хлопает дружески по плечу. На вчерашнем представлении отказался после схватки руку пожать сучаре, они чуть цирк не разнесли, когда судьи признали надувательскую победу Харитонюка правильной, а тут они рядышком, в карты режутся. Ерунда какая-то получалась с этой французской борьбой!

Сначала все шло, как положено. Непобедимый Костя клал всех подряд. Любимец Поволжья Пряхин-второй шел на втором месте. Он проигрывал Косте, но ложил на лопатки всех других богатырей. Третьим, как полагалось, шел чемпион Запорожья Погребенко (он и на афише стоял третьим) – неоднократный участник разных соревнований, победивший в непонятно каком году какого-то знаменитого Зозулю.

К тому времени все в городе посмотрели цирк, никто не дрался за билеты у кассы: всех занимала французская борьба. Люди выясняли друг у друга при встречах: как, там, Костя? Опять провел свой знаменитый двойной нельсон? Те, кто побывал накануне в цирке, свидетельствовали: Костин двойной в полном порядке. Он клал богатырей одного за другим как бобиков. Делалось даже немного скучно.

А потом началось непонятное. Нелюбимый никем Харитонюк положил Костю с помощью запрещенного жульничества. С ним вообще что-то произошло, вдруг начал побеждать всех подряд. Выиграл по очкам у Погребенко, который почему-то начисто разучился бороться, бросил приемом «полусуплес» на первой минуте Пряхина-второго, а Пряхин до этого клал его трижды на лопатки.

Чемпионат пошел кувырком. Невозможно было предугадать, кто станет победителем. Невозможно было подумать, что победителем будет Харитонюк, геркулес из Заднепровья с нехорошим лицом.

Вот тогда-то на фанерном щите появилась новая афиша: состоится матч-реванш! Костя вызывал Харитонюка. У кассы снова дрались и давились, город ломился в цирк.

И вот в такой день, когда решалась судьба открытого чемпионата, он видел собственными глазами: Костя играет в карты – с кем? С бесчестным Харитонюком! В голове не укладывалось!

Думал во время реванша: от Харитонюка не останется мокрого места. Костя весь в красном как бесстрашный гладиатор бежал на арену. Все стали громко аплодировать, Костя кланялся в разные стороны, играл оркестр. Потом выбежал Харитонюк в черном трико и волосами до плеч как у индейца. Поднялся свист, все кричали, хлопали кулаками по скамейкам. Ненавистный он был народу! Костя подбежал к нему, благородно протянул руку для пожатия, а Харитонюк, гад ползучий, сколопендра! – отвернулся. Они повскакали с мест, кричали как ненормальные. Видят, Костя подает знак: «Спокойно, братва, спасибо за поддержку, я, как видите, не поколеблен».

Судьи окружили Харитонюка, требовали пожать руку сопернику. Харитонюк упирался как бык, размахивал кулачищами, тряс индейской гривой. Пожал в конце-концов Костину руку отвернувшись. Одолжение, видите ли, сделал, сука!

Они ожидали: Костя ему задаст! Покажет, где раки зимуют! Бросит на первой минуте своим коронным двойным. Поплачется Харитонюк! А получилось… Они боролись, боролись, пять схваток проборолись без результата, а на шестой Харитонюк припечатал Костю лопатками к ковру.

Наступил конец света! Прекрасный Костя лежал на ковре, а зверь-Харитонюк навалившись пузом лежал на Косте. Арбитр пытался его стащить, тянул за трико, свистел в свисток – бесполезно!

С галерки крикнули:

– Подсечка! Запрещенный прием!

Они стали орать как бешеные. Забрались с ногами на скамейки, топали ногами.

Судье все же удалось оторвать Харитонюка от Кости. Костя, поднявшись, отряхнулся, поднял руку призывая публику к спокойствию. С прекрасной улыбкой на лице показал в сторону боковых судей. Мы поняли: не теряет надежды.

От судейского столика на ковер бежал главный арбитр. С ума можно было сойти пока он перелазил через барьер!

– Ввиду неправильного приема, – объявил, – бросок не засчитывается. Результат встречи признается ничейным…

Выходило, Костя не побежден! Но и страшила Харитонюк, выходило, не побежден тоже. Катавасия какая-то получалась.

Я спросил у старика: что будет дальше? Он пожал плечами. Будет, наверное, сказал, еще один матч-реванш.

А потом они убили Пашу.

Почему так бывает в жизни? Ждешь чего-то, думаешь о хорошем. А получается шиворот-навыворот и радости никакой не остается.

Так и с цирком этим. Тоже ждали как не знаю что, надеялись, а они взяли и убили Пашу Академика из-за того только, что их дрессированные хищники хотели жрать.

Утром по дороге в школу он увидел на знакомом месте афишу. Подумал: может что-нибудь новое про матч-реванш? Подошел, прочел: «Дирекция передвижного цирка покупает по сходной цене на кормежку хищникам старых или неопасно больных животных».

Они в школе еще смеялись, игру придумали: хищники поедают старых животных. Гонялись на переменах за девчонками, кусали с понтом за разные места. Смеху было. А вышло: над Пашей смеялись.

Работал в школе завхозом тип по кличке «Змей Горыныч». Пашка был его инвентарем. Завхоз и подбил дирекцию: продать верблюда в цирк на съедение, а на денежки устроить в школе утренник с приглашенными артистами.

Затею держали в секрете, о ней они узнали от Семена. Тот всегда был в курсе всего, что затевало начальство. Братва на него насела: как же так? Пашку нашего!

– 3акон Дарвина, – разводил руками Семен. – Выживают сильнейшие.

Его бы на съедение к хищникам вместе со Змей Горынычем и Дарвиным, посмотрели бы на них!

А он не знал, что бы сделал, лишь бы Пашку спасти. Сколько лет был с ними. Из рук ел, кататься разрешал на горбу, команды понимал: «вставай!», «ложись!». Воду летом возил на ботанический участок, дрова и угли зимой, на хлопок каждый год возил в подшефный колхоз. Все привыкли: выглянешь в окно, у забора Пашка жвачку жует. Заболел однажды, на губе нарывы повыскакивали. Они ему молодую колючку таскали с пустыря, чтоб не умер от голода, а он даже ее не мог есть. Думали, отдаст концы, но Пашка поправился. Неужели такого верблюда надо было убивать из-за проклятых денег?

Надежда все же оставалась. Может, успокаивали друг друга, Семен что-нибудь напутал? Не так понял? Но такого с ним не бывало. Через пару дней за Пашкой пришли. Шел урок географии, Анна Матвеевна рассказывала про озера Баскунчак и Эльтон, вот-вот должен был прозвенеть звонок на большую перемену. Он смотрел на сидевшую в соседнем ряду Люську Шубб, она терла пальцем замерзшее окно, всматривалась во что-то во дворе. Посмотрел приподнявшись поверх ее головы – перехватило дыхание! Змей Горыныч и еще какой-то человек выводили через ворота Пашу Академика.

Схватил за плечо сидевшего рядом Борьку, показал в окно: смотри! Но Борька сам уже видел. Весь класс видел, как гнали через ворота Пашку.

– Теперь вы сами видите, – говорила географичка, – что таких озер, как Эльтон и Баскунчак больше нигде не встретишь кроме нашей Прикаспийской низменности…

Заливался звонок в коридоре – они сидели как пришибленные за партами. Все думали о Пашке.

– Прекрасно, прекрасно! – говорил знакомый напудренный администратор с лицом киноартиста Кторова. – Милости прошу! Ты, значит, Валентин, а это твой друг? Ага, Борис. Великолепно! Итак, Борис и Валентин. Садитесь, друзья! Ты, Борис, вот сюда, а ты, Валя, на табуреточку, пожалуйста. Чудесно, я вас слушаю…

– Понимаете, – сказал он.

– Прекрасно понимаю! – воскликнул администратор. – Понимаю и горячо одобряю! Вы – юные друзья цирка, так? Берете над нами шефство. Угадал?.. Если не секрет, – засмеялся, – кто вас сюда пустил? Ну, хорошо, давайте о деле…

– Понимаете, – сказал он. – Нам не нужен цирковой утренник.

– Ага, – подтвердил Борис. – Мы уже все видели.

– Вы нам верните, пожалуйста, верблюда, – добавил он. – Пашу Академика.

– Академика… – задумчиво повторил администратор поднимаясь со стула. – Я, ребята, признаться. Не совсем… Пожалуйста, Валя, ясней, если можно.

– Он у вас на заднем дворе стоит привязанный, – опередил его Борис. – Его нахалкой увели, это общественный верблюд, не завхоза! Спросите, кого хотите!

– Друзья мои, друзья мои! – простонал администратор. – Давайте по порядку. Изложи, пожалуйста, ты, Валя…

Он подробно изложил. Кто такой Паша, сколько лет живет в школе, какие выполняет обязанности.

Администратор слушал не перебивая, поник печально головой.

– Какая досада, что вы не обратились ко мне раньше, славные вы мои, – развел руками. – До заключения договора. Вот, смотрите! – выхватил из ящика стола исписанный лист. – Обязательства сторон с подписями. Согласно ему школа уступает нам верблюда, а цирк дает школе бесплатный утренник. Предложение, кстати, поступило не от нас, а от школьной дирекции, мы лишь пошли вам навстречу. Помните замечательную поговорку: не давши слово крепись, а давши держись?

Он проводил их с с Борькой до двери и обоим крепко пожал руки.

К старику он пошел один. Тот был нездоров, лежал в билетной будке на топчане, кашлял в кулак.

– Валя, – сказал, – как хорошо, что ты зашел. А я вот, видишь, лежу. Неможется, простыл. А, в общем, пустяки, пройдет. На душе неважно, малыш. Хочешь чаю? Мне только что принесли. И сахарок есть, открой, пожалуйста, тумбочку… Жизнь, вроде бы, налаживается, дружок. С хлебом полегчало, сахар едим. А у вас в Бухаре вовсе рай: дыни зимой, виноград, урюк… Ты, кажется, не в настроении? – глянул внимательно. – Что-нибудь в школе?

Он ему все выложил. Историю с Пашей.

– Что-то надо делать! – заторопился, выслушав, старик. – Понимаешь, – натягивал кирзовые сапоги, – он не злодей, администратор. Он просто знает, что укротителю зверей Тамбовскому каждый день надо кормить зверей. Колючку, к сожалению, тигры не едят… Ладно, идем, – толкнул фанерную дверцу будки. – Есть человек, который, возможно, сумеет нам помочь…

Опять они пробирались натыкаясь в потемкам на ящики и какие-то предметы по брезентовым закоулкам циркового городка. Где-то рядом играла музыка, в цирке началось вечернее представление. Лабиринт закончился, они очутились в знакомом дворике с сухой тутовиной, и он неожиданно увидал Пашку. Верблюд лежал привязанный веревкой к деревянной ограде, смотрел на луну.

– Вон он, смотрите… – прошептал.

– Идем, идем! – торопил его старик. – У нас мало времени.

Они остановились перед фанерным сарайчиком со светящимся окном, Иосиф Борисович постучал, толкнул не дождавшись дверцу.

– Входи, – пригласил.

Он шагнул через порог, обмер…

Загораживая спиной тесное пространство сарайчика передо ним стоял не похожий на себя Харитонюк с голым черепом, держал индейские волосы в руке.

– Знакомься, Харитоша, – старик держал его за плечи. – Валя. Старый мой приятель. Переплыли когда-то вместе Каспийское море. Помоги нам, пожалуйста, дружок!

Старик стал рассказывать Харитонюку про Пашу Академика, тот слушал вертя на пальце косматую шевелюру, улыбался зубастой улыбкой, стал неожиданно смеяться тоненьким голоском:

– Пацан ты, пацан! – тормошил его каменными ручищами. – Мировой вы народец! Кошек мучаете, верблюдов жалеете…

– Поговорить бы тебе с администратором, Харитоша, – сказал старик. – Ты человек авторитетный, тебя в цирке уважают.

– Ох, не вовремя ты, дуся… – Харитонюк натягивал на череп индейские волосы, мурлыкал, глядясь в зеркало, строил на лице знакомые страшные рожи. – Не вовремя… – Достал с тумбочки черный карандаш, провел между бровей жирную черту, произнес не оборачиваясь:

– Выйди-ка наружу, хлопчик…

За фанерной стеной ему было слышно каждое их слово.

Х а р и т о н ю к: «Дуся, откроем ему ворота. Пусть забирают своего одра».

С т а р и к: «Ты советуешь украсть верблюда, Харитоша? Я тебя правильно понял?»

X а р и т о н юк: «Да кому он нужен! Зубы тиграм только ломать… Пусть забирают, раз такое дело. Возьмем грех на душу. Потом что-нибудь придумаем».

С т а р и к: «Харитоша, спасибо, родной! Я сам об этом подумал, да как-то, знаешь»…

Х а р и т о н ю к: «И чудненько, договорились. Ты не волнуйся, я сам это дело улажу. Извини, мне уже на ковер».

Они вышли из сарайчика. У него ужасно колотилось сердце. Харитонюк спросил, доведет ли он верблюда один, он судорожно глотнул в ответ. Втроем они добрались до загончика, Харитонюк открыл калитку в соседний двор, громыхнул засовом на глухих воротах.

– Ну, – сказал, – доктор Айболит. Давай! Спрячь его где-нибудь на недельку. Мы, дай бог, к тому времени укатим…

–Торопись, Валя! – волновался старик. – Торопись, мальчик!

Он потянул верблюда за веревку, тот поднялся, пошел за ним звеня бубенчиком. Этот бубенчик гремел на весь цирковой городок, ему стало страшно. Увидел себя со стороны: ночью, на задворках цирка, с ворованным верблюдом. «Куда я его веду, – подумал? Его же нигде не спрячешь, он в любом месте будет виден в глиняной одноэтажной Бухаре»!

И такая тоска разлилась в душе. «Почему, – спрашивал себя, – я такой несчастный? Сколько на меня навалилось за эти дни! за что? Страдаю тут, – думал, – а другие в стороне!»

Пашка стоял рядом, терся мягким ухом о плечо. Бубенчик на верблюжьей шее тренькал по мозгам. Он развязывал торопясь неподатливый ошейник.

«Гнать Пашку в степь, – решил, – подальше от города! Известно же: верблюды целый месяц могут продержаться без воды. А жратвы в степи навалом!»

Размахнулся, стал хлестать Пашку ошейником по ногам. Верблюд пятился, отворачивал башку, обиженно ревел. Он лупил его куда попало, ненавидел в эти минуты, кричал, не помня себя:

– Иди, гад! Иди же! Иди!

Пашка нехотя затрусил рысцой в сторону базара. Он бежал следом, кидал в него ошметками грязи, они миновали базарную площадь, стены Арка, добежали до Рометанских ворот… Споткнувшись о кочку он упал. Стоял на коленях тяжело дыша, видел: верблюд уходил через створки ворот в посеребренную луной темноту, свободный, как о тогда думал…

Ничего он не спасся. Потому что был не натуральный, а домашний верблюд. Зря радовался.

В городе на каждом углу говорили: какой ужас, верблюда из цирка украли! Вот вам, говорили, бухарские воры, чего хотите из-под носа упрут!

В школе был хипеж: срывался бесплатный утренник. Всем позарез был нужен беглый Пашка. Чтоб его обязательно поймали.

А он сам пришел. Не захотел жить в степи.

В спортивном зале шел цирковой утренник (платный, по пять рублей с рыла) с клоуном, дрессированными собачками, фокусником и старшей из сестер Алтузовых, которая ходила в ту минуту в синих тапочках по проволоке. Открылась боковая дверь, он сжался от предчувствия. В зал заглянул взволнованный Змей Горыныч, Алтузова спрыгнула на пол, все зааплодировали. Завхоз бежал на цыпочках к сидевшнму на скамеечке директору, стал говорить ему что-то на ухо, Алтузова кланялась. Директор аплодируя стал пробираться к окну. Лег на подоконник, отпрянул…

– Товарищи! – закричал ликуя. – Товарищи артисты! Пропажа нашлась!

Весь зал прилип к окнам. Убитый насмерть он смотрел через стекло на школьный двор. Там, у глиняного дувала, лежал на привычном месте ручной верблюд Паша Академик, словно никуда не исчезал. Его увели сразу после утренника, и больше они его не видели.

Перед закрытием цирка состоялся последний матч-реванш Кости с Харитонюком («Борьба решительная, до результата!!!», – сообщала афиша). Костя выглядел в тот вечер настоящим богатырем, никогда так классно не боролся. Харитонюк был разгромлен, растоптан, разбит, Костя вертел его как заводного и бросил на пятой схватке давно всеми ожидаемым «двойным нельсоном».

Он смотрел из прохода, как на Костю Цыгана надевали красную чемпионскую ленту с золотыми буквами и думал; вот все и кончилось. Так мечтал, чтобы он победил, держал за него мазу, а теперь, когда это произошло, не было почему-то радости. Жалел побежденного Харитонюка, бедного Пашку, старика-кассира Иосифа Борисовича, вообще, что все так получилось не по-человечески.

После реванша они уехали. Утром бежал в школу, выскочил к минарету Калян: на том месте, где колыхался под ветром цирк-шапито, не было ничего.

Пришла зима, снег валил не переставая, ветер ледяной дул из степи. Днем было темно как в сумерках, на улицах не видно людей. Скучные наступили дни. Собирались у него дома после уроков возле печки-мангалки: Семен, Борька, сосед через улицу Додька. Разговаривали, вспоминали цирк, гадали, когда он опять приедет к ним в Бухару…

При расставании Семанов поинтересовался его литературными делами. Скривил губы услышав про Бековича-Черкасского.

– Заклинило тебя на этом кавказце. О русских гениях писать надо. Кто славу России составил!

– Он и есть русский гений! – горячо возразил он.

– Гений! Войско русское сгубил. Голикова почитай, «Историю Петра».

– Читал. И Голикова, и Ключевского, и других авторов. Все равно первая научно достоверная карта Каспийского моря заслуга Черкасского! И залив Кара-Богаз-Гол открыл он! И доказал, что Аму-Дарья впадает не в Каспийское море, а в Аральское! И никакого войска он не погубил. Погубила экспедицию в Хорезм непомерность задач, которые поставил перед ним не знавший удержу Петр Первый. Все равно, как если бы в наше время мальчишку детсадовского отправили штурмовать Эверест. В летних сандалиях!

– Чепуху городишь! По собственной дурости пропал твой черкес. А, в общем, дело твое, – закончил спор. – Хотел предложить хорошую тему. Вижу, не получится. Соси дальше свою соску. Пожалеешь когда-нибудь…

Юность героя (продолжение)

– Давай убежим, Ильяс?

Сидящий на разостланной бурке юноша смотрит неподвижно вдаль.

Катит внизу за крепостной стеной, курлыкает чуть слышно на галечниковых отмелях умиротворенный Терек. В широкой его пойме, между протоками, мелькают среди желто-зеленых лоскутных участков фигурки работающих людей. Чудно! Терские казаки из соседней слободы, воины каких поискать, горцам в отваге не уступят, вместо того чтобы пировать, веселиться мужской компанией после ратных дел, гостевать друг у друга, ишачат едва выпадет свободная минута с женами и домочадцами на полях и огородах. Кукурузу растят, пшеницу, просо. Денег, вроде бы, им царь платит мало, вот и кормятся собственным трудом что твои крестьяне. Смех, да и только! Зачем, непонятно, джигиту спину гнуть от зари до зари? На коня вскочил, шашка на поясе, винтовка в чехле. Айда в набег за добычей! Табун у соседей угнал, быков, баранов увел. Живи, не скучай!..

Приставленный следить за ним есаул Савастьян объяснил: стрельцам и казакам молодецкие эти шалости строго заказаны, за воровской набег, если познают, в Астрахани, головы лишишься в два счета. На то, мол, и поставлено государево воинство на границах державы, чтобы разбой пресекать какой ни на есть.

«А уж самим баловать и думать не моги»…

От Савастьяна он впервые услыхал: летом собираются перевести его из крепости. Говорят, вроде бы, в Москву. Одного, без свиты.

«Повеселишься, брат, – уверял Савастьян. – Жизнь в Москве малина. Трактиров тьма, девки как на подбор, веселые, ядреные. Сам не бывал, люди сказывали. По Волге-матушке поплывешь, Россию узришь. Лепота!»

Опять в дорогу. В неизвестность, к новым людям. Слова не проронил услышав от отца, что едет заложником к русским. Надо, так надо: не маленький, понимает. Зубы стиснул, терпел. Чего еще от него хотят? Повезут неведомо куда, разлучат с аталыком. Убили бы сразу, не мучили.…

Год миновал, как они с Ильясом в Терском городке. Осмотрелись, пообвыкли. Воздух здешний пахнет травами предгорий. Рожденная снежниками Эльбруса, добегающая последние версты к морю река, как далекая весточка из родных мест. Он уже немного балакает по-русски, завел знакомства с иноземными купцами, у которых покупает одежду и снедь. Ходит в гости к соотечественникам-узденям живущим в казачьей слободе, охотится в окрестностях на диких гусей и кекликов под присмотром Савостьяна, играет вечерами в шашки и нарды с соседями по аманатной избе, молодыми мурзами, заложниками, как и он: андреевским Чугуком, хайдацким Амиром, тарковским Хамбеком. Жить можно…

– Не хочу в Москву, Ильяс. Никуда больше не хочу! Я не невольник, князь! Меня не на базаре купили!

Молчит стоя на коленях Ильяс, бьет поклоны Аллаху.

Молиться ему с Ильясом теперь заказано: у них разные боги. Прошлый месяц повели его в церковь на площади. Заставили повторять за русским кадием слова священной книги, большую часть которых он не понимал. Каяться заставили в грехах, отрекаться от неведомого Сатаны, произносить заученную фразу: «Алчу сочетаться с Иисусом Христом!» Помазали чем-то пахучим, окунули голову в бочку со священной водой, нарядили в белые одежды. Обвели три раза вокруг бочки, срезали клок волос, повесили на шею крестик. Объявили: нет для него больше Аллаха. И имени мусульманского больше нет. Отныне он раб божий Александр, православный …

– Бисмилло рахмон рахим!

Коленопреклоненный аталык бьет закрыв глаза поклоны в сторону Мекки.

«Как они там, на небесах, делят между собой молящихся? – силится он понять. – Триединый русский Бог и наш мусульманский Аллах? Спросить, разве, у отца Никодима?»

Лезет за ворот рубахи, достает оловянный крестик на ленточке, смотрит на прибитого к кресту нового своего бога с упавшей на грудь головой.

«Лучше не надо, – решает.– Заругает еще».

Волга-реченька глубока

Они плыли навстречу друг другу по Волге – взятый в аманаты мальчишка-черкес удалявшейся от пыльной Астрахани на двенадцативесельном струге в окружении ватаги полупьяных гребцов, и он в двухместной каюте туристского теплохода «Клим Ворошилов» с любовницей. Оба думали о запутавшейся жизни, гадали глядя на унылый степной пейзаж за бортом: что там нас ждет за поворотом, какой неожиданный поворот судьбы?

Сорокапятилетний женатый мужчина, Игошев плыл в ту пору по течению. Подчинялся прихотям вздорной бабенки закабалившей его волю, терял самоуважение, катился в пропасть. Поездку с ним в Москву на ежегодное совещание собственных корреспондентов газеты и последовавшее за ним речное путешествие до Астрахани и обратно придумала она. Как всегда внезапно, под влиянием чувств, с присущим ей слепым воодушевлением и страстью. Наврала с три короба мужу про столичную глазную клинику, где ей необходимо посоветоваться насчет контактных линз, добилась отпуска на работе – все налету, галопом, с придыханиями, восклицаниями «а-ахх!», капельками пота на порозовевшем лице. Жила с ним в гостинице «Москва» назвавшись при регистрации замужней дочерью, что при разнице их лет выглядело правдоподобно. Таскала ужинать в ресторан не считаясь с расходами. Заказывала, прочитав от корки до корки меню, «самое-самое», как любила выражаться: шампанское, блины с зернистой икрой, «цыплята-табака», жареную стерлядь. Напряженно держала в руках вилку с ножом, отрезала небольшие кусочки, аккуратно, не спеша отправляла в накрашенный рот. Разглядывала посетителей за столиками, поправляла плечики муслинового платья с розой на груди, всем видом давала понять: ресторан для нее привычное место.

Простолюдинка из уральской провинции просиживавшая юбчонку в кресле секретаря-машинистки городского исполком она поставила себе целью выбиться в люди. Стучалась исступленно в запертые двери, царапалась, билась коленками. Повышала кругозор, пополняла знания. Не пропускала ни одного сколько-нибудь заметного культурного события в городе. Доставала, пользуясь близостью к начальству, билеты на гастроли знаменитых гастролеров, шлялась по выставкам, фестивалям, бывала на закрытых просмотрах в Доме кино. Поступила в заочный пединститут, чтобы иметь диплом о высшем образовании. Упорно, по слогам одолевала Кафку, Джойса, Бердяева, все мимо, без каких-либо последствий, с той же растерянной полуулыбкой на лице, косноязычием, путаницей в мозгах.

Отдалась она ему, думается, по той же причине: переиграть судьбу. Освободиться как в русской сказке от лягушачьей кожи, явиться миру в новом обличье. Быть постоянно на виду, общаться с содержательными, интеллигентными людьми, показываться на людях в обществе корреспондента центральной газеты, писателя, разъезжать на зависть исполкомовским сплетницам в машине с правительственным номером. Говорить с любимым о высоком: литературе, искусстве, читать вдвоем стихи, слушать серьезную музыку. Стать музой художника, единственной, самой-самой. Завоевать, увести из семьи…

Все это он отлично понимал. Хватался за голову, назначал сроки для решительного объяснения, прокручивал в уме варианты ухода. До той минуты, пока усмехнувшись покорно-обещающе она не садилась на кровать между трюмо и шифоньером в супружеской спальне и не начинала раздеваться. Все доводы рассудка, «за» и «против», логические построения и прочая муть летели в тартарары.

«Служу единственно одной плоти, ничего за три года путного не написал, недалеко до полной деградации», – размышлял он сидя в шезлонге, глядя сквозь колышимую ветром занавеску на иллюминаторе, как она примеряет в каюте новый купальник.

За время круиза она успела обзавестись поклонником. Занимавший одиночную каюту над нами аккуратный блондин в джинсовой паре, старший научный сотрудник какого-то мудреного НИИ, с которым они познакомились во время стоянки в Саратове, где туристов водили в местный краеведческий музей, не отходил от нее ни на шаг. Обнаружил в ней интересную собеседницу, разносторонне развитую натуру, поджидал во время прогулок по палубе, заводил умные разговоры. Она преображалась на глазах: хорошела, смеялась, бросала на него дымчатые взгляды.

«Черт его знает, – думал он вышагивая вслед за ними по узким палубным переходам, – может, я действительно проглядел в ней что-нибудь особенное».

Годы их связи в творческом отношении были для него провальными – все свободное время занимала любовная канитель. Дежурил, когда возвращался из командировок муж, в скверике напротив ее дома, смотрел на окна их квартиры, цепенел видя сквозь стекла, как она появляется на кухне, возится у плиты. Дома сочинял небылицы, попадался на вранье, переносил скандалы. Не считался с чувствами жены, взрослой дочери. Все положил к беломраморным ее коленям.

Глядя на текущую за бортом воду думал потерянно: как такое могло случиться? Почему я здесь, на чертовой этой посудине? В рабочую пору, среди беззаботных, праздных людей? Куда девалось мое самолюбие, кто вертит беличье мое колесо? Куда я плыву, черт побери?

– Куда плывешь, кунак? – окликал его с кормы весельной лодки обгоняемой «Климом Ворошиловым» темнокожий юноша в черкеске.

– Не знаю, кунак! – откликался он. – Плыву по воле волн!

Они быстро удалялись от прыгавшего на поднятой волне суденышка, черкес торопливо, боком, перемещался вдоль борта, кричал, согнувши рупором ладони:

– Москву знаешь? Далеко до Москвы?

– Далеко! – напрягал он голос. – Волгу сначала проплывешь! – Потом Оку! Дальше по Москве-реке! Плыть и плыть!

«Милый, с кем это ты? – слышалась из-за занавески знакомая интонация. – Скоро семь. Захватить твой свитер в столовую?»

Загадки Иоганна Корба

Как встретила черкесского узника Москва? Какими событиями отмечено начало его новой жизни? Где он обретался, что делал, с кем общался?

Единственное упоминание об этом, мимолетное, вскользь, Игошев обнаружил в «Дневнике путешествия в Московию» секретаря австрийского посольства Иоганна Георга Корба, посетившего в 1698-1699 годах Россию. Одна из страниц «Дневника» содержала описание приема у могущественного в ту пору вельможи Бориса Алексеевича Голицына, на котором автор побывал сопровождая патрона, посла австрийской имперской миссии И. Х. Гвариента.

«После обеда, – писал Корб, – посол с большей частью своей свиты сделал торжественное посещение князю Голицыну желая дружески поговорить с ним. Князь до того был любезен, что приказал своим музыкантам, природным полякам, для развлечения гостей разыгрывать различные пьесы. При том убедительнейше просил посла приехать к нему в деревню, куда он думал пригласить и господина архиепископа развлечься перед отъездом его в Персию. Чтобы показать свои достатки, князь Голицын велел подавать вина различных сортов. Вместе с тем, с целью блеснуть своим гостеприимством, он приказал двум своим сыновьям прислуживать господину архиепископу и господину послу; к ним присоединил молодого черкесского князя, недавно еще похищенного тайно у своих родителей, князей черкесских, и окрещенного. Одна вдова, самая богатая из рода Голицыных, сострадая юноше, разлученному с родителями и лишенного таким образом отцовского достояния, объявила его своим наследником. Учителем у этих молодых людей поляк; они недавно стали обучаться у него языку латинскому. В выражении лиц Голицыных видна скромность, но в чертах черкеса, напротив, благородство и твердость духа, обличающие воина по происхождению».

Немало часов провел он в раздумьях над прочитанным. Корбовский «Дневник», клад для любого интересовавшегося петровской эпохой исследователя, наглядный, вместе с тем, пример путевых заметок иностранцев, пишущих о незнакомой стране. Наряду с достоверными фактами пестрят они неточностями, ошибками, просто небылицами объясняемыми незнанием местного языка и тем, что сочинители сплошь и рядом пользовались в качестве источников устными, не всегда правдивыми сообщениями. Доверять таким свидетельствам следовало с крайней осторожностью.

Обнаруженный отрывок вызвал у него немало вопросов. Откуда, во-первых, Корб взял, что молодого кабардинца похитили тайно у родителей, а не увезли, как было ему известно, из отчего дома в результате совершенной сделки? Каким образом привезенный под охраной в Москву очутился он не в избе для заложников на заднем дворе посольского приказа, как можно было ожидать, а в хоромах всесильного Бориса Алексеевича Голицына? Не в роли, хотя бы, домашнего служки или конюха, отнюдь нет! – членом семьи, воспитанником, которого обучали вместе с родными чадами латинскому языку. Что за сердобольная вдова из Голицынского рода, пожелавшая сделать его наследником? Где ее Корб откопал?

Писал он, разумеется, не диссертацию, исторический роман. Ради занимательности, свободы изложения можно было пренебречь унылой правдой. Сочинять не обращая внимания на мелочные нестыковки, полагаться на интуицию, творить собственную художественную действительность.

Все это было в теории. На практике продолжал заниматься той же мутотой: проверял, уточнял, искал мотивировки. Стремился докопаться до истины, стереть белые пятна, выстроить сюжет, чтобы комар носа не подточил.

Мучимый правдоискательством вновь забрался надолго в дебри «Туркестанского сборника». Забыл о рукописи, Корбе с его «Дневником», зачитывался до одури побочными документами, пока не наткнулся случайно на папку с материалами о владетельных князьях Кабарды выезжавших на службу в Московию. Они-то и вывели его на нужный след…

Русские Черкасские

Соверши Игошев знакомое путешествие на «Климе Ворошилове» по Волге четыре века назад, встретилась бы ему, возможно, вместо ладьи юного Александра другая ладья. Празднично изукрашенная, с богатой свитой на борту, везшая на смотрины в Москву невесту царю Ивану Четвертому.

Овдовел летом 1560 года молодой монарх, похоронил жену Анастасию Романовну. Тосковал, места себе не находил. Видя такую напасть собрались на совет ближние бояре. Судили, рядили, надумали, в результате: женить немедля Ивана. Ласковая баба, дело известное, хошь какую тоску в два счета излечит.

Первая попытка поиска суженой успеха не принесла, польский король Сигизмунд Второй Август отклонил предложение русичей, любимую дочь Екатерину за царя Московии выдать отказался. Отправили тогда сватов Федора Вокшерина да Степана Мякинина на Кавказ: «у черкаских князей дочерей смотреть». Присмотрели, в результате, сваты пятнадцатилетнюю справную девицу, дочь тамошнего владыки Темрюка Идарова – Кученей. Повезли в Москву вместе со старшим братом Салтанкулом дабы за сестрой приглядывал, как у кавказцев принято.

Чернявая девица Ивану приглянулась. Крещена была на пятый день по приезду митрополитом Макарием, имя получила православное Мария, а там и под венец пошла с Иваном в соборной церкви Успения под перезвон пяти тысяч московских колоколов. Была молодая царица, по мнению одних, ангел во плоти: стройна, легка, с огненными очами. Любящая, кроткая, незлобивая. По мнению других, дьявол в юбке: холодная, безжалостная. Присутствовала на медвежьих потехах, любила смотреть, как ломают на колесе руки и ноги преступникам, сажают на кол, заживо варят в кипятке. Окружила себя красивыми девицами, подталкивала их на блудодейство с мужем, подглядывала из-за занавески на срамное баловство. Покровительствовала будущим главарям опричнины Малюте Скуратову, Василию Грязнову, Федору Басманову, Богдану Вольскому.

Как оно было на самом деле, поди знай. Прожила Мария недолго, схоронила в двухмесячном возрасте единственного ребенка, царевича Василия, а в 1569 году сама отдала Богу душу. То ли простудившись во время поездки на богомолье в Суздаль, то ли, если верить Ивану Грозному, «злокозньством» государевых недругов «отравлена бысть», то ли, как пишет пискаревский летописец, «тогда же опоил царицу Марью Черкаскову» сам венценосный злодей. Роль свою в русской истории Мария Темрюковна, тем не менее, сыграла. Тем, хотя бы, что правдами и неправдами способствовала возвышению старшего брата Салтанкула, прибывшего, как помним, вместе с ней в Москву. Честолюбивый энергичный кавказец, получивший при крещении имя Михаил стараниями любящей сестры быстро пошел в гору. Стал боярином Михаилом Темрюковичем Черкасским, сидел в Ближней Думе по правую руку от царя. Возглавил со временем Казанский и Сибирский приказы, прославился ратными подвигами: водил в сражения русские дружины, громил татар, поляков. С легкой его руки потянулись в Москву представители адыгской аристократии из сопредельных княжеских родов: Темрюковичей, Камбулатовичей, Сунчалеевичей, Бековичей, Ахамшуковых, Егуповых, Чумаховых. Именуемые все скопом для простоты Черкасскими вливались мало-помалу кабардинцы в российский правящий класс. Служили на государственных должностях советниками, приказными, посланниками, губернаторами, воеводами, получали за службу чины, награды, вотчины. Богатели, брали жен из знаменитых русских родов. Плодились, женили сыновей, выдавали замуж дочерей, становились, подобно другим иноземцам, связавшим судьбу с Россией, по всем статьям россиянами. К 1700 году были самыми богатыми землевладельцами империи, опережали, по свидетельству историка С. М. Соловьева, знатностью шестнадцать «первостепенных» российских фамилий, обошли в боярской табели о рангах Воротынских, Трубецких, Голицыных, Хованских. Морозовых, Шереметевых…

Знакомясь с жизнеописанием русских кавказцев, нашел он среди прочих имя Михаила Алегуковича Черкасского. Первое упоминание о нем датировалось 1664 годом, когда приехавший в Москву молодой князь был представлен царю Алексею Михайловичу, крещен и спустя недолгое время принят на службу. Был новгородским воеводой, участвовал в русско-турецкой войне 1676-1681 годов. В «Словаре достопамятных людей Русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменского говорится: «Князь Михаил Алегукович в 1679 году, предводительствуя многочисленным войском, удержал турок и татар от вторжения на Украину, нанес последним значительный урон под Киевом». Начавши служить у государя-отца остался благородный горец верен государю-сыну. Отдал немало сил пособляя малолетнему Петру в перестройке «потешных батальонов» в регулярные гвардейские полки – Преображенский и Семеновский. Во время восстания стрельцов встал не колеблясь на сторону государя. «Муж чести и правды, по словам академика Н. Г. Устрялова, он жестоко осуждал все действия любимцев Софьи». Принял деятельное участие в разгроме мятежников, входил в число ближайших сподвижников Петра, коим поручено было расследование причин и обстоятельств бунта. Присутствовал при допросах, пытках, массовых казнях стрельцов. Во время подготовки второго Азовского похода пожертвовал казне немалые деньги на строительство двух шестидесятипушечных фрегатов, был рекомендован Петром на должность главнокомандующего сухопутными силами, получил звание генералиссимуса. Захворав накануне похода был заменен воеводой А. С. Шеиным, но оставлен в Москве на период отсутствия монарха в должности царского наместника.

Родословная Михаила Алегуковича вывела его прямехонько к старшему сыну Андрею, маршировавшему когда-то с игрушечным ружьем в «потешных» отрядах малолетнего Петра, ставшего впоследствии одним из первых офицеров Преображенского полка. Он-то и положил конец его сомнениям по части корбовского «Дневника».

«Нашел советчика, – слышал он сквозь шелестенье архивных страниц юношески чистый голос – Австрияка какого-то! Меня бы наперед спросил. Мы же с Санькой Бековичем-Черкасским однополчане, палатку офицерскую на двоих делили. А ты – «Корб», «Корб»… Пиши, сочинитель, – приказывал. – Касаемо кражи соврал иноземец. Никто Девлета из семьи насильно не увозил, взят был в аманаты и привезен в Москву полюбовно, по согласию с родителями. Пользы государства для. Как к Голицыным попал? Да просто. Дед его шестиюродный, князь Андрей Камбулатович Черкасский с супругой Анной Васильевной приютили у себя поначалу парня. Своих-то детей бог им не дал, а тут родственник, родная, что ни говори, кровь. Случилось так, что преставился вскорости Андрей Камбулатович, царствие ему небесное, Анна Васильевна осталась одна. Как тут быть? Обратилась тогда вдова («Была, значит, вдова! – пронеслось у него в голове, – не врал Корб!») к двоюродному брату Борису Алексеевичу Голицыну. Слыхал, небось? Вельможа из знатнейших, бывший дядька царя. Так, мол, и так, поведала, годы мои немолодые, призовет скоро господь. Не позаботиться ли, мол, князюшка о внуке нашем Сашеньке? Юноша добрый, смышленый, в вере благочестив. Умру, говорила, все достояние, какое есть, ему достанется. Так в завещании и написала…Согласился Голицын, – продолжал рассказ, – забрал Девлета. Сделался тот у него в доме навроде сына приемного. В Преображенский полк попал после обращения князя к его царскому величеству – государь в просьбе Борису Алексеевичу не отказал. Первый Санькин обер-офицерский чин прапорщика обмывали мы в кабаке на Неглинной. Бывал, поди? Парамона Кривого кабак. Выпили знатно… Пиши, пиши, – поощрял наблюдая, как он строчет в блокноте. – Дивное перо у тебя, – изумлялся, – и чинить не надо, и чернила само на бумагу льет. Оставь на память коли не жалко: пригодится для писанины какой».

Москва золотоглавая

– Сань, гляди!

– А-а?

– Да не туды! По левую руку!

– Вижу. Людишки простые купаются. Эка невидаль!

– «Людишки»! Ты на молодку глянь, из воды вылазит!

– Чего глядеть? Баба как баба…

– Слепой вы, господин гвардии подпоручик! Вам бы стеклышки на глазах носить. Задница у молодки, гляди! Прям мортира полевая!

– Задница, задница, заладил! Слушать тошно!

– Как это вы, господин гвардии подпоручик, со старшим по чину разговариваете! Мо-олчать! На гауптвахте давно не сиживали? В карцер его! На хлеб и воду! Щенок!

Глазеет черный люд на шагающих вдоль реки веселых гвардейцев, качает головами: бравые до чего молодцы! Хороши собой, разодеты в пух и прах. Кафтаны голубые до колен, штаны с медными пуговицами, шляпы-треуголки с галунами. Богато живет царева гвардия!

День Преображения Господня нонешный год на зависть: небо умытое, в кудрявых облаках, солнышко по-доброму припекает. Истинно праздник Яблочного Спаса! Прихожане, пропев в храмах «Да воссияет и нам, грешным, Свет твой неприступный», отстояв торжественную службу, высыпали на улицы. Шум, крики, веселье кругом. Берег Москвы-реки напротив Кремля усыпан народом. Лежат на травке, закусывают семейно. Пост Успенский нынче ослаблен, церковный устав дозволяет вкушать рыбное: ешь не хочу! Там и тут, поднявшись от льняных скатерок, скинув наспех одежу, бегут к воде сверкая белизной тел оголенные мужики и бабы. Старые и молодые – без разбора. Плещутся в реке, звонко перекликаются, плывут на ту сторону. Веселый праздник Яблочный Спас, хвала Творцу нашему!..