Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
II
Весь следующий день Таниэль мучительно старался припомнить правильный термин для такого явления, как боязнь крупных механизмов. Он так и не смог вспомнить слово, но точно знал, что испытал это на себе, впервые попав в Лондон. Хуже всего ему приходилось на переходах через железнодорожные пути рядом с наземными станциями, когда дымящие паровозы останавливались всего в десяти футах от людской толпы, устремлявшейся через рельсы. Скопление рельсов вблизи вокзала Виктория до сих пор нельзя было отнести к его любимым местам в Лондоне. Существовала масса подобных мелочей, которым обычно не придаешь значения до тех пор, пока что-нибудь не стрясется: можно ведь, например, заблудиться – и тогда все эти навязчивые мысли, едва овладев им, уже не давали покоя.
Он был уверен, что с Аннабел не случилось ничего ужасного. Она всегда была очень рассудительной, даже до рождения мальчиков. Однако она никогда прежде не бывала в Лондоне, к тому же она не оставила для него никакой записки ни у хозяйки пансиона, ни у швейцаров в Хоум-офисе.
И все же, не столько из-за опасений за нее, а скорее чтобы успокоить себя, он со службы отправил телеграмму в ее почтовое отделение в Эдинбурге: на случай, если она уже вернулась домой. А по пути к себе купил печенья и сахару, чтобы достойно угостить ее чаем, если она еще не уехала. Бакалейщик в конце Уайтхолл-стрит теперь стал открывать свою лавку с раннего утра, чтобы заманить к себе возвращающихся после ночной смены рабочих.
Хотя, вернувшись домой, Таниэль не нашел Аннабел, он принялся за готовку. Вскоре он услыхал легкий стук в дверь. Он пошел открывать с закатанными рукавами, произнося на ходу извинения за запах стряпни, наполняющий квартиру в девять часов утра, но тут же замолк, увидев на пороге вовсе не Аннабел, а мальчишку с бляхой почтальона, держащего в руке конверт. Парень протянул ему ведомость, чтобы расписаться. Телеграмма была из Эдинбурга.
Что ты имеешь в виду? Я в Эдинбурге, как обычно. Даже не думала уезжать. Эта работа в Хоум-офисе, наконец, свела тебя с ума. Вышлю тебе виски. Говорят, это помогает. Поздравляю. Извини, что опять забыла. Целую. А.
Он положил телеграмму рядом с собой, перевернув ее лицом вниз. Часы лежали там, где он их оставил, на стуле. В комнате плавали клубы пара от стоявшей на огне кастрюли, но даже сквозь пар золото по-прежнему сияло в тональности человеческого голоса.
На следующее утро он по пути на службу завернул в полицейский участок; его повествование звучало довольно бессвязно – на середину недели приходился переход с ночной смены на дневную, и это всегда давалось ему с трудом. Дежурный полицейский презрительно фыркнул в ответ на его рассказ и небезосновательно предположил, что преступника, должно быть, зовут Робин Гуд. Таниэль согласно кивнул и засмеялся, но, выйдя на улицу, вновь почувствовал нарастающую в душе тревогу. На службе во время перерыва он кратко рассказал сослуживцам о происшествии. Телеграфные клерки наградили его странными взглядами, пробормотали что-то вежливое, но интереса не проявили. Он больше не возвращался к этой теме. В течение следующих нескольких недель он ждал, что объявится владелец часов, но никто так и не появился.
Он редко замечал скрипучие звуки, издаваемые снастями кораблей за окном. Они никогда не замолкали, становясь громче во время прилива. Но в это холодное февральское утро снаружи было тихо. За ночь корпуса судов вмерзли в сковавший реку лед. Таниэль проснулся от тишины. Он лежал в постели не двигаясь, глядя на белые облачка пара от своего дыхания. Ветер, шипя, врывался в комнату через щель между оконной рамой и стеклом. Стекло почти полностью затуманилось, сквозь него едва проглядывали очертания свернутого паруса. Парусина осталась неподвижной, даже когда шипение ветра перешло в пронзительный свист. Затем ветер смолк, и снова наступило безмолвие. Ему пришлось сморгнуть несколько раз, так как внезапно все вокруг окрасилось в бледные тона.
Сегодня тишина была пронизана серебром. Он повернул голову на подушке в сторону стула с воротничками и запонками, и слабый звук стал более отчетливым. Высунув руку из-под одеяла и ощутив его влажную поверхность, он потянулся за часами. Они были намного теплее на ощупь, чем обыкновенно. Цепочка потянулась за часами к краю стула, но была достаточно длинной и не соскользнула с него, а провисла золотой нитью.
Он поднес часы к уху: механизм работал. Однако тиканье часов было таким тихим, что Таниэль не мог понять, пошли ли они только что или же работали все время, и их просто заглушали другие звуки. Он прижал часы к рубашке так, что перестал слышать их ход, затем снова приблизил к уху, сравнивая их сегодняшнее звучание и его цвет со вчерашним. Наконец он сел и нажал на защелку. Крышка часов по-прежнему не открывалась.
Таниэль встал и начал одеваться, но затем замер в наполовину застегнутой рубашке. Ему показалось странным, что часы, в течение двух месяцев не подававшие признаков жизни, вдруг запустились сами по себе. Он все еще размышлял об этом, когда внезапно взгляд его упал на дверную задвижку. Она была отодвинута. Он повернул дверную ручку. Дверь была не заперта. В коридоре было пусто, но не тихо: где-то в трубах переливалась вода, слышались шаги и доносился иногда внезапный глухой стук – его соседи собирались на службу. Со времени того ноябрьского проникновения он никогда не оставлял дверь незапертой, во всяком случае, он такого не помнил, хотя, признаться, ему всегда была свойственна рассеянность. Он снова закрыл дверь.
Уже выходя из комнаты, он остановился возле дверного косяка, задумчиво побарабанил по нему костяшками пальцев и вернулся за часами. Если некто проделывает с ними какие-то манипуляции, Таниэль только облегчает его задачу, оставляя часы в комнате на целый день. От этой мысли у Таниэля засосало под ложечкой, хотя одному Богу известно, что это за грабитель, который возвращается, чтобы отрегулировать оставленный им подарок. Это явно не тот преступник, что выходит на дело в маске и с крикетной битой в руке, но, с другой стороны, Таниэль понятия не имел, какие еще бывают преступники. Все-таки напрасно полицейский тогда над ним посмеялся.
Поднимаясь по желтым ступеням и раскручивая на ходу шарф, он все еще думал о незапертой двери. Кожа на его пальцах, огрубевшая от холода и работы с телеграфными ключами, цеплялась за шерстинки шарфа. Таниэль был на середине лестницы, когда спускающийся навстречу старший клерк сунул ему в руки охапку листков.
– Для вашего завещания, – кратко пояснил он. – Не позднее конца следующего месяца, понятно? Иначе мы утонем в бумагах. И будьте любезны, успокойте Парка.
Озадаченный, он поднялся в телеграфный отдел и обнаружил там горько рыдающего клерка, самого юного из них. Постояв минутку в дверях, он изобразил на лице нечто похожее на сочувствие. Таниэль был убежден, что солдат, только что переживший тяжелую операцию, имеет право на прилюдные слезы, так же, как и шахтер, поднятый на поверхность после аварии в шахте. Но он не верил, что у кого-либо из служащих Хоум-офиса может быть достойный повод, оправдывающий рыдания на публике. И все же он в глубине души понимал, что, возможно, судит других слишком строго. Он спросил Парка, в чем дело, и тот поднял на него глаза.
– Почему мы должны писать завещания? На нас бросят бомбы?
Таниэль повел его вниз, чтобы выпить с ним чашку чая. Сопроводив Парка обратно в отдел, он обнаружил, что другие клерки пребывают примерно в таком же состоянии.
– Что происходит? – поинтересовался он.
– Вы видали эти формы для завещания?
– Это не более чем формальность. Я бы не стал об этом беспокоиться.
– Раньше они тоже давали заполнять такие бумаги?
Он заставил себя рассмеяться, но так, чтобы это не было слишком грубо и громко.
– Нет, но они буквально заваливали нас никому не нужными формами. Помните бумагу о том, что мы не должны продавать секретные сведения о военно-морском флоте прусской разведке? Видимо, они просили нас ее подписать на случай, если мы наткнемся на прусского шпиона в одном из их излюбленных местечек рядом с Трафальгарской площадью – у киоска, где продают чай и ужасный кофе. Думаю, мы все были чрезвычайно бдительны, отправляясь туда. Так что просто подпишите свои формы и отдайте их мистеру Крофту, когда его увидите.
– А вы сами что напишете?
– Ничего. У меня нет ничего стоящего, что можно было бы завещать, – ответил Таниэль, но тут же сообразил, что это не так. Он достал из кармана часы. Они были из настоящего золота.
– Спасибо вам за заботу, – сказал Парк, разворачивая и вновь складывая носовой платок. – Вы ужасно добрый. Как будто бы отец был тут рядом со мной.
– Не стоит благодарности, – ласково ответил Таниэль, но почти сразу почувствовал легкий укол. Он сдержался, чтобы не сказать, что сам он ненамного старше их всех, решив, что это будет несправедливо. Он был старше их, даже будучи одного с ними возраста, он все равно был старше.
Внезапно они оба подскочили на своих местах, поскольку все двенадцать телеграфных аппаратов ожили и застучали в бешеном темпе. Телеграфная лента сминалась из-за скорости передачи, и телеграфисты схватились за карандаши, лихорадочно записывая расшифровку вручную. Все они концентрировались на отдельных буквах, поэтому он первым услышал, что все аппараты передавали одно и то же сообщение.
– Срочно, бомба взорвалась на —
вокзале Виктория разрушения —
– вокзал сильно поврежден —
– была спрятана в камере хранения —
– изощренный часовой механизм в камере хранения —
вокзал Виктория —
– отправлена полиция, возможны жертвы —
– Клан-на-Гэль.
Таниэль крикнул старшего клерка, и тот вбежал в офис с грозным видом, в облитом чаем жилете. Он, однако, быстро понял, в чем дело, и остаток дня телеграфисты провели, рассылая сообщения между департаментами и Скотланд-Ярдом и отказываясь давать комментарии газетам. Для Таниэля оставалось загадкой, каким образом им всегда удавалось связаться с Уайтхоллом по прямой линии. Он услышал рык на другом конце коридора. Это министр внутренних дел кричал на редактора «Таймс», требуя, чтобы тот запретил своим репортерам занимать линию. К концу смены у Таниэля онемели пальцы рук, а кожа на них из-за непрерывной работы с медными телеграфными ключами пахла денежной мелочью.
По окончании смены вместо того, чтобы разойтись в разные стороны, клерки, не сговариваясь, вместе отправились к вокзалу Виктория; им пришлось пробираться сквозь толпу, образовавшуюся из-за отмены поездов, а на подходе к зданию вокзала они увидели валявшиеся всюду кирпичи. Они без труда смогли подойти к разрушенной камере хранения, поскольку люди вокруг были больше заняты выяснениями, когда же, наконец, возобновится железнодорожное сообщение. Деревянные перекрытия были словно разорваны на куски какой-то чудовищной силой. На куче щебня все еще лежал чей-то цилиндр, а покрытый серой пылью красный шарф примерз к кирпичам. Полицейские, расчищая проход от обломков, заносили их внутрь здания, в морозном воздухе от их дыхания поднимались облачка пара. Вскоре телеграфисты стали ловить на себе их настороженные взгляды. Таниэль понимал, что они представляют собой странное зрелище: четверо одетых во все черное тощих клерков, выстроившихся в одну линию и разглядывающих место происшествия намного дольше, чем обычные зеваки. Они, наконец, расстались. Вместо того, чтобы сразу отправиться домой, Таниэль решил прогуляться по Сент-Джеймс-парку, чтобы насладиться видом еще зеленой травы и пустых перекопанных цветочных грядок. Парк, однако, просматривался насквозь, и величественные фасады Адмиралтейства и Хоум-офиса, казалось, были совсем рядом. Он тосковал по настоящему лесу. Ему страстно захотелось съездить в Линкольн, но в домике лесничего жил теперь другой человек, а в господском доме – новый герцог.
Он отправился домой кружным путем, чтобы не проходить мимо зданий Парламента.
– Видал это? – спросил, завидев его, попрошайка Джордж и сунул ему под нос газету. Почти вся первая полоса была занята гравюрой взорванного вокзала.
– Только что.
– Что за времена, а? Когда я был молодым, такого никто и представить не мог.
– Так в те времена, кажется, сжигали католиков, – сказал Таниэль. Он снова посмотрел на иллюстрацию. Как ни странно, изображение показалось ему более реальным, чем то, что он видел своими глазами. Нужно привести дела в порядок. В порядок – так, чтобы родственникам было проще, если в мае с ним случится несчастье. Аннабел в жизни не продаст такие часы, даже если ей придется выскребать последние пенсы, чтобы купить мальчикам необходимую одежду. Не имеет смысла завещать ей часы.
– Да, дела, дела, – проворчал Джордж. – Погоди, куда ты собрался?
– В ломбард. Мне пришла в голову одна идея.
Сразу за тюрьмой находился ломбард, владелец которого именовал себя ювелиром, несмотря на вывеску в виде трех золотых шаров над своим заведением.
В витрине ломбарда были выставлены поношенные вещицы из золота; снаружи она была обклеена объявлениями о продаже всевозможных предметов, слишком тяжелых, чтобы принести их сюда, а также рекламой других лавок. Только что наклеенный листок содержал призыв полиции к населению быть бдительными. Проявляя, возможно, излишний педантизм, он, тем не менее, ощутил растущее раздражение. Бомбисты не бродят вокруг с выставленными напоказ проводами и взрывателем.
– Вот ведь глупость, – сказал владелец ломбарда, проследив за хмурым взглядом Таниэля. – Они тут у меня целыми месяцами расклеивают свои бумажки. Я им повторяю, что все местные подрыватели уже давно за решеткой, – он кивком указал на здание тюрьмы. – А они все ходят и ходят.
Одно из объявлений было наклеено прямо на прилавок, и хозяин оторвал его, чтобы показать такое же под ним. Из-под прозрачной от клея бумаги просвечивал еще один листок, по которому бледной диагональной тенью шли слова «обращайте внимание».
– В Уайтхолле они тоже повсюду, – сказал Таниэль и достал из кармана часы. – Сколько вы за них дадите?
Хозяин взглянул на часы, потом посмотрел еще раз и покачал головой.
– Нет. Эти его штуки я брать не буду.
– Почему? Чьи?
Хозяин ломбарда рассердился.
– Послушайте, вам не удастся снова поймать меня на этот трюк. Двух раз более чем достаточно, благодарю покорно. Великолепные исчезающие часы – это потрясающий фокус, кто бы сомневался, но вам стоит попробовать его на ком-нибудь другом, кто его раньше не видел.
– Но это не трюк. О чем вы вообще говорите?
– О чем я говорю? О том, что они здесь не останутся, так ведь? Мне их продают, я даю за них хорошие деньги, а на следующий день проклятая вещица исчезает. Об этом все в городе говорят, это не со мной одним случилось. Проваливайте отсюда, пока я констебля не позвал.
– Но у вас тут целый шкаф часов, и, вроде бы, они никуда не исчезли, – запротестовал Таниэль.
– Но вы же не видите здесь таких, как эти, не так ли? Убирайтесь, – он вытянул из-под прилавка ручку крикетной биты и продемонстрировал ее Таниэлю.
Таниэль поднял руки в знак того, что сдается, и вышел из лавки. На улице ребятишки играли в индейцев, и ему пришлось обойти их. Он обернулся на ломбард, ему хотелось вернуться и спросить имена людей, пытавшихся продать часы до него, но он опасался, что не только ничего не узнает, но еще и схлопочет удар крикетной битой. Расстроенный, он вернулся домой и положил часы на стул, служивший ему туалетным столиком.
Если хозяин ломбарда говорит правду, Таниэлю не удастся сбыть часы с рук. Он почувствовал напряжение и покалывание в мышцах спины, как будто кто-то воткнул твердые кончики пальцев ему между позвонков. Заведя руку за спину, он надавил большим пальцем на болевую точку. Мошенники вполне могли устроить трюк с дорогими часами, а он сам иногда забывает запереть дверь. Маловероятно, что некто дважды забрался к нему в комнату, завел часы и сделал так, чтобы Таниэль не смог от них избавиться. К тому же для того, чтобы привести в смятение владельцев всех лондонских ломбардов, таинственному незнакомцу пришлось бы потратить уйму денег. Однако, несмотря на все попытки мыслить рационально, Таниэль по-прежнему ощущал беспокойство.
На следующий день, придя на службу, Таниэль извлек из ящика своего стола засунутую под пачку «Липтона» форму для завещания. Листы были шершавыми от чайной пыли. Смахнув ее, Таниэль начал заполнять графы аккуратным разборчивым почерком. Когда он описывал часы и место, где их можно будет найти, капля чернил, сорвавшись с кончика его пера, образовала кляксу над именем Аннабел. Покачав головой, он проглядел оставшиеся бесполезные страницы и поставил внизу свою подпись.
Вскоре погода внезапно улучшилась. Близилась весна, и Таниэль все чаще, глядя на выставленные в лавках сыр и масло, ловил себя на мысли, что они вполне могут его пережить. Он отнес в расположенный на другой стороне реки работный дом старую одежду и наволочки, а возвратившись домой, вымыл в своей комнате окна.
