Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Продукт домостроя и сталинской эпохи

Можно сказать, что отец был типичным продуктом и семейного домостроя, и бытового бескультурья российской глубинки, и, в тоже время, продуктом сталинской эпохи, которая, пытаясь лепить «нового человека», нередко ломала судьбы.

В 1929 году, когда на селе произошло «головокружение от успехов» коллективизации, а за околицей началась индустриализация, отец уехал на бакинские нефтяные промыслы. Тогда вообще начался массовый исход крестьян в города. Далеко не все захотели «горбатиться» на непонятный колхоз. А в городах была нехватка рабочей силы, и можно было легко найти стабильно оплачиваемую работу.

То ли как человек с хорошим для тех лет образованием – семиклассным, то ли по молодости (ему минуло только шестнадцать лет), отец получил там место библиотекаря. Благодаря этому стал начитанным.

Кстати, скорее всего именно в Азербайджане он и закончил семилетку. Ведь в Сергиевке он мог получить только начальное образование. А в соседние города отпускать его дед вряд ли согласился: и терять рабочие руки не захотел бы, и, тем более, нести расходы за автономное проживание сына, слишком молодого для такого проживания и способного на непродуманные поступки.

Когда отец вернулся в родное село из Баку, не знаю. Скорее всего, в 1933 или в 1934 году. Почему – тоже мне неизвестно. Может, затем, чтобы жениться на хозяйственной сельской девушке?

Со своей будущей женой, моей мамой, он не «дружил», то есть не встречался, не гулял по деревне и за околицей, не провожал, не дарил цветов, даже полевых, не объяснялся в любви. Да и была ли любовь? Просто присмотрел её в деревне, и, видимо, она в наибольшей степени подходила под Семёновы понятия о достойной и верной спутнице жизни, ну и по возрасту. Как рассказала мама, однажды он подошёл к ней, твёрдо взял под локоток: «Будешь моей женой!» Будущая супруга не смогла даже пикнуть: так боялись в деревне «Ерёмкиных» (деревенское прозвище Панковых). Потом – сваты, свадьба. Брак зарегистрирован в 1934 году.

Отец не привёл молодую жену в родное гнездо, он предпочёл жить примаком – у тёщи. Хотя в этой избе жили ещё четверо подрастающих Бросалиных. Почему сделал такой нетрадиционный для села выбор? Может, у моего отца, помимо всего прочего, не сложились отношения с мачехой? Вряд ли: тётка Домна была простовато-грубоватой, но беззлобной и трудолюбивой. Вышла замуж за деда, когда после смерти его первой жены у того на руках осталось пятеро шустрых «цыганят»! И она их всех выходила, как своих! А свой ребёнок был только один – дочь Елена, женщина не с панковским характером, мягкая, нерешительная, так и не вышедшая замуж, хотя и родившая дочку Зину.

Скорее всего, отец решил окончательно освободиться от опеки своего отца, от его крутого нрава, от шумливого многолюдья в избе. А у тёщи он – самый старший мужик – по сути, глава семьи!

Совместная жизнь моих родителей началась с катастрофы. Их обокрали. Объяснить это сложно. Как могли вынести из дома буквально всё, что можно было унести, даже гитару, которая висела на гвозде над кроватью, когда они были дома? Но это документальный факт. Проснулись – горница опустела! Объяснить это можно только хорошим подпитием накануне. Или снотворным, что в те годы было невероятным…

Кем работал отец в селе, не знаю. Просто колхозничал или уже тогда осваивал плотницкое дело? А может, и вовсе не работал. Потому что вскоре уехал в Москву.

Как отец смог свободно покинуть Сергиевку, если, как утверждают некоторые историки, колхозникам не выдавали паспорта?

По поводу паспортов идут яростные идеологические споры. Сторонники версии о запрете ссылаются на постановление ЦИК и Совнаркома от 27 декабря 1932 года «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов», которым было утверждено «Положение о паспортах». И прежде всего на первый пункт «Положения»:

«Все граждане Союза ССР в возрасте от 16 лет, постоянно проживающие в городах, рабочих поселках, работающие на транспорте, в совхозах и на новостройках, обязаны иметь паспорта.»

Из этого перечня, где не говорится про колхозы, делается вывод, что колхозникам было запрещено выдавать паспорта. Но в тексте нет такого прямого указания. Просто колхозников не обязывали заводить паспорта. И, соответственно, им не надо было оформлять прописку.

Исходя из этого, защитники советизма обвиняют «антисоветчиков» в подтасовке фактов. Во-первых, мол, ещё до этого существовали удостоверения личности, которые выдавались абсолютно всем гражданам страны старше шестнадцати лет. Во-вторых, паспорта могли получать и колхозники, когда уезжали в другие края. В-третьих, ссылаются на другие официальные документы той эпохи, в которых некоторые советские руководители сетовали как раз на задержку с оформлением паспортов, что мешало пополнять рабсилой стройки, развернувшиеся в ходе индустриализации, и выполнять пятилетние планы.

Критики советского «крепостного права» в свою очередь объясняют, что удостоверения личности были узаконены в 1923 году, то есть до сплошной коллективизации. Всё-таки ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли), сельскохозяйственные коммуны и артели, появившиеся в первые годы советской власти, тем более во время НЭПа, создавались на другой основе. Самое главное – на сугубо добровольном согласии, со своими уставами. Причём в ТОЗах личные хозяйства, включая скот, инвентарь и даже машины, не обобществлялись, а значит при желании можно было выйти из таких коллективных хозяйств.

Да, соглашаются «антисоветчики», теоретически после выхода постановления 1932 года колхозников не обязали получать паспорта, но без него они не могли долго находиться вдали от родных мест (прямо как в царское время). За нарушение паспортного режима полагался немалый штраф – до ста рублей, а за повторное нарушение – даже уголовное наказание.

Формально любой колхозник мог получить паспорт, чтобы уехать и попытать счастья в других краях, в другой сфере деятельности. Запрета не было. Но, поскольку сельский труд тяжёлый, а зарплата очень низкая, к тому же на трудодни зачастую выдавали полевую продукцию, а не живые деньги, и многие колхозы были настолько убыточными, что годами не могли рассчитаться со своими тружениками, то бегство из колхозов стало массовым. А это не вписывалось в политику большевиков. Достаточно прочитать преамбулу указанного постановления, чтобы убедиться с какой целью началась тогда обязательная паспортизация, а с ней и прописка:

«В целях лучшего учета населения городов, рабочих поселков и новостроек и разгрузки этих населенных мест от лиц, не связанных с производством и работой в учреждениях или школах и не занятых общественно-полезным трудом (за исключением инвалидов и пенсионеров), а также в целях очистки этих населенных мест от укрывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных элементов…»

Кто такие «кулацкие и антиобщественные элементы»? Известный советский правозащитник Кронид Любарский отмечал:

«Это и есть “беглые” крестьяне, а “разгрузка” городов от “не занятых общественно-полезным трудом” – это принудительные направления в места, где ощущается острая нехватка рабочей силы.»

Не отпускать – это была общая политика по стране. Да и каждый председатель хозяйства, пользуясь своей властью, под любым предлогом задерживал выдачу паспортов. Оправдывал своё поведение, в частности, тем, что страна нуждается в хлебе и других продуктах. А страна, как известно, все годы с момента прекращения НЭПа и обязательной массовой коллективизации, бедствовала от нехватки продуктов. К тому же – кругом «враги отечества».

Самыми надёжными способами для бегства из села были призыв в армию (потом можно и не вернуться), учёба в вузах и техникумах, вербовка на работу. Помните этот анекдотичный эпизод из какого-то советского фильма (кажется, из «Председателя»), когда парень, желая выбраться из колхоза, написал заявление, что он собрался поступать в «порнографический» институт. То есть ему было всё равно, в какой – хоть в полиграфический, хоть в «порнографический», лишь бы уехать.

Под предлогом защиты интересов страны можно было до бесконечности тянуть с позволением на естественное право человека жить там, где он хочет. Но в Конституции СССР это право не было закреплено. Добиваться своего права в суде было бесполезно. И опасно. Так что фактически отсутствие паспортов у колхозников стало настоящим крепостным правом в советском варианте.

Я помню, с какими трудностями наши родственники выбирались из Сергиевки. Как правило, путём вербовки. Например, на торфоразработки в Подмосковье, которые активизировались в связи со строительством тепловых электростанций по большевистскому плану ГОЭЛРО (электрификации России). Кстати, для исторической справедливости: не большевики первыми задумались о масштабной электрификации. Ещё при царизме быстрая индустриализация страны потребовала увеличить выработку электроэнергии. Но помешали войны (японская и Первая мировая), да и революции.

Был и ещё один способ сбежать из села – угодив в тюрьму. Но, разумеется, никто специально не пользовался таким вариантом. Тюрьма – не курорт…

Всеобщая паспортизация колхозников стала возможной лишь после выхода постановления Совмина СССР от 28 августа 1974 года. Но фактически она началась лишь с января 1976 года. До конца 1981 года было выдано пятьдесят миллионов паспортов в сельской местности. Эта цифра потрясает. Вот сколько человек наконец-то, через шесть десятилетий после победы «народной власти», стали юридически полноправными гражданами СССР!

Что касается отъезда моего отца, то, полагаю, когда он женился, у него уже был паспорт, коли до этого работал на нефтяном промысле. И он беспрепятственно уехал в Москву. Там уже жил его старший брат Тимофей. Вероятно, с его подачи отец стал плотником, столяром. Вскоре к нему перебралась мама. Жёнам не чинили препятствий для выезда с колхозных территорий.

Затем появился я. Потом – война, плен…

Возможно, и сам плен, и его последствия психологически надорвали отца – это же унижающее тебя пятно на всю жизнь, а «самый справедливый в мире» строй социализма ни на один день не забывал про «предательство» и безжалостно ковырял эту рану при любом удобном случае. Не исключаю, что именно это унижение привело отца, гордого человека, к постоянному пьянству. Он не был алкоголиком: не пропивал последние деньги, не напивался до бессознательности и не валялся на улице, не устраивал драки. Он просто почти ежедневно заглушал свою глубокую боль.

И вдруг он резко изменился.

Сначала он демонстративно поставил на обеденный стол пепельницу с пачкой «Беломора» и бросил курить! И не сделал ни одной попытки вернуться к вредной привычке! Выдержал это до конца жизни.

Потом он практически перестал пить. Не то чтобы совсем отказался от алкоголя – принимал горячительное по праздникам или когда приходили гости. Принимал в умеренных, контролируемых дозах.

Формальным поводом для такой резкой перемены послужил несчастный случай. Как рассказал мне сам отец, он, сильно поддатый, свалился с платформы станции Чухлинка на рельсы и чуть не попал под поезд. Видно было, что он пережил шок. Даже, когда рассказывал, он, неожиданно для меня, так разволновался, что у него задрожали губы. Правда, я так никогда и не узнал, свалился он случайно или захотел покончить свою непутёвую жизнь. Подозрение о самоубийстве закралось потому, что ему некуда и незачем было ехать с этой станции. А как человек начитанный, он знал, что станция Обираловка, где покончила жизнь под колёсами поезда толстовская Анна Каренина, – всего в нескольких километрах от Чухлинки. Только теперь она называется Железнодорожная.

Но начались кое-какие подвижки в поведении отца, как мне тогда показалось по другой причине. По… государственной, политической. Приход к власти Хрущёва, «оттепель» внутри страны и улучшение отношений с Западом. Эта связь может показаться странной, но это так. До Хрущёва отец был уверен, что вот-вот начнётся война. Риторика сталинской власти не давала повода для надежд. Отец помнил довоенные события: на Дальнем Востоке, в Монголии, Польше, Бессарабии, Финляндии. После Второй мировой – война в Корее, военная гонка, испытание ядерных бомб, ежедневное бряцание оружием… И отец вёл себя по принципу, как в песне поётся: «Вышла девка прогуляться – всё равно война…» Зачем копить деньги, зачем прибарахляться – всё пойдёт прахом. Он никогда особенно и не заботился о своём внешнем виде, одет был простецки. Хотя в аккуратности не откажешь.

Единственной его постоянной заботой о своём внешнем виде было лишь бритьё. Он брился не каждый день, но не давал своей темноволосой щетине сильно разрастись, чего позволяли другие мужики. Брился, я бы сказал, со смаком. Мне нравилось исподтишка наблюдать за этим процессом. Пользовался он опасной бритвой (безопасные лезвия с его щетиной не справлялись, к тому же он их презирал, а за электрическую взялся лишь в конце жизни). Долго затачивал блестящее лезвие на кожаном ремне. На щетину обильно клал помазком мыльную пену и не спеша срезал её вместе с растительностью, водя лезвием туда-сюда. Потом охотно одеколонился, наполняя квартиру запахом советской парикмахерской.

А в остальном был скуп к себе, к своему внешнему виду. И вдруг хрущёвская политика вселила надежду, что новой мировой войны не будет, а значит можно надеяться на долгую жизнь, мирную жизнь! Казалось бы, «что я Гекубе, что мне Гекуба», а вот поведение одного политика повлияло на поведение конкретного человека, далёкого от политики и презирающего этот строй. Да, это точно: отец остепенился под влиянием изменившейся политики!

Правда, тогда же чуть не случилась беда, мировая беда. Как известно, политической доктриной коммунистов, их целью было стремление устроить «справедливый социалистический строй» во всём мире. И эта политика плюс авантюрные действия импульсивного Хрущёва чуть не привели к ядерной войне с США – в результате Карибского кризиса, возникшего из-за попытки Кремля устрашить Америку размещением ракет на Кубе. Но поскольку кризис благополучно разрешился, а отец уже привык жить поприличнее, то эта угроза новой мировой войны не сильно поколебала его новое поведение. Хрущёв одумался, мир успокоился, отец – тоже.

Более того, он стал настолько благопристойным, что его назначили начальником цеха! И это простого работягу без специального технического образования! Правда, не на своём комбинате, а в городе Железнодорожном. Куда он переехал от нас к гражданской жене.

Переехал он буквально на другой день после моей первой заводской зарплаты. Дал маме сто рублей и – «адью». В дневнике у меня в тот день появилась печальная запись: «Отныне у меня не будет отца. Но я не сирота». Всё-таки, считаю, он проявил определённую отцовскую порядочность: формально не уходил из семьи, пока я не мог зарабатывать. Хотя не формально – «отлучался», порой надолго, но продолжал приносить маме деньги на наше проживание. Понемногу, но регулярно.

А тут решил: всё, выкормил дитё до совершеннолетия, до собственного заработка, пусть оно само по себе барахтается в этой жизни. После этого он уже лишь изредка делился с нами своим доходом, и обычно по настоянию мамы. Время и бремя негласных алиментов закончилось.

Я его не осуждал. Ни за отсутствие материальной помощи, ни за расставание с мамой. Ещё сравнительно молодой мужик – сорок лет с хвостиком, полон сил и любвеобильности, а с моей больной мамой какая семейная жизнь? Ни секса, ни раздавить бутылочку, ни пойти куда-нибудь… К тому же ему ещё после возвращения в сорок пятом заботливые люди наговорили про связи мамы с деревенским мужиком. Да и как он мог поверить, что за долгие годы его отсутствия в плену, молодая женщина (в сорок первом ей исполнилось лишь двадцать шесть лет!) сохраняла ему верность? Возможно, и эта рана кровоточила. Сам отец при мне никогда маму ни в чём не упрекал. Не исключаю, что об этой тёмной странице жизни в военное лихолетье у них случился крутой разговор после возвращения отца из плена, а я ещё был слишком мал, чтобы услышать и что-нибудь понять.

Правда, и у отца были связи на стороне во время войны. Не знаю про француженок: отец никогда не говорил при мне о своих отношениях с зарубежными женщинами. Но с русской женщиной переспал точно.

Как-то я случайно наткнулся в шкафу на спрятанное под бельём письмо. Прочитал и обомлел: оказывается, у отца в Курской области растёт сын, родившийся во время войны?! Это где же у них случилась «любовь»? Когда отец был в плену?..

Мама, скорее всего, знала про похождения отца во время войны. Но мне отец ничего так и не рассказывал про братца. А я ничего и не расспрашивал. Как я отнёсся к тому, что где-то растёт мой сводный брат? Без истерики, без осуждения. Почти по-взрослому, философски. Жизнь вообще сложная штука, полна неожиданностей, а тем более в военное лихолетье. Знание о братце и его заочном существовании далеко от Москвы мне не мешало жить, и это главное. Не знаю, переписывался ли отец с курянами, слал ли им подарки и деньги. Эта побочная связь до поры до времени не вторгалась в мою жизнь.

К сожалению, благопристойная жизнь отца в Железнодорожном как-то внезапно завершилась.

После возвращения со службы в армии, я вынужден был поехать туда к отцу – требовалось его формальное согласие на мою прописку в нашей квартире. Это – идиотизм, но факт: демобилизовавшись, вернувшись в родной дом, человек обязан был заново прописываться там, откуда его призывали в армию. Причём требовалось согласие квартиросъёмщика. Это только в нашей «самой демократической стране мира» и при «самом справедливом строе» можно было довести правила жизни до такого абсурда.

Я познакомился с его новой женой (не официальной, конечно). Она произвела очень благоприятное впечатление: серьёзная, рассудительная, хорошо экипированная, при этом пышущая здоровьем, излучающая семейную благость и… властность.

Но новое семейное счастье оказалось не долгим. Что у них произошло, не знаю. Возможно, отец не справился с ролью стойкого трезвенника. Или – верного, послушного супруга. А может, произошёл конфликт на заводе, это наложилось на бытовой разлад, и у отца созрело желание уйти из-под каблука.

«Холостяком» он оставался не долго. Вскоре у него появилась новая гражданская жена, на новом месте работы. Валентина Фоминична была моложе отца. С открытой душой, с какой-то первобытной, провинциальной женской чистотой, не тронутой грязью семейных склок. Казалось, её обошли стороной подлости жизни. Она не отличалась ни эрудицией, ни умом, но притягивала естественной, не наигранной простотой, мягкостью.

Она сама напросилась на встречу с моей мамой. Вместе с отцом поехала навестить её в больнице. Как это пережила мама, трудно сказать. Но мне на этот визит не пожаловалась, значит восприняла этот визит стоически. Да и трудно было обижаться на Валентину Фоминичну при её искренности и прямоте. Именно она требовала, чтобы отец навещал маму, чаще встречался со мной. Ко мне относилась как к сыну и с благоговением. И, полагаю, именно она стала инициатором свадебного подарка нам с женой (в виде некой суммы денег), когда мы с Леной приезжали в Москву из Якутска. Невиданный доселе шаг внимания со стороны моего отца, если учесть, что он никогда по своей инициативе ничего мне не дарил (если не считать тех трофейных часов, что привёз после войны)!

Она была по-своему привязана к моему отцу и, конечно, ждала знаков внимания с его стороны. Однако отец нередко вёл себя с ней грубо, скандалил, да просто издевался.

После смерти мамы они зарегистрировали брак. От производства им выделили однокомнатную квартиру в новом кирпичном доме на Уральской улице. Вроде бы всё хорошо, быт налаживался. Но Валентина Фоминична не раз откровенно жаловалась мне на моего отца, ища во мне защитника. Но увещевать его было бесполезно. Я это знал. Хотя однажды, когда я был ещё желторотым подростком и отец стал унижать маму при гостях, я на него так закричал, что он оторопел и на какое-то время немного поутих. Но, как говорится, горбатого домостроевца могила исправит. И она «исправила».