Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
IV. Лондон, 30 мая 1884 года
Лежа в постели, Таниэль разглядывал освещенный ярким солнцем потолок. Он лег всего час назад, проведя ночь за окончательным наведением порядка: чистил камин и внутренности шкафов, освободив их ото всего, кроме посуды. Теперь он чувствовал себя так, как будто ему пришлось вытаскивать себя из постели посреди ночи. Его ночные смены обычно приходились на пятницу, но недавно старший клерк поменял расписание для того, чтобы более быстрые кодировщики начинали работу с восьми утра, а более медлительным оставались ночные дежурства. Сегодня не имело значения, кто будет работать в ночную смену: если Клан-на-Гэль сдержит свое обещание, Хоум-офис уже к полуночи прекратит свое существование или же, наоборот, станет безопасным местом. Он оставил окно открытым на ночь и теперь слушал доносившийся снаружи скрип корабельной мачты и громкий скрежет ржавых от сырости снастей. Кто-то чинил корпус судна – пахло смолой.
Он ждал, когда на часах будет семь. От тумана за окном воздух в комнате был душным и влажным, простыни прилипали к телу.
В утренней тишине внезапно с резким звуком открылась защелка, державшая крышку часов. Оставаясь в постели, он повернул голову и стал наблюдать. Нажатая невидимым пальцем кнопка защелки опустилась, и крышка стала медленно подниматься вверх, распахиваясь, как устричная раковина. Полностью открывшись, она застыла неподвижно. Он ждал, но больше ничего не происходило. Наконец, он поднял часы за цепочку.
Под циферблатом из прозрачного стекла была видна работа часового механизма. Часы работали, они показывали правильное время. Под стрелками серебряный баланс вращался на тончайшей проволочке; зубчики шестеренок, приводящие в движение секундную стрелку, тикали под камнями. Под ними плотно располагалось еще множество деталей часового механизма, гораздо более сложного, чем в обычных часах. Он не мог догадаться, для чего они нужны.
Из открытой крышки часов выпорхнул бумажный кружок и спланировал к нему на колени. Таниэль перевернул его. В круглой рамке из тонко прорисованных листьев красовалась надпись:
Мори. Он не представлял, кому может принадлежать такое имя. Пожалуй, похоже на итальянское. Он вложил кружок обратно в крышку и, все время поглядывая на него, стал собираться: побрился перед зеркалом, надел воротничок, повязал галстук. Рутина с одеванием и раздеванием повторялась каждые утро и вечер, и он, не глядя на часы, точно знал, что ему требуется ровно двадцать одна минута, чтобы одеться. Он настолько к этому привык, что, если он отвлекался на что-то необычное или замедлялся, то начинал нервничать. Разглядывание часов и размышления, стоит ли брать их с собой, привели его в некоторое смятение. В конце концов он решил взять часы с собой и показать их Уильямсону. Перед тем как закрыть за собой дверь, он в последний раз окинул взглядом комнату. Все было идеально прибрано, чище, чем при первом его появлении здесь, никакого хлама. Если Аннабел придется сюда приехать, ей потребуется не более получаса, чтобы упаковать оставшиеся после него вещи.
Таниэль шел через постепенно редевший туман. Над рекой туман был еще очень густым, сквозь него проглядывали призрачные очертания корабельных мачт и тянуло затхлым запахом речной воды. Он миновал здания Парламента и Вестминстерское аббатство – падавшие от их высоких стен густые тени все еще хранили в себе ночной холод, – и пошел дальше по Уайтхолл-стрит, по обеим сторонам которой высились новые светлые здания. Тревога, звеневшая внутри него уже долгое время, теперь будто цепкой рукой сжала его внутренности. Бомба на Виктории представляла собой маленький часовой механизм, его легко можно было поместить в обувной коробке. Завода даже самых обычных часов хватает больше чем на день. Бомба уже сейчас может находиться в здании.
Желтое звучание железной лестницы доносилось откуда-то издалека, а подъем до телеграфного отдела на третьем этаже казался теперь гораздо длиннее. Войдя в помещение, он несколько минут постоял, безучастно уставившись на ближайший к дверям телеграфный аппарат, прежде чем заставить себя взять в руки новый рулон телеграфной ленты, а взяв, он сдавил рулон так сильно, что на его верхнем крае остались вмятины от пальцев. Таниэль не успел поменять ленту на более ровную, так как аппарат ожил, отстукивая сообщение, и пришлось спешно записывать расшифровку. Необходимость сконцентрироваться на работе помогла Таниэлю собрать свою волю в кулак. В конце концов, глупо было думать, что бомбу непременно подложат в Уайтхолл. Если страх парализует все государственные службы, Клану-на-Гэль можно будет не возиться с динамитом: ведь именно в этом состоит их цель. Ему в жизни не приходилось встречать ни одного ирландца, но он вдруг решил, что никому, черт подери, не позволит выбить себя из колеи и заставить трястись от страха.
Захлебывающийся ритм отстукиваемых аппаратом точек и тире свидетельствовал о том, что на другом конце линии находится Уильямсон.
Часовой механизм обнаружен и – обезврежен в основании колонны Нельсона. Откомандированный офицер рапортует, что на вид он – сложный. Крепкие пружины и шестнадцать пачек динамита. Должен был сработать через тринадцать часов, то есть в 9 вечера. Сегодня отправлю наряд полиции еще раз обыскать Хоум-офис – пожалуйста подтвердите получение…
Таниэль держал в одной руке вылезающую из аппарата телеграфную ленту, положив другую руку на бронзовую рукоятку ключа, и, как только Уильямсон остановился, отстучал в ответ:
– ДУ Долли сообщение получено.
Последовала пауза. ДУ означало «доброе утро», но Таниэль тут же сообразил, что Уильямсону с его скрупулезной манерой кодирования, скорее всего, это неизвестно. Его собственный английский с тех пор, как он стал телеграфистом, быстро претерпел изменения. Телеграфисты пользовались множеством сокращений. ДУ – «доброе утро», П – «продолжайте», 1 – «минуточку», О – «отвяжитесь» (последнее, как правило, адресовалось в Форин-офис).
– Как вы – всегда узнаете, что это я?
– По вашей манере печатать.
– Вы, ребята из Хоум-офиса, иногда раздражаете. Собираетесь – пойти выпить после работы? Похоже, все – сговариваются закончить день в – «Восходящем Солнце».
Это был паб напротив Скотланд-Ярда, чуть ниже Трафальгарской площади.
– Надеюсь пойти, – ответил Таниэль. – Не планирую умереть на службе у британского правительства. Слишком маленькая компенсация. Помните часы, которые кто-то оставил у меня дома?
– Да, а что?
– Крышка раньше не открывалась. Она открылась сегодня. Думаю, вам надо на них взглянуть.
– Большие?
– Карманные.
– Значит, не взрывоопасны. Это – чертовски странно, но сегодня нет времени ни для чего, что не содержит – в себе динамита. Извините. Должен идти.
– Постойте. Вы сказали, что часовой механизм под колонной был поставлен на 9 вечера. Если есть и другие бомбы, надо ли ожидать, что они установлены на то же время?
Долгая пауза. Затем:
– Да.
Таниэль отнес первое сообщение старшему клерку и выбросил остальную ленту с перепиской. Когда он вернулся, выброшенная лента в корзине для бумаг медленно расправлялась, как сухожилия умершего существа. Глядя на нее, Таниэль почувствовал, что ему тоже необходимо распрямиться. У него уже некоторое время болела затекшая шея, так как давно не выдавалось свободной минуты, чтобы просто походить и расправить мышцы.
– Уильямсон говорит, что все может произойти сегодня вечером, в девять, – объявил Таниэль.
Трое телеграфистов прервали работу, и в комнате на мгновение наступила тишина. И в эту короткую паузу раздался гром орудийной стрельбы. Все четверо подскочили на своих местах, но почти сразу нервно рассмеялись. Это была всего лишь конная гвардия. Ежедневно в восемь утра они стреляют на плац-параде. Таниэль достал часы, чтобы для верности проверить время стрельбы. Так и есть, ажурные стрелки показывали восемь. Розовое золото блестело знакомым цветом человеческого голоса.
– Ух! – восхищенно сказал Парк. – Откуда они у вас?
– Это подарок.
Парк вытягивал из аппарата телеграфную ленту, и она, хрустя и потрескивая, серпантином ложилась на пол. Записав сообщение, он покосился на бумажный кружок в крышке часов.
– Мори, – прочитал он. – Это ведь довольно известная марка?
– Я не знаю, – честно ответил Таниэль. В это время заработал еще один аппарат, соединенный с Центральной биржей, и они занялись каждый своей работой.
Таниэль писал, когда сзади подошел старший клерк и передал ему через плечо папку с сообщениями, которые следовало отправить сегодня. Все еще принимая и записывая телеграмму с Центральной биржи, Таниэль открыл папку и левой рукой начал отстукивать лежавшие сверху сообщения в ритме хорового вступления из «Иоланты». Он слушал ее в прошлом году. Пошлое либретто комической оперы не могло испортить чудесной музыки Артура Салливана, достойной любого более известного композитора. Дома, в коробке с нотами Таниэль до сих пор хранил программку и литографию с того спектакля.
– Как вам это удается, – спросил Парк, ставший более разговорчивым после того, как они оба нарушили обычное молчание. Два телеграфиста в дальнем конце комнаты посмотрели на Таниэля, прислушиваясь.
– Что?
– Писать одной рукой и кодировать другой.
– А… Это все равно что играть на фортепьяно.
– Где вы выучились играть на фортепьяно? – удивился Парк.
– Мой… отец был лесничим в поместье, хозяин которого был замечательным пианистом, к тому же бездетным. Он просто сгорал от желания научить кого-нибудь играть. Если б я отказался, он, возможно, попробовал бы учить собаку.
Оба рассмеялись.
– Вы хорошо играете?
– Сейчас уже нет.
Вскоре явились посланные Уильямсоном полицейские. Таниэлю хотелось показать им часы, но передумал, вспомнив слова Уильямсона о том, что в них нечего искать, к тому же, настаивая на этом, он мог бы напугать остальных телеграфистов. После того как полицейские заглянули под телеграфные аппараты, Таниэль вернулся к кодированию, отправляя одно за другим сообщения из папки. По большей части они для него были лишены смысла, представляя собой обрывки переговоров, которых он не слышал. Некоторые, правда, были понятны. Форин-офис устраивал в следующем месяце бал, и в одной из телеграмм было подтверждение заказа шести ящиков шампанского для министра иностранных дел.
– Стиплтон, это из Гилберта и Салливана?
Обернувшись, он увидел старшего клерка.
– Да.
– Будьте внимательней. В ваших руках может оказаться судьба нации!
– Вряд ли. Это в основном переписка о шампанском для лорда Левесона.
– Продолжайте работать, – со вздохом сказал старший клерк.
Полицейские вернулись спустя три часа и сообщили, что ничего не обнаружили. За столь короткий срок они вряд ли могли все тщательно осмотреть, просто прошли по помещениям и заглянули в несколько шкафов. Старший клерк неожиданно объявил, что всем, кто рано начал смену, предлагается сделать перерыв, чтобы поесть и выпить чаю. Им предстоит сегодня работать до девяти вечера. После этого они так или иначе будут свободны.
Довольный, что представилась возможность размять уставшие мышцы, Таниэль спустился в маленькую столовую и встал в очередь за своей тарелкой супа, который сегодня, в виде исключения, давали бесплатно. В очереди не слышно было обычной болтовни, и стук половника, которым повар разливал суп, казался в тишине очень громким. Таниэль размышлял о том, что привело его в это место.
Он получил здесь работу четыре года назад и считал, что ему повезло. До этого он служил младшим бухгалтером на локомотивном заводе в Линкольне. Там было очень скверно и всегда холодно. В Хоум-офисе его жалованье было гораздо выше, и служащие здесь не обязаны были покупать уголь в счет собственного заработка, как на заводе. Но работа телеграфиста была слишком однообразной, для нее не требовалось никаких знаний, кроме владения азбукой Морзе и умения писать. В то же время у него не было достаточного образования, чтобы серьезно продвинуться по карьерной лестнице. В этом году на горизонте замаячила неясная перспектива получить должность помощника старшего клерка. Услышав об этом, он сначала обрадовался, но потом пришел в ужас от собственной радости, ведь радость по поводу такого унылого занятия означала, что он, сам того не замечая, деградировал до уровня этой работы. Он никогда не думал, что будет служить телеграфистом на протяжении долгих четырех лет.
Однако суровая реальность заключалась в том, что прокормить вдову с двумя мальчиками, работая в оркестре, невозможно. После смерти мужа Аннабел ему пришлось продать пианино. Довольно долго он не мог себе позволить пойти на концерт или в оперу, но со временем стало немного легче. Теперь ему удавалось примерно раз в сезон покупать себе дешевые билеты. Та часть его натуры, о которой он приказал себе забыть, иногда погружала его в тоску, но он отбрасывал грустные мысли: Таниэль не мог допустить, чтобы сестру вместе с детьми отправили в работный дом.
До сегодняшнего дня, в который ирландцы могли осуществить свою угрозу и взорвать Уайтхолл, он работал по шесть дневных или ночных смен в неделю, от шести до одиннадцати часов каждая, за исключением Рождества. Он не был беден и мог позволить себе еженедельно закупать десяток свечей и дважды в неделю принимать ванну. Он не собирался топиться в Темзе, хотя и не чувствовал себя особенно счастливым; к тому же ему прекрасно было известно, что бо́льшая часть лондонских обитателей жила в условиях гораздо более тяжелых. Понимая все это, он, тем не менее, не мог не думать, что жизнь должна быть чем-то большим, нежели десяток свечей и два купания в неделю.
– Как считаете, взлетим мы сегодня на воздух? – спросил повар, вручая ему чашку с супом. Выговор выдавал в нем уроженца Южного Райдинга, напомнив Таниэлю о доме.
– Не думаю. В прошлый раз, если помните, они бросили бомбу в окно первого этажа, – сказал Таниэль, заметив тревожное выражение на его лице. – Впрочем, это было бы избавлением от бесконечной писанины.
Повар натянуто рассмеялся.
Часовая стрелка неуклонно приближалась к девяти, и клерков постепенно охватывало оцепенение. Телеграфисты делали большие пробелы, передавая сообщения азбукой Морзе и одновременно прислушиваясь, не раздастся ли где-то взрыв. В большом офисе напротив машинистки переговаривались шепотом и печатали уже не в прежнем стремительном ритме. Парк крепко сжимал телеграфный ключ, и Таниэль видел, как побелели костяшки его пальцев. Таниэль осторожно отобрал у него ключ и вышел в коридор. Телеграфисты последовали за ним. В телеграфном отделе не было окон, но зато огромные окна машинописного офиса выходили прямо на Уайтхолл-стрит. Машинистки сгрудились у открытого окна, через которое в помещение вливался запах озона. Над бессонным городом погромыхивали раскаты грома, но и они были негромкими, как будто знали, что сотни людей замерли, прислушиваясь.
Биг-Бен отсчитал девять ударов, и ничего в городе не изменилось, нигде не было видно ни вспышек от взрывов, ни дыма. Дождь забарабанил по оконным стеклам. Клерки переглянулись, но никто не двинулся с места. Таниэль достал часы. Прошла минута, две – все было тихо. Десять. Наконец с улицы раздался взрыв смеха. Клерки из Форин-офиса уже расходились по домам, некоторые по двое под одним зонтом.
Старший клерк зазвонил в колокольчик.
– Всем спасибо, отличная работа! Утренняя смена свободна, ночная начинает через две минуты. Отправляйтесь домой, и если по пути вам попадется ирландец, не забудьте дать ему хорошего пинка от имени Хоум-офиса.
Послышались одобрительные возгласы, и Таниэль впервые за несколько месяцев вдохнул полной грудью. Он как-то не замечал раньше, что дышит стесненно. Это происходило постепенно, как будто, начиная с ноября, кто-то ежечасно клал ему на грудь по мелкой монетке, а теперь тысячи этих монеток разлетелись, больше не мешая ему дышать.
Все направились в сторону Трафальгарской площади, возле которой находился паб «Восходящее Солнце» и множество других баров и клубов. В толпе клерков Таниэль шагал по Уайтхолл-стрит мимо длинной вереницы ночных кэбов, ожидающих пассажиров под дождем. Он всегда держал в офисе зонт, и сейчас, раскрыв его над головой и полузакрыв глаза, он слушал, как дождь барабанит по натянутой ткани. Звуки накатывались волной пульсирующих полутонов. Кто-то позади него рассказывал анекдоты об англичанах, шотландцах и ирландцах; он согнул шею и поднял плечи, растягивая позвоночник. Влажные булыжники мостовой были оранжевыми от света фонарей. Раньше он этого не замечал.
Человек, стоящий в дверях «Восходящего Солнца» на другой стороне улицы, мог видеть вход в Скотланд-Ярд; неудивительно, что это был самый порядочный и законопослушный паб в Лондоне. Таниэль толкнул дверь и, войдя внутрь, ощутил запахи пива, мебельной политуры и мокрой одежды. Паб быстро наполнялся клерками и полицейскими, и, хотя никто еще не успел напиться, посетители громко перекликались через головы и смеялись. Долли Уильямсон болтал с девицей за барной стойкой. Это был крупный мужчина с бородкой, которую он подкоротил с тех пор, как Таниэль видел его последний раз. Он заметил Таниэля в зеркале и обернулся, улыбаясь ему.
– Ну, наконец-то! Что вы будете пить?
– Бренди, спасибо, – ответил Таниэль, пожимая ему руку, и Уильямсон похлопал его по плечу.
Девица, которую звали мисс Коллинз, стала наливать им бренди, и в это время он почувствовал громкий стук часов у себя в кармане. Он открыл крышку и увидел, что тесно расположенные под часовым механизмом детали двигаются с возрастающим ускорением. Не успел он удивиться, как вдруг из часов раздался пронзительный звук. Он ничем не напоминал звон будильника, нет, это была ужасная, оглушительная сирена. Он вертел часы в поисках кнопки, кожей ощущая на себе испуганные взгляды и отчасти опасаясь, что его могут схватить или даже пристрелить. Кнопки не было.
– Извините, – громко сказал он Уильямсону, пытаясь перекричать шум, и, выскочив наружу, свернул в пустынный проулок справа от здания. Несколько кэбменов, стоявших со своими лошадьми напротив паба в ожидании седоков, посмотрели на него с любопытством. Чтобы скрыться от взглядов, ему пришлось вжаться спиной в наклонную стену паба.
Звук прекратился. Таниэль облегченно вздохнул и сделал шаг, чтобы выйти из своего укрытия.
Земля задрожала от чудовищного взрыва. Из здания Скотланд-Ярда вырвались языки пламени и клубами повалил дым. Таниэля обдало нестерпимым жаром, он увидел подхваченного взрывной волной кэбмена – тот пролетел через дорогу и врезался головой в окно паба. Оттуда слышались тяжелые удары – это массивные столы рушились, как костяшки домино. Вокруг стоял непрекращающийся гул, сквозь который пробивалась канонада более резких звуков. Мимо Таниэля пронесся вихрь клавиш, вырванных из печатной машинки. Уворачиваясь от них, он обнаружил, что кожа у него затвердела от покрывшего ее слоя сажи. Проулок за стеной паба оказался самым безопасным местом, он полностью защитил Таниэля от взрыва, до него долетело лишь несколько небольших, уже потерявших скорость осколков кирпича и стекла, упавших у его ног. Внезапно шум смолк и наступила долгая тишина; повсюду от земли поднимались струйки дыма и язычки пламени, в воздухе кружились обрывки бумаги. Закрывая глаза, он видел перед собой огненные вспышки.
Таниэль как будто прирос к земле. Он ничего не слышал, но видел, как люди открывают рты в крике. Он чувствовал тиканье зажатых в кулаке часов, теперь сильно замедлившееся. Молодой полицейский схватил его за руки и заглянул ему в глаза. По его шевелящимся губам Таниэль догадался, что тот спрашивает, не ранен ли он. Он покачал головой. Полицейский жестом указал ему на проход между обломками – назад, в сторону Хоум-офиса. Обломки разрушенного здания были повсюду, груда кирпича полностью засыпала дорогу, ведущую к Трафальгарской площади.
Из разбитых окон «Восходящего Солнца» валил густой дым. Паб горел, взрывались бочонки с пивом. Несколько мужчин, шатаясь, выбирались из помещения, сбивая рукавами горячий пепел с одежды. Долли среди них не было. Не обращая внимания на констебля, Таниэль, согнувшись, протиснулся в отверстие, образовавшееся на месте входа.
– Долли! – он не слышал собственного голоса и не знал, достаточно ли громко он кричит, чтобы его услышали.
В небольшом помещении паба он вскоре обнаружил Уильямсона, придавленного большим столом. Столы в скандинавском стиле были рассчитаны на двенадцать человек каждый, и взрыв расшвырял их по всему залу. Угол одного из столов врезался в пол в том месте, где стоял Таниэль перед тем, как выбежать из паба. Обломки половых досок валялись вокруг дыры, сквозь которую был виден подвал. Пламя от горящего пролитого бренди окрашивало доски в кроваво-красные тона. Он не стал останавливаться, чтобы посмотреть внимательнее, но мимолетно увиденная картина отпечаталась в его мозгу, и он, казалось, почувствовал сокрушительную боль в ребрах в том месте, куда пришелся бы удар, останься он в пабе.
Таниэль вытащил Уильямсона из-под стола. Того шатало, его зрачки были разного размера, но после того, как Таниэль, обхватив его, постоял с ним несколько секунд, он, похоже, обрел равновесие. Вдвоем они вытащили из-за барной стойки девушку. В дыму они не смогли найти выход, и им пришлось выбираться через разрушенные взрывом оконные проемы.
– Я должен идти, – сказал Уильямсон, схватив Таниэля за руку. – Мне надо разобраться со всем этим, вы меня слышите? Отправляйтесь…
Его слова прервал отдаленный взрыв.
– Господи, еще один! – воскликнул Уильямсон, всматриваясь в ту сторону, откуда раздался грохот. – Отправляйтесь домой. И, ради бога, держитесь подальше от центра города. Идите вдоль реки, но не слишком близко к Парламенту. И вы тоже, мисс Коллинз, уходите отсюда.
Едва кончив говорить, он устремился вслед за полицейскими, уже бегущими к разрушенному зданию Скотланд-Ярда.
Девушка, окинув Таниэля безучастным взглядом, пошла прочь, лавируя между обломками кирпичей и осколками стекла. Таниэль, постояв несколько секунд, повернул в ту сторону, откуда пришел. Уильямсон прав: ему нечего здесь делать, надо идти домой и надеяться, что ирландцев не интересует район Пимлико.
Дым от взрыва преследовал его на всем пути вдоль Уайтхолл-стрит. Он шел в толпе призраков, выглядевших столь же странно, как и он сам. Таниэль ощущал мерное тиканье зажатых в его руке часов. Он должен был отдать их Уильямсону! Только изготовитель бомбы мог знать в точности, когда она взорвется. Этот звук был сигналом тревоги, предупреждением об опасности. Огни станции метро «Вестминстер» выхватывали из дымной тьмы ведущие вниз ступени. Неожиданно для себя он обнаружил, что идет посередине мостовой.
– С дороги, освободите проход!
Он отступил влево, пропуская двоих мужчин с носилками. Они бежали в сторону больницы, доктора с закатанными рукавами уже стояли у входа в ожидании раненых, складки их белых халатов стали серыми от носившейся в воздухе пыли. Человек на носилках был мертв. Таниэль посмотрел на него. Глаза мертвеца были все еще открыты, на лице застыло отрешенное выражение. Из нагрудного кармана торчат очки, следы чернил на пальцах. Какой-то клерк… Вид у него был такой, как будто он увидел пламя и смирился со своей участью.
На его месте мог оказаться Таниэль. Перед глазами опять беззвучно замелькали яркие вспышки. Он ясно видел их своим мысленным взором, как будто перенесся назад во времени и все еще только должно произойти. Он услышал бы хлопок и обернулся, окна распахнулись бы внутрь помещения, а затем взрывная волна отбросила бы его к барной стойке вместе с опрокидывающимися столами. Угол ближайшего стола врезался бы ему в грудную клетку, и спустя несколько минут он был бы мертв из-за пробитых легких, а на его пальцах остались бы серебристые следы от графитного карандаша, которым он шифровал телеграммы. Он откинул крышку часов, покрытую налетом сажи там, где ее не защищали его пальцы. Кружок бумаги был на месте. К. Мори, Филигранная улица, 27, Найтсбридж. Всего четверть часа отсюда на метро. Часовщик наверняка знает того, кто купил у него часы. Таниэль боролся с желанием последовать совету Уильямсона и отправиться домой, но он понимал, что, в таком случае, Уильямсон сможет послать кого-нибудь к часовщику только завтра, а к этому времени Мори уже будет достаточно осведомлен о произошедшем и, возможно, не захочет откровенничать с полицией.
Он спустился по ступеням в метро. Билетеры по-прежнему стояли на своих местах в вестибюле, напуганные шумом взрывов. Некоторые из них были покрыты пылью – по-видимому, они выходили на улицу, чтобы посмотреть, что происходит. Таниэль купил билет до Южного Кенсингтона; нашаривая в кармане четыре пенса, он чувствовал на себе взгляд билетера.
– Мы слышали грохот, – робко произнес тот. – Тут говорили, что половина Уайтхолла взлетела на воздух.
– Только Скотланд-Ярд, – ответил Таниэль. – Мне надо на эту платформу или на противоположную?..
– На эту сторону. А… с вами все в порядке?
– Да. Спасибо, – добавил он и с билетом в руках отошел от билетера.
Над западной платформой висел зернистый пар. У него был привкус сажи, и стены были черны от нее. Он прислонился к колонне. У Таниэля слегка кружилась голова, он не знал, от спертого ли воздуха или из-за вызванного взрывом шума. Он почти не ездил на метро. Пимлико находится достаточно близко к Уайтхоллу, и ходить на службу пешком было приятнее, к тому же ему совсем не хотелось приобрести болезнь легких из-за частых поездок на метро. И это был не просто глупый психоз. На противоположной стене, над рельсами, были наклеены плакаты. Два, расположенных ближе всего к Таниэлю, рекламировали новейший чудодейственный эликсир для лечения бронхиальных болезней. Он обратил внимание на дребезжащий звук и вдруг осознал, что до сих пор держит часы в засунутой в карман руке. Рука дрожала, и цепочка звякала о корпус часов.
Две женщины искоса разглядывали его. Он посмотрел назад, потом на них, и они отвели глаза. В кучке ожидающих поезда людей началось движение. Увидев Таниэля, мужчины, оставив своих спутниц на платформе, пошли к выходу, чтобы выяснить, что происходит на поверхности. Они, видимо, слышали звук взрыва, но это могло быть и что-нибудь под землей: поезд, слишком резко ударивший бамперами, или строительные работы в одном из новых туннелей. Но Таниэль с ног до головы был покрыт пылью, а теперь пыль следовала за ним, как шлейф. Он услышал голоса людей, кричавших стоявшим внизу, что снаружи все затянуто дымом и виден огонь от пожаров. На платформе появился полицейский и подошел к стоявшему рядом с Таниэлем кондуктору.
– Насколько глубоко проложены эти туннели? – спросил он. – Какой-нибудь из них проходит под Скотланд-Ярдом?
– Нет. А что? Не слишком глубоко…
– Южный Кенсингтон! – выкрикнул кондуктор. Таниэль резко дернулся от неожиданности и почувствовал острую боль в затылке. Он надавил рукой у основания шеи. Две женщины снова уставились на него.
Поезд подошел к платформе в густом облаке пара, сквозь который красным светились его передние фонари. Как только Таниэль вошел в вагон, паровоз запыхтел, и поезд отправился дальше. Прислонившись виском к стеклу, Таниэль размышлял о том, что поезд, на самом деле, – идеальное место для подкладывания бомбы. В поездах всегда полно пассажиров, а работающих в них проводников явно недостаточно для того, чтобы тщательно проверять каждый вагон. Эта мысль пришла ему в голову, когда вагон резко тряхнуло и газовый фонарь у него над головой замигал, хотя причиной тому была лишь неровность на стыке рельсов.
В вагоне, кроме него, никого не было. Собственное, седое от пыли, отражение в окне напомнило Таниэлю об отце, который к моменту рождения детей был уже пожилым человеком. Он, выполнив свой долг, умер внезапно, когда Таниэлю было всего пятнадцать, а Аннабел – восемнадцать лет. Отец не оставил завещания, поэтому они отправились на спиритический сеанс в Линкольн, где старый человек задал через девушку-медиума вопрос, не помогут ли они герцогу найти нового лесничего, а также передал, что его сбережения хранятся в коробке с рыболовными снастями, под кучкой бронзовых крючков.
Станция «Южный Кенсингтон» находилась неглубоко под землей, всего около двадцати футов от поверхности. Контролеры, изумленные видом его покрытой пылью и пеплом фигуры, даже не проверили у него билет. Они не слышали взрывов: Вестминстер был отсюда слишком далеко. Выйдя из метро, Таниэль не сразу сориентировался, но вскоре сообразил, что станция находится в верхней части Найтсбриджа. Дождь припустил так сильно, что капли отскакивали от мостовой, и над ней висела пелена тумана. Шум окрашивал все вокруг в цвета радуги, и он оперся рукой о стену. Призматические цвета обычно казались ему красивыми, но из-за рези в глазах, пока он не привык к звукам, Таниэль видел лишь пульсирующие вспышки. Наконец, раскрыв над головой зонт, оставивший у него на коленях мокрые следы, пока он держал его, сидя в поезде, Таниэль зашагал вдоль длинной улицы.
Филигранная улица состояла из домов средневековой постройки с выступающими вперед верхними этажами. На ее дальнем конце фронтоны домов подходили друг к другу так близко, что соседи, стоящие друг напротив друга у окон своих спален, могли бы обменяться рукопожатием. Из-за темноты номера домов были неразличимы, но Таниэлю не стоило труда найти дом двадцать семь: это была единственная лавка, в которой до сих пор горел свет. Лампа в ее витрине освещала механическую модель города, прираставшего мостами и башнями до тех пор, пока он не стал Лондоном. Таниэль толкнул дверь, она оказалась незапертой. Колокольчика на ней не было.
– Есть здесь кто-нибудь? – позвал он в пустоту. Его голос звучал надтреснуто. Электрические лампы зажглись, когда он вошел внутрь, и он замер, не понимая, каким образом это произошло, и ожидая с напрягшейся спиной, что за этим последует. Ряды лампочек на потолке образовывали причудливые круги. Ему приходилось видеть подобное на улицах, когда включали иллюминацию, но никогда в домах. Вольфрамовые нити в них, вначале оранжевые, затем становились желтовато-белыми; они были намного ярче газовых ламп. Блеск электричества заставил его стиснуть зубы. В этом было что-то неправильное, как в бесконечном переплетении рельсов возле вокзала Виктория. Однако ничего особенного не случилось, только свет стал слегка ярче. Все вокруг засияло в этом новом свете. У противоположной стены стояли высокие часы с маятником, приводимым в движение сочлененными лапками и крылышками золотой цикады. В воздухе вращалась механическая модель Солнечной системы, поддерживаемая магнитами, а на краю стоящего на возвышении письменного стола уселись две маленькие бронзовые птички. Одна из них, подпрыгивая, приблизилась к микроскопу и стала заинтересованно постукивать клювом по его бронзовой оправе. Все вещи в этой комнате мерцали и мигали, щелкали и тикали.
Возле двери висело объявление:
Он уже собрался снова крикнуть, но в это время расположенная за стойкой дверь открылась. В комнату вошел коротенький человечек со светлыми волосами; он пятился задом, потому что в руках у него были две чашки с чаем. Повернувшись к Таниэлю лицом, он кивком поприветствовал его. У человечка были раскосые глаза. Азиат. Таниэль смутился.
– А… э… вы говорите по-английски?
– Конечно, я ведь живу в Англии, – ответил человечек. Он протянул Таниэлю чашку. Кожа у него была такого цвета, какой Таниэль приобрел бы, проведи он неделю на солнце.
– Чаю? Ужасная погода.
Таниэль прислонил к стулу мокрый зонт и взял в руки чашку. Чай оказался зеленым. Он вдохнул древесный аромат пара и почувствовал, что горло его прочистилось от налета сажи. Он собирался сразу приступить к вопросам, но вид маленького иностранца привел его в замешательство. Он был одет как англичанин, но одежда была поношенной, и это, в сочетании с сутулой фигуркой и черными глазами, делало его похожим не столько на живого человека, сколько на дорогую, но заброшенную куклу. Таниэль не мог придумать, какая страна известна своим похожим на сломанные игрушки населением. Он помотал головой, возражая самому себе. Вовсе не обязательно это должно касаться всех жителей страны. Сидящий перед ним человек может иметь свой собственный, индивидуальный облик и характер, отличный от других представителей его нации. Его мысли приобрели причудливое направление: они будто съежились, и если обычно его разум представлял собой простой чердак, теперь на его месте появилось что-то вроде ночного собора, с его бесконечными галереями и теряющимися во тьме перекрытиями – невидимыми, но отзывающимися на шаги эхом. Он заставил себя отхлебнуть чаю из чашки. Эхо ослабло.
Человечек посмотрел на серую от пыли одежду Таниэля и сделал озабоченную гримасу.
– У вас течет кровь.
– У меня что?
Рукав его рубашки над самым локтем был липким от сочившейся крови, но Таниэль этого даже не заметил.
– Со мной все в порядке. Вы – мистер Мори?
– Да. Думаю, вам надо пройти вместе со мной и…
Таниэль остановил его жестом.
– Ваши часы… они спасли мне жизнь при взрыве в Уайтхолле.
– А…
– Они подали сигнал тревоги, – продолжал он. У него ныло все тело, он был покрыт сажей и замерз, потому что лет сто тому назад, выходя из дома солнечным утром, не взял с собой пальто, но при этом Таниэль понимал, что, если он позволит себе сесть и расслабиться, у него спутаются все мысли.
– Я знаю, что тут что-то не так, и я не имею представления, откуда они ко мне попали. Я получил их неизвестно от кого полгода назад. Их оставили у меня в квартире с дарственной надписью. До сегодняшнего дня я не мог их открыть, а когда открыл – нашел внутри вкладыш с вашим именем и адресом. Вы помните, кто их у вас купил?
Произнося свой монолог, Таниэль держал часы на раскрытой ладони, а когда он закончил, иностранец бережно взял их у него из рук. Он несколько раз перевернул часы, разглядывая их.
– Я их не продавал. Я думал, их у меня украли.
– Я их не крал!
– Конечно, нет, вы же сказали, что кто-то оставил их вам. Пойдемте, пожалуйста, вам нужно присесть, ваша рука…
– К черту руку! Взорвалась бомба! Это не был обычный звонок, как у будильника, это была сирена, вы, наверное, сделали часы на заказ. Звук их был совершенно ужасным, и мне пришлось уйти оттуда. Если бы не это, меня бы уже не было в живых. Для чего предназначался этот сигнал?
– Это на самом деле не…
– Половина Скотланд-Ярда будет думать, что я знал, когда взорвется бомба, для чего предназначался сигнал?
– Я сделал несколько таких часов, – сказал часовщик, воздевая руки кверху, как будто разговаривая с устроившим истерику ребенком или животным. У него подрагивали кончики пальцев: то ли от страха, то ли от холода – трудно было понять. Таниэль, не привыкший к азиатским лицам, не мог расшифровать его мимику. Часовщик приоткрыл дверь, и в комнату потянуло сквозняком. Одна из сидящих на столе птичек распушила свои металлические перышки, и они затрепетали, как китайские колокольчики на ветру.
– Обычно по пятницам моя мастерская открыта допоздна. Отвратительный звук сирены помогает мне вовремя выдворять посетителей, самому мне при этом ничего не надо делать. Я говорю о соседских детях – они все время здесь крутятся и ломают мои вещи. Терпеть не могу детей! – он беспомощно посмотрел на Таниэля, видимо, сомневаясь, что тот удовлетворится подобным объяснением. Так оно и было.
– В таком случае, сирена должна была запускаться каждую пятницу.
– Я вам объяснил, зачем нужна сирена, а не время, когда она включается. Перевести на часах время мог кто угодно.
– К этой проклятой штуке была прикреплена подарочная бирка с моим именем!
– Это интересно… и очень странно, – сказал часовщик, поглядывая на дверь и как будто оценивая, успеет ли он выскочить наружу прежде, чем Таниэль окончательно потеряет терпение.
Таниэль выдохнул.
– Вы ведь понятия ни о чем не имеете, так ведь?
– Вы правы.
Наступила пауза. Таниэль чувствовал себя совершенно обессиленным. У него воспалились глаза, и выступившие на них слезы, как линзы, пропуская свет, сделали очертания предметов вокруг более отчетливыми.
– Ну что ж. Понятно. Тогда я пойду.
– Нет-нет. Идите сюда и, ради бога, сядьте, прежде чем вы истечете кровью прямо тут, у меня на полу.
Его голос стал неожиданно низким, что никак не вязалось с крошечной фигуркой, и звучал, как красное золото. Видя, что Таниэль расслабил напряженные плечи, он жестом указал на заднюю дверь мастерской, из которой он незадолго до этого вышел с чашками чая в руках.
– На кухне тепло.
Он открыл дверь и придержал ее, ожидая, пока Таниэль зайдет внутрь. За дверью две выщербленные каменные ступени, наподобие тех, что обычно бывают в старых церквях, вели вниз, в опрятную, приятно пахнущую сдобой кухню. Таниэль в изнеможении опустился на стул и зажал ладони между коленями. Здесь не было электрических лампочек, только газовые светильники. Лампочки в мастерской, по-видимому, служили для привлечения клиентов. Он был рад: приглушенный свет не так раздражал глаза.
Таниэль оглядел кухню, ожидая увидеть трубки для курения опиума и шелковые драпировки, но обстановка была типично английская. На столе перед ним стояла тарелка со свежими булочками и все еще дымящийся заварочный чайник. Он подумал, что чашки, скорее всего, – китайские.
– Вы кого-то ожидали? – спросил он, но не услышал ответа. Теперь, когда он задал все вопросы и ему не надо было сосредотачиваться, он вдруг почувствовал пульсацию в руке и то, как одеревенела шея. Одежда на нем заскорузла от крови.
– Не могли бы вы дать мне немного воды, чтобы я…
Часовщик наполнил водой медный таз и поставил его перед Таниэлем, положив рядом кусок пахнущего лимоном мыла.
– Я зайду к соседям, узнаю, не найдется ли у доктора Хэйверли чистой рубашки вашего размера. И думаю, надо попросить его зайти.
– О, нет-нет, я пойду домой…
– Вам и до дверей-то не дойти, – сказал часовщик. В его речи чувствовался легкий налет североанглийского диалекта. Это выглядело забавно, но, с другой стороны, что странного было в том, что азиаты могли, как и кто угодно другой, жить в Йорке или в Гейнсборо; другое дело, что было непонятно, зачем бы им это понадобилось.
– Я скоро вернусь.
– Со мной все в порядке, – ответил Таниэль. Он был бы не против, чтобы его осмотрел врач, но не хотел злоупотреблять благорасположением часовщика и вынуждать его оплатить визит доктора.
– Ну что ж, по крайней мере, вам нужна чистая рубашка.
– Я… спасибо, конечно. Но только если у него есть какая-нибудь ненужная.
Часовщик кивнул и выскользнул на улицу через заднюю дверь, проворно ее захлопнув, чтобы дождь не ворвался в помещение.
Таниэль промокнул глаза чистым рукавом, затем стянул с себя жилет. Трение ткани о рану было отвратительно. Левый рукав его рубашки стал коричневым от засохшей крови. Таниэль закатал его выше локтя, чтобы осмотреть порез. Он был длинным и глубоким, с застрявшим в нем осколком стекла. Вид раны заставил его почувствовать боль сильнее. Таниэль сжал кончиками пальцев торчащий край стекла и вытащил его из раны. Эта процедура оказалась не столь болезненной, как можно было бы ожидать, но он испытал шок, как если бы упал вниз с лестницы. Таниэль бросил осколок в таз, и в воде от него протянулся шлейф причудливых красных разводов.
Вернулся часовщик, весь в каплях дождя, с чистой рубашкой. Повесив ее на стул рядом с Таниэлем и положив тут же свернутый бинт, он остановился, увидев в тазу стекло.
– О господи!
– Оно выглядит страшнее, чем на самом деле, – солгал Таниэль. Ему трудно было поверить, что он проделал весь путь от Вестминстера до Найтсбриджа, даже не чувствуя осколка в своем теле. Теперь, когда он успокоился, боль усилилась. Каждое движение вызывало спазм, который шел от шеи вниз по позвоночнику.
– Вам надо что-нибудь съесть. Сладкое помогает при шоке.
– Спасибо, – ответил Таниэль, у него не было сил спорить. Он, как мог, тщательно промыл рану и перевязал ее одной рукой, прижимая конец бинта локтем к бедру. Завязав бинт, он стал также одной рукой расстегивать на себе рубашку, но остановился на полпути. Ему стыдно было остаться полуголым на кухне у незнакомого человека. Таниэль поднял глаза на часовщика, желая извиниться за свой вид, но маленький человек стоял к нему спиной. Он доставал из буфета посуду и столовые приборы. Часовщик потянулся, чтобы добраться до тарелок с верхней полки, и Таниэль увидел под его задравшимся жилетом тусклые бронзовые пуговицы подтяжек.
Таниэль быстро нырнул в чистую рубашку и тут же почувствовал себя лучше. Часовщик, по-видимому, ждал, пока он оденется, и обернулся, поняв по шуршанию ткани, что Таниэль готов; он сразу же налил Таниэлю еще чаю и, поставив перед ним тарелку с булочкой, притулился на стуле напротив. Почувствовав на себе взгляд Таниэля, часовщик улыбнулся, и вокруг его глаз собрались тонкие морщинки. Таниэлю они напомнили кракелюры под глазурью на старом фаянсе.
– Не подскажете ли мне, где тут поблизости можно остановиться на ночь? – спросил он. – По-моему, я пропустил последний поезд.
– Вы можете остаться тут, у меня есть свободная комната.
– Я и так доставил вам много хлопот.
Часовщик пожал плечами:
– На Слоун-стрит есть несколько гостиниц, если у вас есть с собой деньги.
У него в кармане осталось всего два пенса.
– У меня… нет.
– Вы можете еще постучаться в соседний дом к Хэйверли, они пускают постояльцев в мансарду.
Он еще не закончил говорить, как через стену до них донеслись удары и крики.
– Вот, кстати, и дети.
– На самом деле я могу дойти домой пешком.
– Я не стал бы вам предлагать, если бы мне это было неудобно, я не самаритянин. Комната уже несколько месяцев как сдается. Никто не желает снимать. И вы не сможете дойти до дому, – добавил он, смерив Таниэля с головы до ног чернильно-черными глазами.
Таниэль понимал, что он прав, что даже до дверей ему будет непросто дойти. Он чувствовал свою абсолютную беспомощность. Но… Он с детства помнил, как Анабелл стеснялась съесть в гостях лишний кусок. Ему самому никогда не приходилось оставаться у кого-нибудь на ночь, тем более у незнакомого человека, – он и помыслить не мог, чтобы обременять людей своим присутствием. Он считал это бесцеремонным, эгоистичным – ведь он не мог отплатить им тем же.
– Тогда позвольте мне позже заплатить вам за причиненное беспокойство, – сказал он наконец, чувствуя, как жестко звучит его голос. Он на секунду прикрыл глаза. – Извините меня. Я не хотел вас обидеть, мне просто так стыдно, что я притащился сюда и…
– Вам нечего стыдиться, – спокойно сказал часовщик. – Это не ваша вина.
Таниэль, подавленный, поблагодарил его и принялся усердно намазывать джем на булочку ровным слоем. Он опять слышал зеленоватый пронзительный свист. Чем дольше он молчал, тем громче он становился, перейдя, наконец, в грохот рушащегося здания.
– Как работает бомба с часовым механизмом? – спросил он, чтобы отогнать наваждение.
Часовщик поставил чашку на стол. Если он и удивился неожиданному вопросу, то не подал виду.
– Динамит соединяется проволокой с детонатором, к которому подключается реле времени, им могут служить большие или карманные часы или даже что-нибудь вроде морского хронометра, если взрыв должен произойти через несколько дней, а не часов. Часовые механизмы используются потому, что не требуют присутствия исполнителя на месте для поджигания фитиля. Единственная причина, по которой до недавнего времени их редко использовали, это отсутствие технологии, которая бы обеспечивала точную работу часов, независимо от погоды. Дело тут в пружинах. Металл, реагируя на жару или холод, расширяется или сжимается. В зимнее время бомба может сработать на полчаса позже нужного времени.
Продолжая говорить, он поднялся со своего места и, поставив в раковину тарелку, с которой ел Таниэль, открыл кран. Таниэль привстал со стула:
– Я собирался сам это сделать…
– Сидите.
Неожиданно под раковиной что-то стукнуло. Таниэль вздрогнул, но часовщик с невозмутимым видом наклонился и открыл дверцы шкафчика. Оттуда выпал осьминог. Он был механический, его металлическое тельце поблескивало в свете ламп, но он так походил на живого осьминога, что Таниэль отпрянул. Слегка помедлив, осьминог помахал двумя лапками. Часовщик поднял его с пола и положил в стоявший на подоконнике маленький аквариум; осьминог стал в нем плавать с совершенно довольным видом.
– Э-э… – произнес Таниэль.
– Его зовут Катцу.
– Понятно.
Часовщик обернулся:
– Это всего лишь механизм. Не какой-нибудь странный фетиш.
– Да-да, конечно. Просто это было немного, ну вы понимаете, неожиданно. Он славный.
– Спасибо. – Часовщик успокоился и склонился над осьминогом, отражаясь, как в зеркале, в металлической спинке создания. – Как видите, нет ничего удивительного в том, что мне никак не удается сдать комнату.
Таниэль завороженно наблюдал за осьминогом. Механические суставы плавно двигались в воде, вспыхивая цветными отражениями находящихся в кухне предметов. Спустя какое-то время Таниэль вдруг осознал, что и осьминог, в свою очередь, разглядывает его, во всяком случае, такое создавалось впечатление. Он выпрямился, чувствуя себя застигнутым врасплох.
– Я ведь вам еще не представился?
– По-моему, нет.
– Стиплтон. Натаниэль, или Таниэль, если угодно. Я знаю, это немного… но короткое имя моего отца было Нэт.
– Я буду называть вас мистер Стиплтон, если вы не против.
– Но почему?
– В Японии по имени обращаются только к супругам, иначе это воспринимается как грубость, – объяснил часовщик. – Мне это режет слух.
Итак, Япония. Таниэль не мог припомнить, где она находится.
– Но, может быть, тогда остановимся на «Стиплтон»? «Мистер Стиплтон» больше подходит для управляющего банком.
– Нет, – отрезал часовщик.
Таниэль засмеялся, но затем сообразил, что часовщик, возможно, вовсе не шутит, и смущенно потер затылок.
– Так мне лучше не спрашивать, какое у вас имя?
Однако часовщик улыбнулся в ответ:
– Меня зовут Кэйта.
– Простите, как?.. – на слух имя звучало просто, но осознание того, что имя японское, а значит, трудное для произношения, заставляло его сомневаться в себе.
Часовщик произнес свое имя по буквам.
– Рифмуется с «флейта», – добавил он, не обижаясь, и налил им обоим еще чаю.
Свободная комната имела странную изогнутую форму, как будто строители собирались сделать ее Г-образной, но в последнюю минуту передумали. На одной стене было ромбовидное окно с покосившейся рамой, под ним стояла застеленная свежими простынями кровать; на полу перед кроватью был выцветший от солнца крестообразный узор из ромбов. Часовщик зажег лампу и вышел, оставив дверь открытой. Его спальня располагалась на противоположной стороне маленькой площадки, на расстоянии всего нескольких футов от комнаты Таниэля. Сев на край кровати, чтобы поправить бинты на руке, Таниэль оказался прямо напротив спальни хозяина дома. Два дверных проема образовывали двойную раму, в глубине которой в круге света от лампы сидел на своей постели часовщик и писал в дневнике. Его рука двигалась справа налево от верхнего края страницы вниз и потом обратно. Когда он переворачивал страницу лежавшей у него на коленях тетради, чтобы начать новую, становились видны записи на предыдущей странице. Написанное представляло собой каллиграфически выполненные крошечные рисунки. Часовщик поднял глаза от тетради, и Таниэль, осознав, что, пусть даже и не понимая языка, он невольно подсматривает за тем, что пишет другой человек в своем дневнике, закрыл свою дверь и погасил лампу. У него болело все тело, он с трудом сгибал руки и ноги и из-за этого старался двигаться как можно медленнее. Раздеваться пришлось, почти не наклоняясь. Забравшись в постель, он какое-то время стоял на коленях, набираясь храбрости, чтобы распрямить позвоночник, и зная, что это движение вызовет резкую боль в затылке.
Сквозь грозовые тучи выглянула луна, и за окном посветлело; на пол лег серебристый крестообразный узор. Опершись на оконную раму, он прислонился щекой к стеклу. Окно выходило в довольно большой сад, сквозь дождь смутно вырисовывались очертания кустов и деревьев. Слева светился огнями город, но за садом, похоже, было что-то вроде вересковой пустоши, может быть, участок Гайд-парка, он не мог понять, потому что в той стороне все было погружено в темноту.
Сад вдруг ожил, его осветил целый рой огоньков. Морщась от боли, Таниэль нащупал шпингалет, старый, но хорошо смазанный, и распахнул окно. Он не мог разглядеть, что это были за огоньки, видел только, что они парят над травой. Он швырнул в них монетку, но они не рассеялись. Внезапно все погасло. Было тихо, только дождь шумел за окном.
