Ограбление и соблазнение
Семейная драма с криминально-психологическим уклоном
Глава 1. Она устала
Андромаха Аркадьевна Тошнюк, бухгалтер молочного холдинга «Тугое вымя», следила за мужем. Уже давно – около семи минут. Все это время ее супруг Серафим Ильич упивался тушеными куриными сердечками в луковом соусе. Микроволновая печь гудела, словно чудовищных размеров жук, распаляя следующий пункт вечернего меню Тошнюка – грузную макаронную запеканку с мясным фаршем. Серафим Ильич как всякий обжора был гастрономическим вампиром: самые жестокие приступы голода накрывали его после заката солнца. Жена давно привыкла к этому. Все ее кухонные манипуляции были подчинены главной задаче – соорудить обильный и вкусный ужин для мужа, а потом сидеть и смотреть, как он изничтожает эти титанические, но мимолетные труды.
Взгляд женщины, которая смотрит, как ест ее мужчина, – самая красноречивая вещь на свете. В этом взгляде есть любовь, горячая нежность, умиление, материнская забота, осознание выполненного долга, радость за хороший аппетит своего мужчины и тревога при его отсутствии, удовольствие, желание угодить и еще черт знает какие восхитительные чувства. Ничего этого во взгляде Андромахи Аркадьевны не было. Уже давно этот взгляд переполняло раздражение, которое сегодня вечером было особенно жгучим. Если бы взгляд мадам Тошнюк был тепловым лучом, то наверняка подпалил бы ее мужу седеющие волосы в ложбине жирной груди со свиными сосками. Ничего обнадеживающего для Тошнюка не предвещала и поза его супруги: скрещенные на столе руки, на которые Андромаха Аркадьевна положила угрюмые груди стареющей женщины, чья жизнь, как разбитая телега, скрипя и подпрыгивая на кочках, катится в овраг под названием «жизнь после 40». Андромаха Аркадьевна смертельно устала.
Но Серафим Ильич давно не замечал взглядов жены и не интересовался ее настроением. Тем более, во время ужина. Он блаженствовал. С обезьяньим проворством, удивительным для мужчины его комплекции, Тошнюк нанизывал на вилку куриные сердечки, а болотце лукового соуса осушал хлебом. Серафим Ильич не любил хлебные корки, поэтому для своих целей использовал исключительно мякиш, который выдирал из чрева свежайшего «Старорусского» батона. Такое обращение мужа с хлебом уже в первые недели их супружеской жизни приводило Андромаху Аркадьевну в натуральное исступление. Она просила, грозила, свирепела, но все было напрасно.
Потыкав мякишем в соусную жижу и убедившись, что он вполне пропитался, Серафим Ильич отправлял мякиш в рот и, сожрав, облизывал пальцы. Иногда, впрочем, он не успевал донести мякиш до рта: разбухшая до крайности хлебная губка разваливалась прямо в воздухе, и нижняя ее часть плюхалась обратно в тарелку, окропляя бурыми брызгами стол. В этих случаях Серафим Ильич старательно вытирал брызги со стола новым куском «Старорусского», который тут же погружал в луковое болотце. Ему было очень вкусно. Он чавкал, шмыгал носом, мычал, всхрапывал и периодически утирал рукой заляпанный рот. После этого смотрел на ладонь внимательным взглядом хироманта и облизывал ее. Случалось, что Серафим Ильич капал соусом и на рубаху. Но ни одна капля не оставалась незамеченной. Каждую из них Тошнюк находил с педантичностью блохоискателя, вытирал пальцем и облизывал его. Казалось, если бы он мог, то облизал бы и рубаху.
Куриные сердечки и жирный соус Тошнюк запивал светлым пивом «Мохнатый хмель». От липких пальцев стакан с пивом быстро затуманился. Делая очередной глоток и деликатно отрыгивая, Серафим Ильич с некоторым усилием отклеивался от стакана и вновь брался за вилку. На кухне четы Тошнюк было уютно, как в хлеву.
«Любовника завести, что ли? – с тоской думала Андромаха Аркадьевна. – Вот хотя бы этого, соседа по даче… как там его… с лысиной полумесяцем. Он хоть и лысый, но статный мужчина. А усы, ах, Боже мой, какие у него усы!.. Ну прямо жандармские. До чего я люблю усатых мужчин!.. Сколько раз просила Тошнюка отпустить усы, но нет: ему, видишь ли, усы за столом помешают!.. Ощущения, говорит, будут не те. А на ощущения законной супруги он чихать хотел зелеными соплями… Эгоист.
Нет, в этом соседе определенно что-то есть. И главное, смотрит на меня, как на малину. Уж сколько раз к себе зазывал, настойкой угостить обещал, прохвост».
Арифметическая память бухгалтера «Тугого вымени» тут же услужливо включила в голове хозяйки запись одного из недавних разговоров с похабным дачником. «Рецепт настойки, – говорил дачник вкрадчиво, – у меня, Андромаха Аркадьевна, особый. Алхимия! Никому я про него за всю жизнь не рассказывал. Но вам скажу. Потому как испытываю к вам непреодолимое доверие. Так вот, соседушка, я настаиваю водочку на шоколадной карамели «Негритенок». Знаете, конфеты такие продают в бакалее? Вот это и есть мой секретный ингредиент. И еще молотый кофе добавляю – самую малость, полторы столовых ложки. Для запаха. Ну и корицу, конечно. И что вы думаете? Дивная субстанция получается, Андромаха Аркадьевна! Голову кружит, но не дурманит. Даже, напротив, проясняет мозги. Особенно левое полушарие. А тело расслабляет до состояния пуха лебяжьего. И для сосудов опять же полезно. На вкус и глаз моя настойка – вылитый коньяк. Только пахнет не клопами, а шоколадом. Просто эйфория, извините за выражение! Может, зайдем ко мне, опустим хоботки в нектар, а?»
«А я ведь по голосу его чувствую, что не только это свое какао с водкой он мне предложить хочет, кобель усатый, – продолжала размышлять фрау Тошнюк. – На дачу приезжает всегда один, как и я. Говорит, что удачно развелся – овдовел, то есть. Черт его знает, может, и не врет… А и впрямь, пойду-ка я к соседу настойку пить. Вот как в следующий раз предложит, так и соглашусь. А чего? Много ли мне в жизни-то еще осталось таких приглашений от мужиков?..
Однако же досадно будет, если я изменю Тошнюку, а он и не узнает, что это ему наказание, которое он самолично заслужил. Возмездие за то, что своим свинским безразличием довел ситуацию до трагического конца. Нет, перед тем, как идти настойку пить, надо все же дать Серафиму последний шанс. Последний-распоследний. Пусть поборется за меня, а то привык на всем готовом… Дам ему условный срок с отсрочкой приговора на месяц. Или два. Но не больше. Долго ли еще он будет надо мной куражиться? Хватит! Уж сколько собираюсь высказать ему все, прямо в глаза его заплывшие… Сегодня же все и скажу. Нет! Сейчас же!..»
Глава 2. «Вся жизнь моя – сплошной Тошнюк»
Дзынннннь! Боксерским гонгом звякнула микроволновая печь, и Андромаха Аркадьевна ринулась в атаку. «Тошнюк!» – громко сказала она. Донна Тошнюк была женщиной в теле, однако имела высокий голос. Как ни странно, это вызывало у близких людей и коллег по работе почтение не меньшее, чем то, на которое Андромаха Аркадьевна могла бы рассчитывать, говори она, к примеру, басом. Но не в этот раз. Серафим Ильич и волосатым ухом не повел. Он был слишком увлечен ужином. «Тошнюк!» – Андромаха Аркадьевна возвысила голос до прокурорского уровня. Ее супруг подцепил вилкой очередное сердечко и вопросительно взглянул на жену. «Понимаешь ли ты, что мы находимся в шаге от развода?» – начала с главного Андромаха Аркадьевна. Куриное сердечко остановилось. Серафим Ильич замер с вилкой в воздухе. «В каком шаге?» – с глупым видом уточнил он. «Даже не в шаге, а в полушаге», – конкретизировала супруга. «Как так?» – вновь переспросил куриный сердцеед Тошнюк. – «Да вот так, в полушаге. Это, когда ногу уже поднял, но еще не опустил. Стоишь и думаешь, куда именно ее поставить – вперед или назад». «Ты не думай, а опусти ее, Андрюша, – осторожно посоветовал Серафим Ильич. – Чай не цапля – на одной ноге стоять. С твоим-то артритом». – «Тошнюк, ты и мозги свои слопал, что ли? Услышь меня, амеба бесчувственная! Если я поставлю ногу вперед, то перешагну через тебя! Перешагну и пойду по жизни дальше, но уже – без Тошнюка». – «Да что случилось-то, Андрюша?!»
Серафим Ильич ласково называл Андромаху Андрюшей. Жене это прозвище не слишком нравилось, а людей, несведущих в интимных традициях Тошнюков, изумляло и даже пугало. Однажды Серафима Ильича и вовсе побили за «Андрюшу» в грузинском ресторанчике «Сыто маргарито», где он случайно оказался в компании малознакомых мужчин, внешне похожих на ветеранов байкерского движения. «А мы с Андрюшей по выходным любим поваляться в постели», – зачем-то сообщил Тошнюк в разгаре вечеринки малознакомым мужчинам. Шум за столом мгновенно стих. «Андрюша – это кто?», – вежливо поинтересовались новые приятели. «Да баба моя», – признался простодушный Серафим Ильич. За столом полыхнула вспышка страшного мужского гнева. От расправы со стороны собутыльников, один из которых уже успел съездить «извращенцу» по уху, Тошнюка спас коллега и старый друг Кузьма Флюс, который, собственно, и затащил Серафима Ильича в «Сыто маргарито» тем пятничным вечером. После этого Тошнюк зарекся употреблять домашнее прозвище любимой женщины за пределами узкого круга родных и близких. Супруга же с некоторых пор называла его «шестипузый Серафим» – за излишнюю корпулентность. Но он не обижался. Во-первых, Серафиму Ильичу было лень обижаться. А, во-вторых, его с супругой уже давно связывала сила, несравнимо более могучая, нежели любовь или страсть. Привычка. Тошнюк привык к Андромахе и сотворенному ей сытому и теплому двухкомнатному мирку. Ради того, чтобы сохранить этот мирок, он был готов терпеливо сносить все что угодно. Лишиться жены – для Серафима Ильича это означало бы прямой путь в нищету, голод и армагеддон. Слова жены о разводе так испугали Тошнюка, что он положил вилку.
«Обманул ты меня, Серафим», – жестко сказала Андромаха Аркадьевна. «Когда?!» – вытаращил глаза по-прежнему ничего не понимающий Тошнюк. – «Двадцать три года тому назад. В загсе. Ты ведь там говорил, что в жены меня берешь. Даже бумагу подписал, подлец. А на самом деле взял меня в служанки! Двадцать три года я тебе прислуживаю, как до отмены крепостного права. Мало того, что деньги зарабатываю в поте лица моего увядающего, так еще и дом на себе тяну словно улитка бешеная! Готовлю, убираю, убираю, готовлю. Штаны и рубахи твои чуть не каждый день стираю, как слюнявчики ребенку малому. Вон опять все испоросятил! Да не три ты!.. Там уже засохло все, что толку тереть… Посмотри лучше, до чего ты меня довел!» Мадам Тошнюк ткнула в лицо мужу свои пухлые пальцы с ногтями цвета поздней моркови. «Руки трясутся?» – участливо спросил муж. – «Не юродствуй! Ты видишь, что с ногтями моими творится?» «Боже мой, Андрюша, что с ними?!» – Тошнюк, страдальчески скривив лицо от усердия и предчувствия катастрофы, принялся изучать коготки любимой. Казалось, он хочет облизать и их. «Минута истекла, знатоки! – саркастически прервала его бесплодные мучения жена. – А ответа, как я понимаю, у тебя нет, Тошнодрузь? А ответ простой: это уже третий за месяц маникюр. Третий! Ты думаешь, я ради форсу так часто ногти крашу, будто девочка в приступе пубертата? Нет, Тошнюк, совсем другая тут причина. У меня от каторжной работы по дому, от мытья да от стирки лак на ногтях сходит с немыслимой скоростью. И недели не держится! И это при том, что я использую перчатки. Но с такими заботами, как у меня, и меховые рукавицы не помогут… Ногти крошатся, кожа на пальцах трескается, облезает. И вся я ветшаю от этой работы каторжной. Да что тут говорить… Я потратила на тебя, Серафим, двадцать три года, которые могла бы потратить на разные удовольствия, дура я такая! Но я – все тебе. Я не кому-нибудь, а тебе родила не кого-нибудь, а сына. Я фамилию твою взяла. А ведь я в девичестве была Вздымалова! Вздымалова, понимаешь ты это, оглоед?!.. А стала Тошнюк. И вся жизнь моя теперь – один сплошной Тошнюк!»
Глава 3. «Сверим бухгалтерию»
Андромаха Аркадьевна решила взять мини-паузу и восстановить сбившееся после жаркого монолога дыхание. Она встала, извлекла из микроволновой печи макаронную запеканку, шваркнула ее на стол перед мужем. Включила чайник. Тошнюк сидел ни жив-ни мертв. Стресс вызвал у него обильное потоотделение. Капли градом катились по его толстым щекам, ныряли к верхней губе, стекали по подбородку и падали в тарелку с куриными сердечками. Луковый соус под потным дождем бледнел на глазах.
«А что, спрашивается, все это время делал ты, Серафим? – фрау Тошнюк, отдышавшись, начала второй раунд. – На работе ты получаешь копейки. Да оно больше и не стоит – ту чушь, которую ты пытаешься втолковать этим охламонам, наркоманам и тупицам и которую они никогда в жизни не поймут, даже если бы захотели! (Серафим Ильич трудился преподавателем черчения в профессиональном колледже «Навык навек»). А дома ты на диване лежишь. Дрыхнешь, в телевизор смотришь или в интернете ковыряешься. Тюленингом занимаешься, в общем. А то еще в туалете часами читаешь. Да ладно бы романы читал, может, поумнел бы немного. Так нет же: и там телефон свой мусолишь!
Но, может быть, ты хотя бы по выходным жене помогаешь? Внимание ей уделяешь? Где там! По выходным ты с дружками своими, такими же троглодитами, в гараже у Кирюшки Пискляева в карты режешься. Часами! А то и весь день напролет! До ночи! Домой только поспать приходишь. А на дачу я всегда одна езжу… Ладно, если бы вы в карты на деньги играли. В твоем случае, Тошнюк, – на твои карманные деньги. Тогда, глядишь, Серафим Ильич у нас выиграл бы хоть разочек и в кои-то веки что-нибудь кроме зарплаты жене принес. Хоть какая-то польза от этих игрищ была бы. Как бы не так!.. Никакого джек-пота, сплошное зеро. На что вы там у Кирюшки играете-то? На щелбаны, что ли? Или на раздевание? Так щелбаны вы, поди, и не прочувствуете вовсе, ироды вы толстокожие! Да и раздеваться вам – только себя пугать. Вы же в жирных евнухов уже все там превратились! У каждого живот, как у беременного! Груди к пупкам тянутся. Мужики называется…». «Мы на пиво играем», – признался Тошнюк. – «Тьфу!»
Плюнув, Андромаха Аркадьевна помолчала, а затем сделала неутешительный вывод: «Нет, не муж ты мне, Серафим, если взаправду-то. Ты – просто боров, который нагло поселился в моей квартире, которого я холю, лелею, откармливаю, а вот зарезать не могу! Уголовный кодекс не дозволяет».
«Почему в твоей квартире? Это же моя квартира», – робко парировал еще подающий признаки жизни Тошнюк. Тут же обмер от ужаса, сообразив, что сказал что-то не то, и неуклюже попытался исправить ситуацию: «Не моя, конечно, квартира, а наша! Оговорился, Андрюша, прости! Я хотел сказать, что досталась она нам благодаря мне все-таки…». «Если бы бабка твоя на старости лет не ушла с цыганами и не отписала тебе квартиру, то не было бы у тебя ничего, – отрезала супруга. – Твоя-то заслуга здесь в чем? А вот дача и машина на мои деньги куплены». – «Но я ведь всю зарплату отдаю тебе, сладенькая…» «А-а-а, Тошнюк, ты хочешь сверить бухгалтерию?! Изволь! – нехорошо улыбаясь, вскричала распалившийся бухгалтер «Тугого вымени». – Давай сверим. Перво-наперво, ты мерзко лжешь про «всю зарплату». Ты же отлично знаешь, что 15 тысяч из зарплаты ты жертвуешь своей маменьке. И это, как ни тяжело признать, правильно. Твоя мать хоть и ведет себя всю жизнь будто генеральша, только рейтуз с красными лампасами не хватает, но пенсия у нее совсем не генеральская. И, видит Бог, я не возражаю против того, чтобы ты финансово поддерживал эту всегда ненавидевшую меня женщину.
Таким образом, 15 тысяч долой. А то, что после этого остается, то, что ты мне, как ты выразился, отдаешь, – да знаешь ли ты, сколько процентов от нашего семейного бюджета составляет эта пыль? Конечно, не знаешь. Зачем тебе это! Тогда угадай. И это не можешь? Двадцать шесть процентов, Серафим. Точнее, двадцать шесть процентов и еще столько, сколько у тебя совести, – ноль целых шесть десятых. Итого: двадцать шесть и шесть – вот твой вклад в семью. Меньше трети! Хватает лишь на оплату коммунальных услуг и мелкие расходы. А остальные семьдесят три и четыре десятых мы где, по-твоему, берем? Вот это все откуда?» С этими словами синьора Тошнюк патетически воздела глаза и руки к потолку, словно хотела спросить: «Господи, слышишь ли ты меня?» И сама себе ответила вместо Всевышнего: «А это все я в хоботке домой приношу! И одежду для тебя, и продукты для утробы твоей ненасытной. Ты же ешь, святые охранители, как… как бегемот в зоопарке, честное слово!» «Андрюша, ну зачем ты утрируешь?» – пискнул затравленный Тошнюк. «Хорошо, пусть не взрослый бегемот, – уточнила место мужа в зоологической цепи фрау Тошнюк. – Пусть будет маленький бегемотик. Бегемот-подросток. Но становится ли от этого легче ноша бедной женщины, которая тащит на себе этого бегемотика? Нет, ни на грамм! Ведь это я содержу нас с тобой, Тошнюк! Ты же, учителишка никчемный, пустозвон брюхоногий, двадцать лет сидишь своим задом 56-го размера на бледной бюджетной зарплате. И тебя все устраивает! Конечно, устраивает, коли жена тебя кормит. А репетиторством он у нас подрабатывать не хочет! На работе, мол, он устает! Где ты там устаешь в ПТУ своем плебейском, Тошнюк? В столовой или в курилке?
А я вот, представь, успеваю и на работе с утра до вечера молотить в закрома, и частные заказы беру, и семью обеспечиваю, и дома пашу беспросветно, и на даче хлопочу, и старухе-матери помогаю. Да рабы на плантациях – курортники в сравнении со мной! Это про меня надо было писать книжку «Хижина тети Томы» или как там, бишь, ее!» Андромаха Аркадьевна ударила себя пухлым кулачком в декольте. Угрюмые груди солидарно колыхнулись, будто подтверждая правоту ее слов. Серафим Ильич внешним видом и цветом лица стал похож на луковую жижу в тарелке. Он был совершенно раздавлен.
Глава 4. Огниво страсти поистерлось
«Ну сам посуди, Серафим: зачем мне такой муж? – не унималась яростная Андромаха. – Ни денег от тебя, ни помощи, ни уважения, ничегошеньки!.. А что касается супружеского долга, то и в этом вопросе, между нами говоря, ты – злостный неплательщик. Как у нас на работе один клиент из Жиздры. По полгода платежи задерживает, подлец! Одно слово – Жиздра… Вот про это, кстати, я тоже очень давно и серьезно хотела с тобой поговорить, Серафим». – «Про клиента из Жиздры?» «Ты болван, Тошнюк! – застонала Андромаха Аркадьевна. – Про супружеский долг! Я прочитала в интернете, что 50 процентов разводов начинаются в спальне. А у нас с тобой там давно уже ничего не начиналось. Какие там 50 процентов: ты в последнее время в спальне и одного процента не высовываешь! Вот скажи, ты помнишь, когда у нас в последний раз было соитие?». Донна Тошнюк терпеть не могла слово «секс», считая его заморской вульгарщиной, более того – откровенной белибердой. В английском словаре она вычитала, что «секс» означает всего-навсего «пол». «Это что же получается? – возмущенно говорила она товаркам из бухгалтерии. – «Заниматься сексом» – это, стало быть, «заниматься полом»? То есть, бригада молдован, которая у нас прошлым летом в квартире полы ремонтировала, занималась сексом?! На паркете? Или с паркетом? Ну и язык у этих англичан!..»