Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Вещь тяжелее слова.
Слово тяжелее мысли.
Смерть тяжелее всего.
Вероятно, вам не терпится узнать, что я увидел сразу после того, как принял смерть?
Ничего. Черная волна забвения снесла всё, чем я огораживал себя от признания смерти, и растворила меня. Я чувствовал свою смерть как наступление вечности, не нуждавшейся во мне. За короткий миг от меня остался лишь контур, пустая полость, как от жителей Помпей, испарившихся в пылающем пепле – но и эта каверна стремительно заполнилась чем-то илисто-нефтяным.
Я исчез, и мое место заняла память – моя память о том, что есть подлинно невыносимое в смерти. Сможешь ли догадаться сам, читатель, что это?
Боль? Я свидетельствую, что в смерти нет боли. Если рождение наше проходит сквозь непрерывную ноцицепцию, то смерть – это освобождение от боли.
Тотальность невозврата? Довольно близко – хотя, если вдуматься, разве не есть ли и жизнь такая же невозможность вернуться?
Страх самой смерти? В общем-то да, но что он из себя представляет? Самое невыносимое – это нарастающий зуммер ужаса того невидимого наблюдателя, что спрятан внутри каждого человека, чтобы следить за его непрерывностью. Обычно мы не замечаем его, покуда бусина души размеренно ползет сквозь тьму по нити света, полагая, что она и есть этот свет. Но стоит невидимой руке дернуть за эту нить, бусина тут же понимает зыбкость своей природы: она лишь пузырек персональной пустоты, влекомый потоком света. За пределами потока только мрак, ужас и чернота, и потому следует непрерывно надзирать себя в том, чтобы не слиться с ними.
Всё это я узнал гораздо позднее, но тогда, в минуту запоздалого прихода смерти, я с медицинской скрупулезностью мог наблюдать, как везикула души покидает зону света.
Сначала ты еще как бы внутри потока, но нештатная траектория души запускает аварийную сигнализацию, у которой вместо света и звука пульсирует страх. Чем ближе граница света – тем он плотнее. И когда вместе со смертью ты вылетаешь из потока, эфемерная тонкость того пузырька, что ты называл собой, становится до ужаса очевидной. Ты один на один с миром. Ты исчезающе мал. Страх мгновенно сгущается в этой сжимающейся вселенной, превращаясь из абстракции в вещество. Из рассеянного газа он собирается сначала в удушливую атмосферу вокруг твоего эго, а затем проступает на его тонких стенках холодным конденсатом. Очень быстро сжиженного страха становится так много, что эти стенки лопаются, и волны ужаса врываются внутрь. Вот теперь его можно уже ощутить всем телом. Страх хлещет внутри, сбивает с ног, парализует холодом. Затем волна вдруг прекращает бег, наливается тяжестью – и в следующий миг ты чувствуешь, как льдины невыносимого отчаяния сплющивают грудь. Слышится сдавленный хруст, лед принимает форму твоих легких, и выдох больше не в силах стать вдохом. Ты чувствуешь последнюю легкую судорогу, и в ушах навсегда повисает непрерывная нота – что-то типа писка парктроника, опоздавшего предупредить о контакте с препятствием, или невыносимое четвертооктавное си кардиомонитора, оповещающего об остановке сердца – но только гораздо выше, в диапазоне ультразвука, который твое сознание вдруг научилось улавливать, чтобы зацепиться хоть за что-то, лишь бы не исчезнуть в волнах беспамятства. И этот неуловимый обычный ухом писк не стихает, потому что он становится твоей вечностью. Там, за ее пределами, кардиомонитор давно отключен, и бригада реаниматологов уже покинула тебя, но ты не догоняешь этого. Ты отслоился от мира, разошелся с ним, словно вагон, отцепленный от поезда и следующий по инерции хода в тупик.
Последнее, уже неживое движение: душа опускается вниз, в легкие, и остается запечатанной там. В них накрепко сжат последний вдох, последний миг разумного существования. Ты застываешь в нем, потому что ради вдоха нужно сделать выдох, но ты боишься, что вместе с ним ты рассеешься навсегда. И тогда уже точно вместо тебя не будет ничего.
И нет силы сильнее этой мертвой хватки. И нет страха страшней.
Но бог милосерден.
Однажды, вечность спустя, ты вдруг замечаешь, что то, чего ты так долго боялся – полная тишина и темнота – всё-таки наступили. И, не успев испугаться их абсолютности, ты понимаешь, что в нем тем не менее что-то есть: ты сам, заметивший этот абсолют. Это движение мысли заставляет душу вспыхнуть заново, осветив тьму вокруг слабым одиноким огоньком. И пускай еще через миг всё вновь исчезает – сейчас страха нет. Непрерывность, мнимость которой теперь очевидна, больше не нужна. Линия жизни не обязана быть сплошной. Бывают времена, когда она превращается в пунктир. Непривычно, неприятно – но жить можно.
Это чувство живет ровно до новой волны черноты.
Я не случайно сменил точку отсчета на повествование от третьего (или даже второго) лица. В миг, когда ты открываешь глаза уже после смерти, эти самые глаза кажутся принадлежащими кому-то иному. То повседневное ощущение себя, в прожитой жизни привычное до незаметности, не может собраться заново по ее окончании. Кажется, что тело подменили глиняной куклой, заготовкой, големом. Однако быстро выясняется, что ты гораздо более безвещественен. Ты пытаешься осмотреть себя, но не можешь направить на себя внимание. Всё смещается и ускользает под его лучом. Лишь нечто смутное улавливается периферией зрения, и совсем непонятно: это фантомная память о старом теле и тебя на самом деле нет? Или это твое новое тело и просто теперь тень – максимальная телесность, которую ты способен удержать?
Но приходит новая волна тьмы, и оба этих вопроса теряют важность.
Пробуждения слишком быстротечны и мало что позволяют понять. Каждый раз ты будто шахматный король, очнувшийся после мата и тщетно созывающий свою армию, но уже нет ни фигур, ни клеток, ни света, ни тьмы, ни полей, ни правил. Привычное измерение изогнулось, вывернулось наизнанку и схлопнулось так, что ты сейчас с иной стороны вселенной, ставшей тесной коробкой, внутри которой опрокинутая теснота и мрак, набитые неупокоенным присутствием, незримо прикасающимся к тебе. И, собственно, всё, что тебе доступно на уровне чувств – вот это улавливание скрежета чужих тревог, готовых высосать тебя через твое же внимание.
Свалка таких же заброшенных и позабытых фигур, убранных с доски. Сколько вас здесь, а?
В каком-то из пробуждений душа мерцает чуть светлее, и становится видно, что всё улавливаемое чужое присутствие – это только твои колебания души. Никого нет в этой пустыне духа. И сначала это знание приносит тебе облегчение и радость, но затем оборачивается печалью. Сколько еще предстоит проплыть в этом одиночестве, путая лица и времена?
В череде пробуждений вдруг оживает контроллер непрерывности и бросает новое семя сомнения: «Что, если память покинет меня? Кто проснется в следующий раз? Буду ли это я?» Теперь каждое новое пробуждение начинается с ревизии памяти. Всё ли я помню? Не потерял ли что, пройдя сквозь очередную стену черноты? Но память зыбка и обманчива – и ты похож на ребенка, строящего замок из песка на берегу моря. Мутная пена подъедает то тут, то там, и надо возводить себя вновь, иначе как ты найдешь себя, когда очнешься опять? Море сровняет любой выступ, надо постоянно обгонять его, и потому все молитвы сжимаются всего до двух слов: «Вечная память, вечная память, вечная память…»
Волна беспамятства отступает в очередной раз. Я замечаю, что тьма вокруг неуловима преобразилась, словно сменила состав. Проявляется купол неба и медленно, как сценический механизм, разворачивается и наводит новый фокус. Горизонт постепенно светлеет, пока вдалеке не становится виден пылающий до неба костер. Его искры уносятся в ночь. Это бог? Или это я, уносимый всё дальше в черный космос, чтобы окончательно остыть в нем? Пламя молчит и исчезает во тьме…
…но не пропадает насовсем. Очнувшись, я нахожу себя рядом с костром. Он почти полностью отдал свой свет наверх и теперь остывает. Там, в вышине, искры замедлились, зависли и стали звездами. Я вижу ожившее небо. Оно словно дышит этими звездами: точки зажигаются и гаснут, чтобы появиться в новых местах. Это бесконечное красивое перетекание света вселяет покой и уверенность.
Но главное – приливы тьмы более не растворяют в себе весь мир. Пусть иногда звезд становится мало, но они не исчезают полностью. Космос над головой продолжает дышать, и невидимая сила помогает мне медленно плыть под огромным звездным куполом. Я чувствую, что звезды действительно живые, что они неравнодушны ко мне. Каждая из них – это квант внимания, вспыхнувший и летящий ко мне со скоростью света.
Прах к праху. Миллиарды лет назад невесомая пыль собиралась в планеты и звезды. Наэлектризованные частицы вещества притягивались друг к другу в пустоте, достаточно им было оказаться рядом, смыкались в плотные сгустки и наматывали на себя окружающее пространство, чтобы собраться затем в небесные тела. Я чувствовал, что плыву под действием похожей гравитации – и, в общем-то, догадывался, кто есть точка притяжения. И когда я однажды открыл глаза и почувствовал взгляд, присутствие, а затем разглядел очертания фигуры в балахоне, то совершенно не был удивлен. Меня, скорее, поразило то, что мир вокруг стал не то что бы более светел, но более отчетлив, осмысленен, крепок. Как будто добавилась незримая несущая колонна в опору мироздания. Собственно, так оно и было, понял я по прошествии времени. Создавать из небытия мир и хранить непрерывную память о нем гораздо легче, когда ты не один.
Я по-прежнему не мог уловить лица, даже когда тень в овале капюшона становилась не слишком густой. Но мне достаточно было того, что я услышал слова:
– Проснись, проснись! Вещь тяжелее слова…
– Слово тяжелее мысли, – закончил я.
Из фантомных глазниц моих потекли фантомные слезы – слезы благодарности спасенного существа. Я смахнул их рукой и почувствовал прикосновение этой самой руки. Я не просто был – я существовал.
Мое тело источало слабый, но ровный свет. Это тусклое сияние было едва ли сильнее мерцания телефонного экрана в темной комнате, и всё же оно могло извлекать вещи из темноты. Во всеобщей черноте я разобрал отдельную черноту дерева, а потом смог различить, что оно окружало меня в форме лодки. Я лежал на ее дне, а рядом со мной, опершись на поцарапанное весло, стояла знакомая фигура в пепельном балахоне. За ней была видна пустыня или скалистая поверхность – трудно было разобрать в сгущавшемся мраке. Я хотел было встать, но сущность сделала знак не делать этого. Вскоре я понял, почему: мир вновь накрыла темнота.
Край
– Нам надо толкать, – сказал Лодочник, когда схлынула тьма и я окончательно пришел в себя.
Я встал, осмотрелся и, к радости своей, увидел, что мир вокруг был продолжением того мира, что был до прихода тьмы, которая, кажется, теперь перестала быть беспамятством. Пусть она пришла тяжелым парализующим сном, стряхнуть который было невозможно, однако это был всё же сон, а не смерть. Возникшее рядом бытие еще одного существа, как я говорил, придало устойчивость всему вокруг. Мы вошли в орбиту друг друга, и наша взаимная гравитация теперь создавала что-то вроде системы координат. Купол звездного неба окончательно замер и оперся на твердь, проступившую из тьмы.
Вот только ничего, кроме этой тверди, не было.
Вокруг, насколько хватало бледного света наших душ, были острые, как нож, зазубренные острия черного льда или, скорее, вулканического стекла. Если во время погружений – я помнил их! – мы плыли по тягучей нефти или магме, то сейчас она, кажется, застыла.
Я вылез из лодки, и существо в балахоне тотчас принялось ее толкать. Я присоединился к нему и уперся в корму лодки. Она оказалась неожиданно массивной, будто была высечена из породы гораздо более твердой, чем обсидиан под ее днищем. По крайней мере, лодка проламывала его, как ледокол проламывает торосы, с той лишь разницей, что оставляла за собой не полынью, а след колеи.
Изнурительное, отупляющее проволакивание судна между нагромождениями льда и мрака стало единственным занятием на много дней вперед. Очень скоро я потерял им счет – отчасти из-за того, что сами здешние дни были коротки и чаще всего несоразмерны друг другу. Тьма инверсивно мерцала, произвольно распадаясь то на совсем маленькие, то на более длинные промежутки. И всякий раз, когда она сгущалась и объявляла отбой, я неизменно падал у лодки, не имея сил толкать ее дальше, ибо это был в полной мере адский труд. Я не видел ног, но ощущал боль, словно шел босиком по переломанным ледяным лезвиям, выходившим из-под лодки – хотя, казалось бы, не должен был ничего чувствовать. Впрочем, со временем боль ушла или просто потупилась, и я лишь механически отмечал, что с каждым шагом стачиваюсь на неуловимую малость.
Я не понимал, в чем был смысл такого странного труда, но во мне и не было этой потребности. В этой полутьме само сознание словно померкло, съежилось, упростилось до примитива. Вот тьма. Вот свет. Свет дает силы идти к нему – и ты идешь. Лодка лишь необходимое условие. Так надо здесь.
Но всё же и в этом изнурении время от времени я находил в себе неизрасходованный запас света, который употреблял на внутреннюю работу. Тогда я пытался силой воли то ли очнуться, то ли побольше осветить всё вокруг, чтобы вырваться из этой сковывающей сознание тьмы, выхватить у нее хотя бы метр пространства, не занятого ею. Но всё, по большому счету, было тщетно. Тьма не впускала в себя, не давала себя помыслить, и сколько бы я ни вглядывался в ландшафт, борт лодки или себя, я видел лишь игру теней, безразлично расступившихся в чужом присутствии и ждущих момента так же безразлично сомкнуться. Я сам был просто раздвинутой тьмой, в зазоре которой ничего нельзя было разглядеть, кроме нее самой.
– Не стоит тратить на это свет, – заметил как-то Лодочник. Прошло уже много местных суток, а это была вторая или третья фраза, сказанная им. Она звучала больше как предупреждение, а не совет, но всё же я обрадовался его словам, потому что всё это время мне казалось, что он не говорит со мной нарочно, желая наказать за что-то.
– Ты зол на меня? – осторожно спросил я.
Лодочник повернулся ко мне. Лицо его по-прежнему было неразличимо: оно словно возникало из сотен разных фото, сменявших друг друга с кинопленочной быстротой, и можно было уловить лишь смутные общие черты, сразу теряющиеся в новом потоке. Сейчас мне показалось, что на последней серии лиц проступил изумленный гнев.
– Душа теряет изгибы зла уже через несколько тысяч рождений, – сказал Лодочник и замолчал, словно давая возможность оценить его возраст. – И я не зол на тебя, но всё же… Твой дух любопытен, но зачем ты призывал меня? Не кажется ли вам, людям, что вы еще не разобрались в областях вам доступных, прежде чем пытаться попасть в недоступные? Я читал твою душу, но не понял: разве тебе было одиноко там, в окружении множества любящих сердец, что ты раз за разом стремился попасть в место, состоящее в основном из одиночества? И разве не знал ты, сколь мал ваш мир по сравнению с бескрайней темнотой смерти и как ничтожен твой корабль в его мгле? Да и так ли он прочен? Жизнь людей – это и есть непрерывное строительство того ковчега, на котором душа должна добраться из одной исчезнувшей вселенной до другой. Ты что же, хотел испытать неоконченный корабль и благополучно вернуться? Не слишком ли это… глупо?
Стало чуть светлее. Мой голый беспримесный стыд делал ярче пространство вокруг – так, по крайней мере, мне показалось. Лодочник был прав в каждом слове, и самым постыдным была его правота в том, что мне было одиноко среди людей, любивших меня. Жизнь пронеслась перед глазами быстрой вспышкой, в середине которой был я, воображавший себя звездой, излучающей благостный свет, а на самом деле я давно превратился в черную дыру, этот свет поглощающую. В этот момент небо по-настоящему достаточно просветлело, и я обрадовался тому, что пришло время раствориться в новом напряжении, отнимающем все мысли и силы.
Со временем лодка стала идти чуть легче. С каждым днем черный камень под ногами становился мягче, и грузное дно лодки уже слегка проскальзывало по нему. Но вместе с тем звезды, казалось, светили чуть слабей, и наши остановки становились всё продолжительней. Однако теперь у меня была возможность говорить с Лодочником.
– Это наказание, да? – спросил я как-то раз, похлопав по лодке. – Что-то такое из древних времен, верно? Ну, если ты меня понимаешь?
Лодочник посмотрел на лодку, затем на меня – и расхохотался. Смех был странный, походивший более на звук валуна, брошенного в ущелье, однако я был рад, что смог развеселить Лодочника.
– Как таким дремучим людям доверяют походы в смерть? – спросил он, прохохотавшись. – Нет никаких загробных судов и наказаний. Впрочем, и догробных тоже, если не считать за суды ваши мелкие сведения счетов. Есть лишь то место, куда ты в данный момент пришел. И есть обстоятельства – и воля остаться в них или изменить. Иногда наша воля приводит к тому, что обстоятельства становятся хуже, но это не отменяет первый пункт: ты там, куда в данный момент пришел. Ты был упрям в своем желании попасть сюда. Честно, я был удивлен, увидев тебя в первый раз. Я помог тебе выйти, но твоя настойчивость была потрясающа. К сожалению, если головой пробить стену, эта самая голова надолго отказывает. И твоя голова тоже не была готова находиться здесь. Поэтому она раз за разом возводила фантомные миры, веря в то, что способна зажечь в них жизнь. К сожалению, это стоило тебе бесконечно много времени, и твою душу отнесло так далеко, что у нас теперь очень мало шансов выбраться.
Последние слова Лодочник произнес так серьезно, что я забеспокоился.
– Подожди, подожди, но ведь мы же выбираемся? Лед стал мягче, ведь так? Ведь это неспроста?
– Да, лед стал мягче. Но их всё меньше, – ответил Лодочник и указал на звезды.
– Звезд? Они исчезнут? И что тогда? Или это не звезды?
Лодочник отвернулся и лег на бок.
– В следующий раз. В следующий раз.
Что это значит, спрашивать было бесполезно. Я уже знал, что про следующий раз я смогу спросить лишь в следующий раз.
Порода под ногами податливо вминалась. Лодка шла легко. Если в аду есть погода, то сейчас явно было похоже на оттепель. Временами черный лед становился столь хрупок, что приходилось осторожно выбирать, куда сделать шаг. И однажды я действительно проломил слишком тонкую корку. Нога моя ушла во что-то мягкое и цепкое одновременно. Я ощутил пылающий холод, но Лодочник тут же бросился ко мне и одним рывком вытащил моя ногу из провала. Тьма булькнула (так мне показалось или просто в голове пронеслось сравнение с остывающим туфом) и мгновенно застыла.
Я не успел испугаться, за меня это сделал Лодочник. Мне было не понятно, что страшного произошло, всё случилось достаточно быстро. Насколько можно было разглядеть себя в полутьме, я был цел – как вдруг я ощутил, будто во мне открылась рана и из нее стремительно полилась кровь. Я осматривал себя и никак не мог найти эту рану на своем и без того слаборазличимом теле, однако чувствовал, что сила покидает меня, будто воздух – дырявое колесо. Мир резко потерял четкость, сгустился, почернел, резко ухнул и опрокинулся мне на грудь.
Я очнулся в руках у Лодочника. Он растирал меня, его касания отдавались во всём теле, словно бы пальцы его проросли во мне, оплетя чем-то вроде корней, хотя ничего такого я не видел. Так или иначе, но его усилия помогли, чувство цельности вернулось ко мне – но вместе с ним меня накрыло чем-то вроде похмелья. Мучимый им, я пролежал на руках Лодочника еще какое-то время. Затем пришла очередная волна темноты, веки мои закрылись, а когда я открыл их вновь, мир окончательно пришел в прежнее равновесие.
– Что это было? – спросил я первым делом.
Лодочник перелистнул лица, глядя на меня ими так, словно пытался определить подходящий уровень ответа.
– Это тьма, – ответил он просто. – То, от чего сбегает весь твой мир. Но я предпочитаю называть это «ничто». Ничто превращает в себя всё, что попадает в его пределы. Пожалуйста, будь впредь осторожнее, если хочешь остаться собой.
После этого случая мы словно застряли на одном месте. На пути то и дело попадались места, которые я про себя называл «болотами» – та самая мягкая зыбь под ногами, грозившая проглотить меня. Лодочник осторожно переступал с кочки на кочку, различимые лишь им, и я следовал по его следам. Толкать лодку вдвоем в этих местах было невозможно. Мы сворачивали, пробирались к более устойчивой поверхности, но на эти блуждания уходили все наши силы и время. Я копил в себе тревогу и тоску, боясь выдать их Лодочнику, но однажды не выдержал и спросил:
– Что будет, если мы останемся здесь?
– Я же говорил, превратимся в ничто.
– Но ты ведь… знаешь куда идти, правда?
Лодочник встал, оперся о корму и выдержал длинную паузу, прежде чем ответил:
– Послушай меня, человек. Я не Лодочник, как ты боишься меня называть. Имя мое – Проводник. Дело мое – доставлять души с одного берега жизни на другой. Желательно, максимально сохранив их. Для этого есть лодка. Но сейчас я не вижу ни берегов, ни вообще каких-либо ориентиров, которые знаю. Нам надо найти место, где лодка сможет плыть, но только, по возможности, не потеряв тебя при этом. А это, как ты понимаешь, довольно противоречащие задачи.
После этих слов холодной тупой тоски внутри меня стало гораздо больше.
– Ты оставишь меня здесь?
– Нет. Я – Проводник, я не могу этого сделать. Это не область моего выбора, так же, как на земле вы не властны над выбором «дышать» или «не дышать».
Это успокоило меня, но ненамного.
– Мы найдем нужное место?
– Мне бы очень хотелось этого. Но пока я не вижу его.
– Я… я могу как-то помочь?
Проводник (я сразу привык к новому имени) помолчал и сказал только:
– Спи.
Звезды, затрепетав, спрятались за черной туманной дымкой, и тьма пропитала нас сном.
Мы всё больше и больше блуждали по черным топям, лишь изредка проходя куда-то вперед. И я действительно стал замечать, что звезды не только тускнеют, но постепенно редеют – как и предсказывал Проводник. И мне стало понятно, что слова Проводника о том, что он не видит нужного места, не были фигурой речи, как мне показалось сначала, а были ровно тем, что они значили. Проводник точно так же, как и я, был заложником этой бездонной тьмы, окружающей нас, хотя до этого я был уверен, что он если и не хозяин здешних мест, то как минимум управляющий.
Наши привалы стали часты, а хождения бесплодны. Я предложил ему оставить лодку и сделать обход налегке, но он лишь жестом указал, что в таком случае лодку то ли поглотит тьма, то ли мы не найдем ее потом – а скорее всего, это было одно и то же. Проводник вообще стал молчалив, словно слова были светом, который и без того неуловимо исчезал в этом странном мире.
Тьма же была неотступна и терпеливо ждала, когда мы сдадимся ей.
Местные дни сменялись местными ночами, едва отличимыми друга от друга. Тьма уже просочилась во всё вокруг, текла легкой взвесью в пространстве. Сначала я отгонял эту муть, она отлетала, подчиняясь взмаху, но затем незаметно накапливалась вновь – и я перестал бороться с ней. Мир мерк, временами лишь вспыхивая чуть ярче, но всё же неизбежно теряя накал.
Однажды я очнулся, лежа в лодке. Купол неба был неожиданно ясен, и звезды безмолвно мерцали своей поредевшей, но пока еще многочисленной россыпью. На место гаснущих звезд приходили новые, словно кто-то передавал их огонь там, далеко-далеко. Вдруг все они разом погасли. Я не сразу понял, что надо мной склонился Проводник.
– Ты всё еще готов помочь? – спросил он.
Признаться, я уже позабыл и тот свой порыв, и стыд, ставший его причиной, но немедля ответил «да».
– Хорошо. Но нам придется рискнуть.
Я догадался, что рискнуть придется мной, если не всецело, то как-то частично. Я хотел уточнить, что именно мне будет угрожать, но уже не успел: руки Проводника успели странным образом оплести мою голову, и я почувствовал не то что бы массаж, а некую калибрацию себя. Все чувства постепенно сосредотачивались в голове, она словно отделилась от тела, да и вообще от всего остального. Звезды сместились, встали с мест и вдруг стали чертить идеальные круги, словно их снимали на длинной выдержке. В центре осталась неподвижная светлая точка, постепенно она становилась всё ярче, а круги вокруг, напротив, гасли. Звезда наливалась светом и начала дрожать, но оказалось, что дрожит мой взгляд. Проводник помогал мне улавливать ее в фокусе, и я понял, что мне надо уцепиться за звезду прямым продолжительным взглядом. Она упорно не хотела это делать. Юлила, мерцала, отворачивалась. И всё же вдруг звезда словно проткнула меня лучом – и я потерял сознание от такого количества света.
Я пришел в себя в большой незнакомой комнате. Можно было бы сказать, что в ней было полутемно – кроме большого телевизора в центре других источников света не было – но я знал, что такое настоящая тьма, поэтому непроизвольно захотел зажмурился от ударившей волны света. Но сделать этого мне не удалось. Воля сомкнуть веки уходила в никуда, и я по-прежнему видел в мельчайших деталях все вещи – так, словно контуры их светились собственным светом. Ярче всего был телевизор, источавший поток света на еще более яркого человека, которого я заметил на диване перед ним. Человек и телевизор словно обменивались светом. Вдруг эта связь прервалась, человек наклонился к мерцающей проруби электронного планшета, пролистнул на нем страницу и взял бокал, наполненный наполовину.
– For you, Andy, – произнес человек и выпил.
В этот момент я обнаружил, что тоже обрел слегка подсвеченные контуры и могу различать себя. Я посмотрел на ноги. Сделал шаг. Я снова был собой. Конечно, не совсем собой, с животом, щетиной и запахом пота, но всё же гораздо более существующим, чем был минуту назад. Я обошел диван и посмотрел на человека. Это был Уолтер Кинзи, нейрофизиолог из UTSW, с которым мы пересекались на конференциях и изредка консультировали друг друга в вопросах связей неокортекса. Уолтер оторвался от планшета и посмотрел прямо на меня, но, кажется, не увидел. Я почувствовал себя подглядывающим: полуголый Кинзи не мог видеть меня, а я глядел на его выпирающий живот и чувствовал стыдную радость. И вдруг Уолтер сказал:
– Oh, Andy, good to see you. Come on in here, I've got something you'll like, – и потряс бокалом, в котором сочно стукнул лед.
Теперь, когда он заговорил со мной, слова обрели иную природу. Когда он начал произносить их, я поначалу не мог собрать сказанное в речь. Звуки медленно плыли ко мне, почти осязаемые в этом пространстве и времени, ставшими вдруг тягучими. Но едва они добрались до меня, как смыслы вышли из слов, словно бабочки из куколок.
Но гораздо больше я был потрясен самим обращением ко мне. Оно было так неожиданно, что мне почудилось, как комната сжалась в размерах, а вещи в ней вздрогнули и прижались друг к другу. Я застыл, погруженный в ощущение нереальности происходящего. Пожар света бил из телевизора, а мне казалось, что это он транслировал комнату со всем содержимым внутрь нее самой.
– Hello, Walt. How are you? – наконец ответил я несмело. Мне хотелось сказать что-то еще, но я понял, что начисто забыл английский. – Ну как ты… вообще?
Уолт понял и по-русски. Он начал говорить о себе, потом стал расспрашивать меня о семье, о работе, о том, собрал ли я наконец свой космодром смерти. Слова по-прежнему так невероятно медленно текли ко мне, что их даже можно было рассмотреть. Строго говоря, они были невидимы, не было ничего, что можно было бы потрогать и назвать «словом», но я отчетливо увидел, что они вообще-то имели мало общего со своими значениями. Уолтер задавал мне вопросы, но их целью не была информация обо мне. Слова, направленные в мою сторону, были импульсами, каждый из которых делал пространство вокруг светлее и… даже не знаю… прирученнее. Импульсы касались вещей и извлекали из них свет. Но это я заметил уже после того, как этот свет снова замер в вещах, хотя Уолт еще не прекратил говорить.
Я увидел, что Уолт, продолжая задавая вопросы, постепенно менялся в лице, будто бы увидев что-то ужасное – а его медленные слова еще неторопливо висели в пространстве. Но теперь они уже будто поменяли полярность. Я посмотрел Уолту в глаза, и тогда мы с ним вдруг одновременно вспомнили одну вещь.
У меня не было семьи – об этом было написано в некрологе, который Уолт читал на планшете.
Мы как будто разом протрезвели. Весь извлеченный словами вайб обнулился.
Телевизор в испуге потух, и бледные тени вещей заполнили комнату. От Уолта остались лишь искры глаз, зафиксированные на мне.
– It’s ok, Walt. Я собрал свой космодром. И я даже прилетел обратно
Я всего лишь хотел успокоить его, но, наверно, трудно было подобрать слова, способные столь же сильно ужаснуть бедного Кинзи в тот момент. Пространство снова вжалось само в себя, вещи хотели спрятаться, но, не имея возможности сделать это, продолжали тоскливо смотреть на меня.
– Oh, sorry, Walt, sorry.
Я раскрыл объятья и сделал маленький шаг навстречу. Уолтер молча смотрел на меня. Я продолжал медленно приближаться.
– Послушай, Уолт, если ты не хочешь, чтобы я подходил, скажи мне, окей? Я не хочу пугать тебя.
Кинзи молчал. Но вместо него безмолвно кричало пространство, с каждым шагом сжимаясь как пружина, наливаясь напряжением и плотностью. Я едва смог приблизиться к нему. Уолтер застыл передо мной, словно стоп-кадр, на расстоянии полуметра. Я медленно начал протягивать к нему руки, доброжелательно развернутые ладонями вверх. Когда до Уолта осталось совсем немного, я остановился, ожидая встречного движения его рук. Кинзи не шевелился.
Тогда я дотронулся до него.
Сжатая пружина пространства моментально распрямилась, боек ударил в патрон, и невероятная сила выстрелила мной. Ослепительная вспышка разорвалась перед моими глазами, а затем комната лопнула, как лопается воздушный шар в замедленной съемке: только что заполненное пространство оставило от себя пустоту такой же формы, рассыпалось на множество сжавшихся точек и исчезло в них. В следующую секунду меня припечатало в лодку. С неба ко мне тянулся трассирующий путь как от сгоревшей кометы. Я почувствовал страшную усталость, почти судорогу, сводившую меня практически до немоты, но в то же время и невыразимое удовлетворение, как если бы завершил какое-то большое дело.
Светящаяся пуповина медленно меркла, но ее угасающего луча было достаточно, чтобы осветить местность вокруг. Я почувствовал, что лодка развернулась, а затем скользнула каким-то верным курсом. Проводник толкал лодку со мной внутри, и она шла так легко, словно рельеф услужливо склонялся перед ее носом. Мы долго-долго скользили так, но постепенно небо вновь наполнилось тьмой, полной перепуганно мигающих звезд. След света пропал, и в той точке неба, откуда он начинался, теперь навсегда осталось темное пятно, не загоравшееся, как я заметил потом, более ни на секунду. Лодка остановилась. Мир в очередной раз замер в беспамятной темноте.
– Что это было? – едва наступил новый день, спросил я.
– Это был сон, всего лишь сон, душа моя. Правда, это был не твой сон, – сказал Проводник и улыбнулся. – Послушай, меня. Звезды на этом небе, если ты еще не догадался – это воспоминания о тебе всех людей, что ты знал. Кто-то поминает тебя чаще, кто-то ярче – так или иначе, свет чужих душ еще питает нас здесь. Ты был хороший, известный человек – редко в чьей смерти встретишь такое полное звезд небо. Куда чаще удается различить лишь одно-два созвездия и слабое мерцание рядом с ними. Однако итог всегда один – звезды гаснут. Со временем ты всё дальше и дальше от них. Поэтому неупокоенные души почти всегда пользуются запрещенным приемом – пытаются приблизится к этому свету. Сон – это то время, когда сторожа света с той стороны смерти отдыхают. В основном, отдыхают.
– А почему мы пользуемся запрещенным приемом? И кем он запрещен?
Проводник задумался, а затем ответил:
– Знаешь, я должен тебе кое-что пояснить. Не все души, что забрасывает так далеко сюда, вообще можно найти. А если говорить прямо, то тебе очень повезло, что я нашел тебя здесь, на краю тьмы. Но другие души, что остаются тут одни, так же блуждают, пока есть свет над их головой. И рано или поздно они приходят к тому, что находят способ выпрыгнуть на миг из этой тьмы и сорвать цветок света извне. Правда, довольно скоро им становится ясно, что напуганные звезды не всегда загораются вновь. И они начинают обсасывать свет с тех, кто не прогоняет их – и уже не в силах вернуться сюда. Голод и страх гонят их в чужие умы, но добытого света хватает лишь на то, чтобы допрыгнуть до следующего чужого сна или мысли о них. Но выбраться из этой пустыни можно лишь в этой пустыне, а не в чужих жизнях. Поэтому они застревают здесь навсегда, пока тьма не впитает их в себя окончательно. И в общем-то нет в этом ничего запрещенного – как нет ничего запрещенного вообще – но это выбор, ведущий к небытию. Поэтому надо стараться проникать в сны людей так, чтобы не ужасать их до смерти. Знаешь, любая душа – это маленький пугливый зверек мощностью в несколько килотонн. Не надо каждый раз устраивать ядерный взрыв, после которого не остается ничего. Достаточно работы мирного атома.
– Э-эээ… Ты знаешь, что такое килотонна?
– Ровно в той мере, что знаешь ты. Но мне этого достаточно, чтобы объяснить тебе вещи, гораздо более важные сейчас, душа моя.
Как оказалось, осторожно существовать в чужих снах было достаточно просто. Всё, что для этого требовалось – не совершать резких движений и время от времени заговаривать – неважно о чем. Слова впускали меня в сюжет сна, а дальше я просто сидел или стоял, а суетящаяся вокруг меня эманация сознания продолжала производить сон. Оказалось, что в это время наши человеческие аватары были до смешного бессмысленны. Внешне их действия походили на повседневное поведение, но по сути они напоминали активность автомобильного мотора на холостом ходу. Эта работа не приносила пользу, а была нужна лишь для того, чтобы не заглох сам мотор. Причиной бессмысленности действий была очень короткая память этих аватаров. Они могли начать разговор со мной, но вдруг отвлекались на что-то и сны их поворачивали в иные ветви сюжета. Тогда я, например, просто шел рядом с ними по их заново возникшей нужде, пока зыбкий мир не проваливался на какой-нибудь другой этаж огромной фабрики сна, и тогда, если везло, можно было стать точкой отсчета нового акта. Всё это время я был словно воздушный змей, парящий в хаотичных потоках чужого сознания. Это сходство усиливала идущая от меня вниз тонкая нить света. Где-то там внизу, в кромешной тьме волок свою лодку Проводник. Когда приходило время, он медленно подтягивал меня обратно. Ветер чужого сознания продолжал дуть, но уже без меня, а я плавно возвращался в свою родную душу. После этого мы обычно отдыхали.
Во время этих привалов Проводник рассказал немного о том, как искал меня и как пытался помочь, когда я застрял между двумя пространствами, что привело мою картину мира в большее равновесие. Так, к примеру, я спросил, когда же я умер – и с удовлетворением получил ожидаемый ответ: во время третьего погружения («…но вообще мы умираем безостановочно и навсегда» – уточнил Проводник). Еще я хотел узнать, почему он приходил в разных обличьях и был ли это вообще он? Проводник подтвердил, что с самого первого погружения я встречался именно с ним, просто сопряженность наших пространств менялась от опыта к опыту, пока он наконец не впитал меня полностью (я постеснялся спросить, что это значит). Самым удивительным оказалось то, что он вообще не помнил о поездах. «Ты ожидал увидеть тоннель, и твой ум, видимо, решил, что раз есть тоннель, то в нем должен быть поезд – и домыслил его. Я видел это место совершенно иначе», – рассказал Проводник.
Иногда я спрашивал Проводника не о себе, а о том мире, куда я попал. Один из разговоров запомнился мне особенно.
– Как называется это место?
– Оно никак не называется. Потому что это просто край мира, за пределом которого нет ничего, в том числе и самих слов, чтобы в нем что-то было названо.
– Ты говорил, что души редко попадают сюда, на край. А как всё происходит обычно?
– Я не говорил этого. Я говорил, что редко кто находит их здесь. Вообще, всё зависит от души. Есть подготовленные души. Обычно это люди в годах, пресытившиеся земной жизнью. Их ничто уже не держит на Земле. Они похожи на спелый плод, упавший в мягкую почву. Они умирают, оболочка старой души трескается, и уже заранее виден росток будущей жизни. Везти их легко и приятно. Нет волн. Стикс гладок и недвижим.
– Стикс? Это то, что мы ищем?
– Да. Впрочем, называй его, как хочешь. Это просто пространство, рубеж меж двух жизней. Он похож на поток, поэтому души, как правило, видят в нем реку. Но это не обязательно. Вообще, куда больше души волнует то, как его пересечь, чем то, как он выглядит. Тех, чья смерть есть успение, мало. Больше таких, кто привязан к земной жизни. Такие возмущают Стикс. Их как сорную траву приходится дергать с корнями и стряхивать с них комья земли. Удача, если это получается сделать, не повредив росток. Но чаще люди так крепко цепляются за кончившуюся жизнь, что душа рвется. Что-то остается медленно умирать здесь, в перегное тьмы. Вырванная же часть души плывет дальше, но в новой жизни она, как правило, несчастна. Точнее было бы сказать, недоразвита. Знаешь, можно нанести травму головы умному человеку, после которой он останется не таким умным – вот и здесь то же самое.
– А кто же… попадает сюда? – я указал рукой на топи, теряющиеся в темноте.
– Люди, чье сопротивление жизни было очень велико.
– ?
– Люди, чье веретено жизни сломалось в тот момент, когда его вращение было еще очень сильным. Центробежная сила выбрасывает их тогда так далеко, что найти их труднее, чем плавателя-одиночку, тонущего в океане.
– ??
– Как правило, самоубийцы.
– Но я… я не самоубийца!
Проводник посмотрел мне прямо в глаза.
– Уверен ли ты в этом? – спросил он после долгой паузы. – Ты искал смерть с такой решимостью, что даже я бессилен был преградить тебе путь сюда.
– Но… но… – и я вдруг понял, что мне нечем возразить. Азартные игры со смертью на хрупком фундаменте самонадеянности – вот чем был мой путь сюда.
Мы надолго замолчали.
Потом Проводник неожиданно вернулся к разговору:
– Хотя… эта решимость тебя спасла.
– Как же?
– Мне просто стало любопытно следить за твоим безрассудством, – усмехнулся Проводник. – Поэтому я видел, куда отлетает твоя душа. Правда, пришлось долго приводить ее в чувство – ты отчаянно не хотел признавать себя мертвым. Что ж, в итоге мы здесь.
Проводник вновь обнажил мою вину, и я опять устыдился.
– Но я должен сказать тебе еще кое-что. Ты – не самоубийца. Есть другая грань человеческого духа, которая одновременно и противоположна самоубийству, и смыкается с ним. Ты из тех, кто не боится смерти.
– Это что-то меняет?
– Да, это что-то меняет, – сказал Проводник и больше ничего не говорил в этот день.
Но такие долгие разговоры всё же были редки, потому что мы всецело были заняты добычей света. Это было, как я говорил, не так уж и трудно, хотя изредка я всё же выдавал себя, вываливаясь из чужих снов. Как-то я оказался с одним из коллег по рабочей группе в выдуманном им загородном доме. Было темно. Мы сидели в креслах, а коллега страстно рассказывал мне о чьем-то прорыве по нашей специальности. Точный смысл слов был неуловим (сложные логические конструкции трудно передать во сне), но этого мне и не надо было. Я просто сидел, излучая спокойное свечение от прикосновений доплывающих слов. Было тепло и уютно, словно под пледом. И тут в какой-то момент мне стал интересен один из нюансов прорыва, который до меня хотели донести. Я лишь слегка сдвинулся вперед к коллеге, но этого оказалось достаточно, чтобы вспугнуть его сон. Вдруг за стеклянной стеной зарычал старый двигатель то ли грузовика, то ли большого пикапа. На его крыше вспыхнула целая батарея огней, озарив всё стерильным светом. Машина сорвалась с места, и тут же вместе со звоном разбившейся стены обрушила этот столп света внутрь коттеджа. Яркая вспышка взорвалась передо мной и сразу погасла. Через миг сквозь нахлынувшую тьму начали проступать очертания лодки. Проводник склонился надо мной и примирительно махнул рукой: ничего страшного, бывает иногда и так.
Мы далеко продвинулись. Тьма под ногами уже была мягкой и как бы влажной. Вскоре местность вокруг вообще стала напоминать болота весной. Я уже не выходил из лодки, потому что ноги мои вязли во всасывающей зыби. Я был светильник, освещавший путь. Проводник же терпеливо толкал ладью вперед – туда, где должна быть большая вода, Стикс – словом, рубеж между мирами.
Из наших недолгих разговоров еще я понял, что Проводника можно было назвать акушером смерти. Он принимал обратные роды, помогая пришедшим в этот темный мир душам не потеряться в нем. Еще я узнал, что попаду, скорее всего, снова на Землю – по крайней мере, так было бы лучше для меня. Собственно, большинство душ перескакивают лишь из рождения в рождение, как рыба выпрыгивает из воды, чтобы затем погрузиться в неё вновь. Чем короче этот необходимый переход, тем лучше. Но пока же мы как илистые прыгуны барахтались в инфернальной грязи, пытаясь добраться до водоема. Вот только воздуха – или в нашем случае света – становилось всё меньше и меньше.
И это было проблемой.
Звезды мельчали. Их по-прежнему было довольно много, но теперь свет их становился еще более тускл. Я забирался в чужие сны, но в них уже редко меня узнавали. Если я пытался обратить на себя внимание, меня просто вышвыривало из сна. Даже самые близкие мне люди – бог мой, да были ли у меня такие! – давали теперь так мало света, что я едва не исчезал в их снах.
С каждым днем Проводник был всё более хмур. Мы бесплодно блуждали по болотам, которым, кажется, не было конца. Привалы были всё чаще. Света – меньше. Вдобавок, в часы ночи началось что-то вроде заморозков. Мутная тьма – или какая-то умная копоть – наполняла пространство. Звездное мерцание едва было различимо за этими слоями тьмы, медленно переплетающимися в мрачные коллоидные рукава. В это время топь под ногами твердела, и всё, что можно было различить вокруг – тонущий в темноте неподвижный лунный пейзаж. Мы растворялись в этой тьме, каждый раз слегка сомневаясь, появимся ли вновь.
– Вставай, вставай!
Проводник тряс меня, чего не было никогда.
Я открыл глаза и поначалу не понял, где мы.
Темное небо над нами было подсвечено огромным шаром света, очертания которого терялись в тумане. Я тут же вспомнил, как давным-давно в прошлой жизни ехал из аэропорта Схипхол в Антверпен на конференцию. Была поздняя осень, небо было задрапировано темной пеленой, сквозь которую сочился мелкий дождь. И меня поразило огромное пятно света, висящее над горизонтом – словно бог вдруг выдал себя, нечаянно, в неурочный час включив свет где-то в своих эмпиреях. «Dit zijn kassen», – кивнул таксист. – «Sorry?» – «Greenhouse. Tulips», – уточнил он.
И вот сейчас такое же небольшое искусственное светило взошло здесь. Размытый шар света висел над горизонтом, к которому тянулись пепельные извивы тумана. Местность вокруг стала различимой на сотни шагов вперед.
– Толкай! – приказал Проводник.
Я осторожно вылез из лодки. Ноги тонули в тумане. Что-то пружинистое было под ногами – видимо, сам туман. Я взялся с Проводником за борт лодки и вместе мы сделали первый толчок. Лодка неожиданно гладко и легко сдвинулась с места и проскользила несколько метров. Это было просто чудо. Мы догнали ее и начали продвигаться вперед. Местность всё более прояснялась. Шар света походил на бьющееся сердце, то наливаясь огнем, то чуть тускнея.
– Что это? – спросил я.
– Твой помин.
В общем-то, ничего удивительного в этих словах не было и, наверно, я сам мог бы догадаться, но мне вдруг стало не по себе. Как будто моя смерть оказалась официально задокументирована, и если раньше был какой-то гипотетический путь назад, то теперь он окончательно стал невозможен.
Я остановился и посмотрел на небо.
Проводник оперся о борт и вежливо ждал меня.
– Это те же звезды, просто все они горят разом, – прервал он наконец тишину.
– А что там? Сорок… дней?
– Знаешь, здесь тяжело с земным временем. Это может быть и сорок дней, и год, и твой день рождения, до которого ты не дожил – сложно сказать. Просто прими с благодарностью труд других душ, разделивших себя с тобой в этот день.
В воздухе натянулась некая величественность момента, которую Проводник тут же оборвал:
– Только не забывай возвращать им благодарность своим трудом, – сказал он и похлопал по лодке.
В этот день мы, кажется, прошли столько, сколько не проходили за всё время, что я был здесь.
На следующее утро зарево исчезло, местность приняла прежний вид, но чувствовалось, что мы уже близко к цели. Черный туман кружил над нами замысловатыми потоками, будто совсем рядом была большая вода, чье дыхание и создавало эти порывы. Пространство пришло в движение и что-то изменилось вокруг. Этот сдвиг придавал силы, однако ход лодки был уже не сравним со вчерашним. Судно вновь потяжелело и требовало усилий, чтобы сдвинуться. Я облетал чужие сны, как пчела – цветы, но очень скоро стало ясно, что время года на этой поляне уже сменилось. Бутоны снов усохли и не раскрывались. Нельзя было сказать, что это происходило мне назло, просто люди стали жить свои жизни дальше, а я остался здесь, вне маршрутов их памяти.
Кажется, мы застряли вновь.
Стало похоже на осень. Дни теперь становились короче. Всё чаще по утрам я чувствовал некую скованность, которую можно было назвать ознобом. Требовалось тратить свет на то, чтобы разогнать себя, свои мысли – а света было мало. Редко кто вспоминал обо мне теперь. Люди проходили мимо меня в своих снах. И даже манифестация себя в их сновидениях теперь не приводила ни к чему: меня не выбрасывало из снов, а они просто прекращались, не подпуская меня к себе вновь, чтобы затем исчезнуть на небе без следа.
Теперь мы стали обращать внимание на такие маленькие и далекие звезды, которые раньше обходили мимо. За их изнанкой были люди, которых я уже с трудом вспоминал, а иногда и не мог вспомнить вовсе, но всё же они как-то были связаны со мной – и этого было достаточно. Свет извлекался из них с трудом, но так или иначе они позволяли нам двигаться шаг за шагом дальше.
В один из дней небо было яснее обычного. Вездесущая муть почему-то отступила, и редкие теперь звезды являли себя без помех. Проводник подозвал меня и указал куда-то вдаль. Я посмотрел в ту точку, но ничего не увидел. Впереди был мрак – такой же, как и везде вокруг. Проводник неодобрительно поморщился и закрыл мне глаза ладонью. Потом медленно отвел ее – и тогда мне стало понятно, на что он указывал. Далеко-далеко впереди была видна тонкая, как лезвие, линия горизонта.
– Мы близко, – сказал Проводник.
Кто бы знал, что это близко окажется таким недостижимым.
То, что можно было назвать местной погодой, на следующий день испортилось окончательно. Мутная пелена заволокла всё небо, сделав звезды почти неразличимыми. Мы не могли сдвинуть лодку с места и просто пережидали эту бурю, спрятавшись за крепким бортом. Вверх от земли поднимался обездвиживающий мысли холод. Я начал терять себя, время от времени проваливаясь в короткое забытье. Мне стало казаться, что никакой лодки за спиной уже нет, и черный ветер дует прямо сквозь меня без всяких преград. Проводник обернулся и слегка толкнул меня.
– Черная метель, – произнес он, кивнув в пространство.
Я пришел в себя и уважительно покачал головой в ответ. Мощь и безразличие стихии полностью соответствовали ее названию.
– Честно говоря, я не знаю, что это, – Проводник преувеличенно сильно пожал плечами, – и придумал название только что, – развел он руками, а потом подтолкнул меня плечом в плечо.
Название стихии из грозного сразу превратилось в глупое и напыщенное. И насколько неуместно было шутить над бурей на окраине ада – настолько же мне захотелось улыбнуться этой шутке вопреки обстоятельствам. Я видел, что Проводник обеспокоен в душе не меньше моего, но он всё же нашел силы, чтобы совершить этот жест для меня – хотя мог бы спокойно не делать этого. Я улыбнулся, и чувство благодарности разлилось во мне теплой волной.
– Послушай, – спросил я позже, глядя на утихающие вихри черноты, – зачем ты со мной? Мне кажется, ты свободно можешь уйти отсюда. Ведь всё это, – я махнул вдаль рукой, – только смятение моей души, ведь так?
– Да, ты прав. Но я не могу оставить лодку, – Проводник постучал костяшкой по борту. – Что я буду без нее? Просто дух, мелкий бес, юлящий в этой тьме и зависящий от нее.
– Ты здесь только из-за лодки?
– Дружочек, зачем задавать вопросы, если ты не помнишь ответы? Я здесь только из-за тебя. Я – Проводник. Перевозка душ – это не моя прихоть или профессия. Это форма моего существования.
Я вспомнил, что он действительно уже говорил об этом. Возникла скомканная пауза, но сидеть молча среди бури в аду было неуютно.
– Ты можешь выбрать другую душу?
– Для начала мне надо доставить ту душу, что сейчас со мной.
– Пусть так. И всё же – зачем ты рисковал, отправившись за мной? Ведь ты никогда не доходил до этих мест, так?
Проводник покачал головой и вздохнул.
– Слишком много вопросов, слишком много. Пожалуй, было бы лучше напоить тебя черной водой из лужи, да только, на твое счастье, они замерзли.
Его тон был шутлив, но за ним чувствовалась такая назидательная просьба не поднимать эти вопросы, что я молчал до конца дня. Впрочем, день и так был не долог. Буря стихла, но за ней уже пришла ночь.
На следующий день небо вновь заволокло черной пеленой. Я с трудом встал. Холод – натурально физический – теперь явственно ощущался. Лодка вмерзла в застывший базальт, который, казалось, сам нарос на дно. Черный невесомый пепел лежал в лодке, лежал на одежде, лежал повсюду. Я стряхнул его – и он взвесью остался висеть рядом.
Проводник посмотрел вверх и сказал: «Сегодня еще один день отдыха». Я попытался заговорить, но быстро понял, что мое молчание и будет отдыхом. День закончился, едва начавшись.
Утром стало чуть светлее и теплее. Черный лед был мягче, но пепел внутри лодки будто наплавился или намерз на нее. Тьма забирала у нас судно. Проводник махнул рукой на мои попытки оттереть этот налет и велел толкать вместе с ним лодку. Мы подошли к корме и дружно уперлись в нее. Лед дрогнул, охнул и отпустил судно. Медленно-медленно, с хрустом и скрежетом лодка пошла вперед. Каждый шаг давался с трудом, нос лодки то и дело упирался в неровности грунта, которые приходилось просто проламывать, чтобы идти дальше.
В этот день я не порхал по чужим снам. Под вечер я без сил упал в лодку и сразу забылся.
Следующий день был продолжением, копией дня вчерашнего. И день, следующий за ним – тоже. А потом все дни слились в один бесконечный повтор, в котором не было ничего, кроме тщетного напряжения усилий, сжатых до скрипа зубов и подступающего к горлу неверия в то, что у нас получится доволочь эту чертову лодку до горизонта. Если раньше мы были просто тенями, то теперь превратились в тени теней. Копоть и грязь пропитали нас. На расстоянии нескольких шагов нас невозможно было отличить от кружащей вокруг тьмы. В общем-то, мы уже и были тьмой, зачем-то копошащейся в самой себе. Кажется, за всё это время я всего раз услышал живые слова. «Смерть – это работа», – произнес как-то Проводник и продолжил толкать лодку.
Но пришло время – сдался и он.
– Кажется, мы не выберемся, дружочек.
Проводник рухнул на колени, потом перекатился на спину и сел у черного борта. Вездесущая копоть облепила его, слизывая очертания тела, и без того едва различимые. Небо погасло давно, много дней назад. Скорее всего, там были какие-то звезды, но такие редкие и тусклые, что свет их был неуловим. В этой тьме мы едва видели друг друга, и вот теперь она доедала нас окончательно.
– Подожди, ты что, сдаешься?
Я не ожидал такого.
– Нет шансов, дружочек.
– Эй, эй, эй! – я принялся трясти Проводника за рукав, но рука его была неприподъемно тяжела – пожалуй, что тяжелее лодки. Я испугался. Сел рядом. И закричал.
Темнота глотала мои крики, а я продолжал вопить в эту бездну еще и еще, пока Проводник не положил мне на плечо свою руку.
– Не надо.
Его лица устало сменялись под тенью капюшона. Я почему-то представил, как он умрет, и это непрерывное движение, это перелистывание множества душ сперва замедлит свой ход, а потом остановится насовсем, словно сыгравшая ставка в давно опустевшем казино. Вот последний спин волчка. Вот капюшон медленно сползает назад. И вот… Я увидел, как обнаженная голова Проводника смотрит на меня моим лицом – и проснулся.
Злая метель набивала нас черным снегом, заползая в пазухи душ. Тьма безразлично погребала нас в себе.
– Сме-е-ерть не страшна, – вдруг тихо запел Проводник, – С ней не раа-а-аз мы встреча-аались в степи. Во-о-от и тепе-е-ерь надо мной она кружии-ится…
Мне стало не по себе.
– Исчезать не страшно, душа моя. Да мы и не исчезаем вовсе. Мы просто раздаем себя по крохам всему миру – и эти частицы продолжают жить вокруг других центров. И центры эти, по правде говоря, есть мнимость. Пустота и страх. Но просто представь, как это красиво: вспыхнуть снопом искр и разлететься навсегда, подарив себя бедной вселенной.
Буря заволакивала чернотой всё вокруг. На фоне пропадающего мира полубред Проводника звучал даже заманчиво примиряюще, но тем не менее мне пока что не хотелось обогащать собой вселенную. Я схватил Проводника за грудь и затряс его что было сил.
– Не сейчас! Ты слышишь? Не сейчас!
Проводник приподнялся и тут же осел вновь.
– Вставай, Проводник! – не унимался я.
Он повернул голову и внимательно посмотрел на меня, словно только что заметил. Затем встряхнул плечами и с усилием встал. Копоть тихо ссыпалась вниз, обнажая стертые черты. Проводник в этот миг был похож на скульптуру, высекающую себя из черного мрамора. Он перегнулся через борт в лодку и начал энергично очищать ее от заполнившей черноты. Когда полость лодки вновь стала пуста, он предложил мне лечь внутрь. Я послушно лег, не понимая еще, зачем это надо. В голове крутились ассоциации с обрядами погребения, мне было тоскливо и вообще очень нехорошо.
– Знаешь, в жизни каждого существа наступает момент, когда абсолютно всё надоедает. Вы, люди, меняете работу, привычки, семьи – и живете дальше. А здесь не такой большой выбор. Точнее сказать – его вообще нет.
Кажется, я начинал понимать, к чему он клонил.
– Среди нас всё же есть тот, кому надоело жить. И это не ты. Просто, знаешь… возить вас, засранцев, туда-сюда – не самое великое удовольствие, – сказал Проводник и слегка улыбнулся. – Мне надо на покой.
Проводник коснулся моей головы и начал массировать ее знакомыми движениями.
– Но я не хочу бросать тебя здесь, – продолжил он. – Сейчас я в последний раз отправлю тебя в чей-нибудь сон. И ты не вернешься. Я не говорил тебе, но… в снах можно жить.
– Ты же говорил, что это неверный выбор?
– Другого выбора у тебя уже нет. Просто не возвращайся и не зли стражей чужого ума. Веди себя, как в гостях – и проживешь подольше. Конечно, это не жизнь, а своего рода форма существования, но всё же, думаю, это хорошая альтернатива смерти здесь.
– А что, если я не хочу иную форму существования?
– Не глупи. Это мой последний подарок тебе, отнесись к нему с должным трепетом.
– Не выйдет, – я отчаянно улыбнулся и помотал головой. – Нет звезд.
– Для зорких глаз их еще предостаточно.
И Проводник принялся наводить мой взгляд на разные участки неба – и действительно оказалось, что там есть слабые светила. Проводник сменил несколько точек и остановился наконец на одной. Маленькая звездочка едва заметно дрожала на окраине неба. Мне стало невыразимо тоскливо, я не хотел расставаться вот так, но:
– Вещь тяжелее слова. Слово тяжелее мысли, – шепнул мне в ухо Проводник.
Зрительный фокус уцепился за бриллиантовую точку, и через секунду слабое мерцание разлилось в потоки света. Мое внимание скользнуло по ним, и звезда распахнулась новым сном.
Во сне шел дождь. Он показался мне таким живым и теплым, что хотелось просто стоять под ним вечно. Капли смывали боль и усталость, дождь был сосредоточен в своей работе, и тем был осмысленен. Кажется, Проводник был прав – здесь в любом случае было лучше, чем в том месте, где я его оставил. Но едва я вспомнил про Проводника, как вмешалась совесть. Я не мог бросить его там. Я понимал, что мое возвращение ничего не поменяло бы в наших судьбах и даже, скорее всего, разозлило бы Проводника, – но не мог оставаться здесь. Глупое чувство долга – по сути, примитивная плеть стадного чувства – оказалось сильнее здравого смысла. Я злился, пытался заставить себя думать рационально – но было поздно. В дождь словно что-то успели подмешать, подменить состав, и теперь я чувствовал лишь вязкую сырость вокруг.
Надо было найти того, кому принадлежал этот сон, выскочить, напугать, хлопнуть в ладоши – и вырвать из него вспышку испуга, чтобы возвратиться с ней вниз и проползти еще несколько шагов. Мы поборемся! Мы еще поборемся!
Но никого вокруг не было.
Пространство сна раскрывалось в новые тоннели, дождь сплелся в лес, лес слился в длинный дом, а я всё шел по нему и не мог никого найти.
Внезапная догадка мелькнула у меня в голове.
Что если это был мой сон?
В голове у меня словно разбили бильярдную пирамиду, и шары мыслей разлетелись в разные стороны.
Ведь если этот сон был моим, то значит, что я… не умер? И весь навалившийся на меня душный ад был просто бредом, эхом борьбы за жизнь? И, наверно, я выкарабкался, раз это эхо само отпустило меня? Осталось лишь проснуться, проснуться! Ну же, дружочек, сделай усилие, разбуди себя, открой глаза, встань и иди!
Мое возбуждение нарастало вместе с лестничными пролетами, которые я машинально покорял. Я взбирался вверх, что-то ища – выход, вход, не важно – как это часто бывает, когда ум подчиняется сну. И я перешел в это подчинение незаметно, ведь всё равно это был мой сон! Я следовал его прихотям – но парадоксальным образом, будучи рабом этого мира, я был на самом деле его хозяином. Я мог проснуться и отменить его!
В таком воодушевлении я взобрался на последний этаж. Лестница вывела в коридор, отдаленно напоминающий – да! да! – обветшалый коридор моего центра – того, где в действительности я никогда не лежал. Справа и слева было множество дверей, но я знал, что все они закрыты и что мне надо дойти до последней двери. И вот я дошел наконец до нее и распахнул.
В комнате шел дождь.
Вернее, он шел за окном, но странным образом незримо он шел и внутри. И пожалуй, внутри он лил сильнее. Его невидимое напряжение струй осязаемо вело в конец комнаты. Там, глядя в окно с настоящим дождем, стояла девушка.
Окно, дом и дождь снились ей.
Потолок над моей головой беззвучно обрушился и придавил меня к полу, пахнущему полынью и мылом. Девушка обернулась – и стало так, что этого обрушения не было. Просто так умирала моя надежда.
Я смотрел на нее, она – на меня. Я не узнал ее и странным образом не мог разглядеть ее лица. Его черты не складывались воедино или они таяли где-то на полпути ко мне – так или иначе я мог четко разглядеть всё в комнате за исключением девушки, словно по отношению к ней мне позволено было использовать лишь периферийное зрение. И тогда я еще раз кое о чем догадался: ведь так я мог видеть лишь Проводника.
В голове у меня начала складываться какая-то замысловатая конструкция, объясняющая, для чего Проводнику надо было поселять меня в своем сне, и эта конструкция включала в себя достаточно темные предположения. Прав я был или нет, но надо было срочно выметаться отсюда. Я подошел к девушке и взял ее за плечи со словами «Здравствуй, душа моя!»
То, что произошло дальше, посрамило мою догадку – да и, в сущности, меня самого.
Я ждал, что на неразличимом лице проступит испуг, что небо опрокинется, выбрасывая меня из сна, – но ничего такого вдруг не произошло. Девушка не испугалась. Она обняла меня в ответ и сказала: «Привет, пап».
Так, уже умерев, я узнал, что у меня есть дочь.
Внезапно всё звездное небо, что висело над головой в аду, сложилось в моей голове в стройную галактику моих знакомств, связей, историй и дат. Я увидел нить, связывающую меня с той, что обнимала меня сейчас, в одно созвездие. Юные годы, юная гордость… Как много мы, оказывается, не знаем. Мне стыдно было вспоминать этот вдруг всплывший наружу эпизод, обернувшийся чудом, но сейчас всё было не важно. Я стоял, прижав дочь к себе, и только лишь шептал: «Ты, ты, ты…»
Она заплакала. Я не видел слез, но почувствовал, как вздрогнул и подкосился в них сон. Всё поплыло, опрозрачнилось и затем испарилось. Я почувствовал, как медленно парю обратно в лодку. Настолько медленно, что уснул снова, никого не встретив на этот раз.
Небо странным образом плыло вниз и одновременно навстречу мне, когда я открыл глаза. Все координаты куда-то исчезли, растворились в движении, и мне понадобилось время, прежде чем я сообразил, что лежу в лодке, запрокинув голову вверх, а сама лодка так ладно идет вперед, что плавный ход ее был совершенно не ощутим. Но если с лодкой я всё понял, то вот небо… Кто-то надрезал его лакированный резиновый бок, и теперь оно медленно сцеживало изнутри звезды, которые разлетались и опускались вокруг как снег.
– Это снег? Или это смерть?
Лодка остановилась.
– Это свет, – ответил Проводник и помог мне подняться.
Я осмотрелся.
Пейзаж вокруг стал другим. Он высеребрился, обрел плавность и какую-то едва уловимую гармонию. С неба действительно шел снег. Одна звезда затмила всё и наэлектризованно искрилась, опадая мерцающими крупицами вниз. Едва я увидел ее, как всё вспомнил.
– Ты знал? – спросил я Проводника.
– Знал что?
– Что там моя дочь.
Проводник слегка удивился.
– Душа моя, то, что ты видишь там, видишь только ты. Эти люди живы и непроницаемы для меня. Они еще с той стороны. А разве ты не знал, что там есть твоя дочь?
Пришлось рассказать и про сон, и про ту, кому он снился, и про то, почему я не знал ее.
– Так нам просто повезло? – спросил я, закончив пояснения.
– Если ты считаешь везением то, что твоя дочь не желала знать тебя всю жизнь и лишь после смерти всплакнула по отцу, – что ж, тогда да, нам повезло.
Тон Проводника был внезапно суров. Я почувствовал, будто мне по щеке влепили хлыстом. Проводник словно сунул руку в пульсирующее любовью сердце, извлек из него черный грех и взвесил его прямо перед моим лицом.
– Она… она любит меня! – попытался я объяснить его неправоту.
– А любишь ли ее ты?
– Ну конечно!
Проводник покачал головой.
– Смерть – это работа. И любовь – это работа. То, что мы сделали сейчас, – Проводник нагнулся, зачерпнул белый пух с земли и растер его в кулаке, – это как воровство у слепого.
– Так разве не тем же самым мы занимались в последнее время? – закричал вдруг я.
Проводник остановился.
– Послушай, каждый человек, что распахивал для тебя свои сны, знал тебя лично. В жизни он что-то давал тебе, получая что-то взамен. Этот баланс был положителен для вас обоих, и, наверно, ты оставил добрую память о себе, потому что иначе вот эта тяжелая черная шайба неба медленно придавила бы тебя. Но вот за этот свет, – Проводник ткнул пальцем в звезду, – с нас еще спросят.
Я не знал, что ответить. Тем более трудно было спорить о справедливости тому, кого везут, с тем, кто везет. Я выпрыгнул из лодки и тоже начал ее толкать. Чувствовалось, что в этом нет необходимости – лодка шла легко и быстро – но я продолжал упрямо делать свое дело. Мы долго шли молча, пока я не выдержал и спросил:
– Могу я увидеть ее еще раз?
Проводник оторвал мои руки от борта и толкнул лодку. Лодка без труда покатилась, проехав вперед неестественно далеко.
– В этом нет необходимости.
Тон Проводника не подразумевал никаких возражений.
Я присел. Ноги не хотели идти за лодкой. Я взял пригоршню снега, чтобы уткнуться в него лицом. Мне нужно было что-то ледяное и колючее, созвучное моей ярости.
Но снег был теплый и, казалось, пах чем-то кондитерски сладким.
Я уснул, и впервые здесь мне приснился собственный сон. Я ходил по пустому обветшалому центру, словно был еще там – между смертью пришедшей и смертью признанной. Я мало что в нем узнавал и даже свой бокс я не в силах был отыскать. Центр обступил меня тоскливой замкнутой бесконечностью из бетона и пыли. Я просто блуждал в нем, пораженный тем, насколько он был неживой. Двери были закрыты так одинаково, словно их никогда не открывали. В окнах застыл туман, в котором тонули серо-ватные контуры. И я ходил, открывая и двери, и окна – но это нисколько не оживляло помещения. Здание было похоже на симуляцию, проколовшуюся на том, что в нее забыли добавить колебание атмосферы. Но вот как-то незаметно закончились двери. Потом окна. Точнее, они были, но я знал, что их нельзя открыть, потому что они были вроде нарисованных. Мне стало совсем невыносимо в этом сложноустроенном тупике, но он не отпускал меня. Вдруг в один момент мне показалось, что я уловил тонкую струю воздуха. Не было ничего осязаемого, что могло бы подтвердить это чувство – оно просто возникло. И я пошел по невидимому следу, не сбиваясь и не теряя его, пока он не привел меня к окну – с виду такому же, как и все остальные. Я открыл его. Густая, совершенно иная тишина вкатилась внутрь. Грудь вдохнула запах опалой листвы. Живая влага тумана легла на лицо. Я стоял, пораженный этими естественными, в общем-то, вещами, как бывает поражен человек, увидевший в первый раз своего ребенка – но так оно и было. Сквозь неподвижную толщу тумана я услышал приглушенное: «Папа!»
«Да!» – крикнул я в раму
и проснулся.
Вокруг было тихо. Лодка стояла на месте, прикрытая тьмой, на которую медленно, но безустанно осыпала свой блеск маленькая звезда.
Утром у меня возникло сомнение, рассказывать ли о сне Проводнику. Возможно, я всё же рассказал бы, но он был слишком взволнован по другому поводу.
Кажется, мы почти подобрались к большой воде.
Горизонт, выглядевший раньше мелким надрезом на тьме, теперь висел длинной полудугой немного над головами.
