Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Она пережила ленинградскую блокаду, но блокада её «догнала»…
…Был готов согласиться с ненавистным мне краснобаем Заратустрой: если ты смотришь в пропасть, то и она смотрит тебе в душу!.. А нам открылась пропасть – массовый голод во всей его блокадной беспощадной реальности, правде.
Судьба разбросала Бросалиных по всей стране. Таково было время – подвижек, социальных, криминальных. Время поиска своего места в стране, где всё менялось, ломалось по решению большевистской партии, ускоренно проводившей индустриализацию, милитаризацию, коллективизацию… И судьба не всегда была благосклонна.
Старшая среди бабушкиных детей – Наталья. Это моя мама. Выйдя замуж, она в середине 1930-х покинула деревню, уехала вслед за отцом в Москву. О ней расскажу отдельно.
Вторая дочь – Клава каким-то способом ещё до войны выбралась из колхозного «ГУЛАГа» в Ленинград (не замужеством и не по спецнабору; может, отправилась к родственникам, что уехали туда из Сибири, куда не совсем удачно съездили в ходе столыпинской реформы). Вырвалась из бесперспективной колхозной действительности. И на свою беду. Попала в блокаду. Хорошо, что выжила. Но блокадный след остался на всю жизнь.
Помню, какой я её впервые увидел после блокады. Было это летом сорок пятого, в Сергиевке. Я копошился в бабушкином огороде. Вижу: идёт к нашей избе женщина непонятного возраста, идёт тихо, осторожно, будто боясь оступиться и упасть. Мы все тогда, после войны, были не толстыми, а она – бледная тень. Видимо, ей едва хватило сил добраться пешком до села от железнодорожной станции. А ей было только около тридцати лет…
Приехала она на свою родину прямо из Ленинграда или уже устроилась в Москве, сказать не могу. Но последствия блокады была достаточно очевидны.
Она не любила рассказывать про то, что там произошло: про массовый голод, про смерть, косившую всех подряд… Наверно, так всего насмотрелась, столько хлебнула горя, что даже вспоминать ей было больно. Не знаю, за счёт чего она выжила. Никогда не детализировала. Ела ли она, чтобы выжить, человечину, собак, кошек, крыс? Об этом не говорила. Как-то вскользь упомянула столярный клей, ремни. И даже этого достаточно, чтобы понять меру трагедии…
Два замечательных писателя – Алесь Адамович и Даниил Гранин опросили многих ленинградских блокадников и издали «Блокадную книгу», поражающую бесхитростными рассказами о страшных событиях. Прочитайте, убедитесь сами. Приведу слова Даниила Гранина из его вступления к первой части книги:
«За время блокады я в городе был раза два или три всего. Один раз нес пакет куда-то, проходил село Рыбацкое и видел, как лошадь, которая тащила сани с патронными ящиками, молоденький красноармеец погонял ее, упала на подъеме и встать не смогла. Как он ее ни лупил, ни бил – она дрыгала ногами и подняться не могла. А тут вдруг откуда ни возьмись налетели люди, закутанные во что попало, с топорами, ножами, принялись кромсать лошадь, вырезать куски из нее. Буквально через минут двадцать остались одни кости. Все обглодали».
А теперь маленький кусочек из воспоминания блокадницы, одной из десятков, которых опросили Адамович и Гранин:
«– Ниночка, а где Галя?
– А Галю мы съели.
– Как съели?
Вошли в мерзлую комнату, а там полубезумная мать, а у стены мерзлый труп старшей ее дочери. И она действительно… Спасала младшую. И спасла. А сама вскорости умерла».
В начале 1960 года я неожиданно получил возможность съездить в Ленинград. Бабушка разыскала в своём скудном архиве письмо родственников, с которыми не виделась после возвращения из «столыпинской командировки» в Сибирь, но каким-то образом до войны поддерживала связь по переписке. По её словам, там ещё была жива моя прабабушка. То ли это была сестра её мамы, то ли жена её дяди? Возможно, адрес был ещё довоенный. Указанного дома я не нашёл, скорее всего его давно сломали. Очень жаль – наверняка прабабушка рассказала бы мне много УЖАСНО интересного про блокаду. Но и без того Северная Пальмира произвела на меня угнетающее впечатление. Меня напугали последствия войны. Не разрушениями, их уже поправили. Город – тёмный, по сравнению с Москвой малолюдный, тоскливо-тихий, много людей с потухшими глазами…
Разумеется, блокада не прошла для тёти Клавы бесследно. Она и умерла-то потом ещё не старой, от рака желудка…
Когда писал эти строки, в нашей стране, семьдесят лет спустя после окончания почти 900-дневной блокады Ленинграда, вдруг разгорелась дискуссия: а не лучше было бы для спасения умерших от голода ленинградцев сдать город? Этот вопрос был задан в эфире и на сайте независимого телеканала «Дождь». Что тут началось! Да это, мол, оскорбляет память защитников города-героя! Это кощунственно в отношении переживших такие муки блокадников! Дело дошло до требования закрыть этот строптивый телеканал!
Но сейчас я хочу говорить не об этой попытке политической расправы с неугодным СМИ и не об очередном ужесточении в отношении малейшего отступления от генеральной линии «партии власти», и не о борьбе с медийной вольницей, со свободой слова, завоёванной в конце 1980-х – начале 1990-х годов. И не о позорном участии в давлении на эту радиостанцию других СМИ, то ли прикормленных властью, то ли искренне сочувствующих ей, а также бизнеса, начавшего отключать телеканал от эфира подхалимски, до обвинения правоохранительными органами «Дождя» в «экстремизме». «Веление» нынешнего времени: не задавайтесь неприятными вопросами, не ворошите тяжёлое, неправедное прошлое!
Прошлое у нас действительно тяжёлое. И вызывает множество непростых вопросов. Вот и этот тоже: а на самом деле была ли необходимость жертвовать сотнями тысяч мирных жителей? Как ответить на такой лобовой вопрос? Кто возьмёт на себя или переложит на кого-то моральную ответственность за блокадную трагедию города-красавца?
Кстати, до сих пор нет единства в оценке реальной гибели мирных жителей Ленинграда. Официальная статистика даёт заниженное число, утверждают профессиональные историки. И предлагают свою оценку потерям – свыше восьмисот тысяч. При этом едва ли здесь учтены потери среди тех ленинградцев, что выбрались из блокады по «Дороге жизни», а потом неделями, месяцами тряслись в поездах до места эвакуации и массово умирали ещё в пути. И уж, безусловно, не учтены такие «естественные» потери, как ранняя смерть бывших блокадников от накопившихся в осаждённом городе проблем со здоровьем. Как случилось с тётей Клавой.
У меня нет однозначного ответа на этот вопрос Истории о судьбе ленинградцев и Ленинграда. Самые либеральные либералы утверждают, что жизнь даже одного человека важнее всего остального: и политики, и идеологии, и богатств, и т. д. Можно ещё вспомнить крылатое выражение из романа «Братья Карамазовы» Достоевского про то, что мир не стоит даже одной слезинки замученного ребёнка. И что же, тогда не защищать свой родной город в ситуации, когда гибнут люди, много людей, в том числе и дети? Ценой собственной жизни и жизни ребёнка не спасать памятники истории и культуры – национальное достояние?
И кто дал бы гарантию, что, уступи северную столицу гитлеровцам, можно было бы сохранить больше жизней? И можно ли было бы тогда вообще сохранить Северную Пальмиру – жемчужину страны? Не сравнял бы её нацистский вождь с болотистой приневской землёй? И он совершил бы этот варварский акт, как утверждают некоторые историки, ссылаясь на обвинение советского представителя на Нюрнбергском процессе, существовал приказ Гитлера, в котором говорилось, что этот город после его капитуляции Германии не нужен. Авиация и артиллерия действительно могли в буквальном смысле сровнять город с землёй.
Хотя, возможно, такое утверждение пропагандистское – и с вражеской, и с нашей стороны. К тому же, как свидетельствуют сохранившиеся документы, предоставленные Нюрнбергскому суду, письменного приказа Гитлера или какого-то иного высокопоставленного германского лидера об уничтожении Петербурга (так они называли его по-своему, на немецкий лад) не было. Сохранились мемуарные сведения об устном разговоре с Гитлером на эту тему. Хотя это лишь историческое уточнение, а как бы развивались события на самом деле, никто точно не скажет.
Другое дело, что советские правители, и прежде всего «мудрый вождь, учитель и отец» товарищ Сталин, должны были предотвратить развязывание Второй мировой войны. Но это оказалось невозможно из-за идеологических разногласий советского тоталитарного режима с демократиями Запада, что вынудило Сталина кинуться в объятия другого кровавого тирана – Гитлера…
Но, даже потерпев сокрушительное поражение в первые месяцы войны, Сталин мог бы избрать иной путь защиты Ленинграда и спасения его жителей. Были такие варианты, утверждают специалисты. Остаётся вопрос для будущих исследований: почему не воспользовался?
Возникают и другие вопросы. И в первую очередь к региональному партийному руководителю Андрею Жданову, после войны, кстати, породнившемуся со Сталиным. Судя по недавно открытым архивным данным, руководство «колыбелью революции» не гнушалось даже во время блокадного голода потчевать себя зернистой икрой и прочими дефицитными деликатесами. Конечно, этих «партийных» запасов не хватило бы даже для детей осаждённого города. Но сам факт пира во время чумы поражает двуличием. Впрочем, это – мелочь… Аморальный, но не решающий момент.
Возникает и такой вопрос: насколько грамотно и тщательно подготовили город к обороне? Почему из него вывезли часть стратегических запасов? Не надеялись, что удержат, и вывезли, чтобы не досталось врагу? Ссылка на то, что нацисты разбомбили Бабаевский продовольственный склад и это стало главной причиной голода, не выдерживает критики: там не было такого количества запасов, считают некоторые историки, гибель которого сыграла роковую роль в смерти людей от истощения. Напомню: самые большие жертвы населения случились именно в первые месяцы блокады, зимой 1941–1942 годов, когда, казалось бы, ещё должно было хватить продуктов.
Вызывает вопросы и организация снабжения блокадников. Похоже, или Сталин не спешил туда отправлять подмогу, не верил, что город выстоит, и потому, мол, не стоит зря тратить ресурсы, или система не в состоянии была спешно развернуть эту помощь.
В любом случае гибель сотен тысяч ленинградцев – на совести не только Гитлера, но и Сталина. Если можно говорить о совести у этих идеологических параноиков (а может, и физиологических)…
Оправившись от блокадного шока и устроившись в Москве, тётя Клава стала весёлым, оптимистичным человеком. Молодость и желание жить по-человечески взяли своё. Она была красивой женщиной и тщательно следила за собой. Одевалась по моде. Носила стильные причёски. Да и профессия – женского парикмахера – способствовала этому. Красила губы, делала маникюр, подщипывала брови… В общем, она тщательно следила за собой.
Может, сейчас покажется странным, что я говорю об этом элементарном внимании к себе, но тогда далеко не все женщины, даже молодые, особенно выходцы из деревни, так старательно и умело заботились о своём внешнем облике.
Дело даже не в пролетарском пренебрежении к «буржуазным штучкам», хотя и это ещё долго культивировалось в классовом сознании советских людей. Просто не у всех женщин были средства на частые посещения парикмахерских. И времени не хватало. И сил. И желания. Многие женщины тогда работали на тяжёлых и грязных работах. Напомню советскую частушку: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». И это было не только во время войны с нацистами. Это было и до, и очень долго после войны. А дома – еду семье приготовь, постирай, помой посуду, вымой детей… При этом многие жили без элементарных удобств или при коллективных удобствах – в коммуналках, где выстраивалась очередь и в туалет, и к умывальнику, и к газовой плите… И уставшим женщинам некогда был даже подумать о маникюре или новой причёске.
Судя по клиентуре, тётя Клава была высококлассным специалистом. Она часто обслуживала у себя дома. Я сам не раз оказывался случайным свидетелем. Так что доход, в том числе негласный, у неё был приличный.
Однажды тётя Клава весьма осторожно и туманно рассказала про одну особую клиентку. Мол, приехала девушка на машине в сопровождении мужчины. Рыжая. Одета очень скромно. Зовут Светлана Аллилуева. Я тогда не понял, что говорит она про дочь Сталина. И фамилия не та, и рыжая… Не знаю, сколько раз Аллилуева стриглась у тёти Клавы. Может быть, всего лишь единожды – в целях конспирации спецслужбы могли возить дочь вождя в разные места. Но, скорее всего, если судить по тому, что она узнала имя своей клиентки, не один раз профессиональные руки тёти Клавы касались головы дочки Самого! Да и рассказала о своей именитой клиентке лишь после смерти вождя, когда стало безопасно в этом признаться.
У нас с тётей Клавой были очень тёплые отношения. Она относилась ко мне, как к сыну, дарила мне подарки. Особенно запомнились рубашка-матроска (мода была такая) и игрушечный револьвер с взрывающимися патронами. Навещала меня в Москве, когда мама уезжала в деревню. При этом она никогда не приставала с традиционными вопросами взрослых: а как ты учишься и т. п. Она просто по мере своих сил и возможностей заботилась.
Каким-то послевоенным летом она привезла в Сергиевку патефон и груду пластинок: Клавдия Шульженко, Леонид Утёсов, популярнейшие в те годы танцевальные мелодии… Тогда, после войны, это ещё было редкостью. С этих пластинок началось моё приобщение к музыкальной культуре.
Красивая, контактная женщина пользовалась неизменным успехом у мужчин. Но ей почему-то не везло с ними. Послевоенный выбор был невелик. Хорошие мужики не попадались, а если и попадались, то – женатые.
Помню, как летом 1946 года мы ехали с ней из деревни в Москву. С нами был ещё её младший брат Миша. Она каким-то способом сумела пристроить его в военно-музыкальное училище как… сына погибшего на фронте. В поезде к ней привязался офицер. Статный, красивый мужик. Тётя Клава попросила меня называть её мамой, но я не удержался в роли сынка, оговорился, выдал её незамужество.
На одной из станций парочка вышла прогуляться при вечерней прохладе. Поезд тронулся, а тёти Клавы нет. Поезд уже набрал ходу, уже миновал станцию, уже долго-долго едет, а её всё нет и нет. Миша по-деревенски безмятежно посапывал, не чуя беды, а я загрустил, глядя в кромешную тьму за окном и прикидывая, что же мы будем делать в Москве. Ведь нас вряд ли кто мог встречать, а своего домашнего адреса я не помнил. Прошла вечность, когда смеющаяся парочка наконец добралась до нас горемык. Оказывается, они успели вскочить на подножку последнего вагона!
Вспоминается и наше совместное дефилирование по одной из улиц подмосковного города Перово. Тётя Клава тогда работала парикмахером в здешней бане. До конца 1950-х годов Перово было пригородом столицы, и в нём, несмотря на массивную индустриализацию, ещё оставалось много одноэтажных домиков с садами. В одной из таких усадеб, в квартале между нынешними улицами Плеханова и Лазо, обитал её возлюбленный. Но он был женат и давно «не выходил на связь». Не знаю, тот ли это офицер из поезда, но что он был тоже военным – точно. Из зелени участка в нашу сторону раздался визгливый женский голос с отборным матом – кричала разобиженная жена спрятавшегося мужа (или его не было дома?). И мы ретировались.
В конце концов, интеллигентная красивая женщина вышла замуж за простого слесаря. Пётр Кузнецов тоже был на войне, но на короткой, восточной, с японцами. Помню снимок: он стоит в группе бойцов рядом с грузовиком. Где-то в Манчжурии. Понюхал ли порох на передовой, не знаю. Он не хвастал. Чем обаял тётю Клаву неказистый на вид рязанский мужичок, слесарь по сборке и ремонту эскалаторов метро? Трудно объяснить. Низкорослый, с неправильными чертами лица. Правда, выглядел он добряком и заботливым человеком. На первый взгляд.
Не знаю до тонкостей, как выстраивались его отношения с детьми. Что происходит в семье, обычно всегда стараются скрыть от посторонних. При мне ничего такого предосудительного в поведении главы семейства я долго не замечал: детишек не бил, не матерился при них… Но, судя по нервическим всплескам сына Володи, проблема отцов и детей была хронической. Возможно, несоответствие методов воспитания двумя родителями была даже острой. Как это нередко бывает в семьях, мама говорит ребёнку, что это делать нельзя, а папа: да пусть занимается, не мешай ему, и пошло и поехало…
Со мной дядя Петя был всегда приветлив. И даже оказывал некие знаки внимания. Именно он зародил во мне любовь к «тихой охоте». Как-то пригласил меня съездить за грибами. Мы встретились ранним прохладным утром на станции Чухлинка и первой электричкой уехали на станцию Железнодорожная за грибами. Сейчас это кажется удивительным: город Железнодорожный и грибы?! Но тогда электрички дальше не ходили. А на противоположной стороне от города, прямо за железной дорогой начинался густой хвойный лес. И там мы действительно нашли грибы. Немного, в основном сыроежки и молочайки, но это были мои первые настоящие живые съедобные грибы. Мама пожарила мою лесную добычу. Мы с опаской съели эти горьковатые грибы. Но не отравились. С тех пор я считаю себя грибником…
А накануне очередного моего дня рождения дядя Петя взял меня с собой на Птичий рынок, который тогда располагался на Нижегородской улице. Он купил мне щегла, клетку для него и корм. Если учесть, что мой отец специально к моему дню рождения ничего мне не дарил, и вообще третье августа никогда дома не был отмечен каким-либо торжеством, то это был знаковый пример внимания!
И всё же дядя Петя не стал моим любимцем. И виной тому он сам. Он был добряком лишь тогда, когда не пил и не скандалил с женой. То ли ревновал её, такую красивую и общительную, то ли не ощущал с её стороны достаточно тёплого отношения к себе. Он часто ругался с тётей Клавой, причём и при посторонних. И даже, случалось по пьяни, рукоприкладствовал. А поскольку я тётю Клаву любил, то и моё отношение к такому несдержанному супругу оставалось прохладным. Одних подарков мало для любви и уважения.
Тётя Клава уговорила бабушку, оставшуюся в деревне одной, продать избу и переселиться к ней в Москву. И жить старому человеку в городе полегче, и сможет помочь по уходу за малолетними детьми. Тем более что невозмутимая, терпеливая, никогда не повышающая голос бабушка умела ладить с детишками, и вечно орущий сыночек Володенька при ней без видимых усилий становился шёлковым ребёночком, милейшим созданием.
Бабушка не сразу согласилась на переезд в город. Да, она очень устала в одиночку возиться с хлопотным хозяйством. И годы брали своё. Но чтобы вот так сразу всё бросить? Бросить бурёнку и овечек? Бросить дом, где началась её семейная жизнь, где рожала и хоронила детей? Дом, где она, сельская рабыня, тем не менее, была Хозяйкой. А кем она будет в Москве? Служанкой?
Получилась потеря не только статусная, но и «идеологическая». Дядя Петя, как человек партийный, не разрешил бабушке взять в московскую квартиру икону Божьей матери, с которой она много лет втихомолку делилась своими радостями и горестями.
Переезд бабушки в Москву спокойствия в семье Кузнецовых не добавил. Семейные скандалы возникали и при ней. Причём порой и бабушке доставалось, когда она пыталась защитить свою дочь, увещевать зятя.
В моём дневнике за 1955 год неожиданно нашёл такую неприятную запись:
«22 марта. Днём пришла бабушка с моим шестилетним двоюродным братом Вовкой. Бабушка вскоре ушла, а Вовка остался у нас до вечера… С улицы пришёл Вовка, и я пошёл его провожать. “Вовка, ты почему остался у тёти Наташи?” – встретил нас вопросом отец Вовки дядя Петя. Вовка ответил, что спросился у бабушки. “А ты у меня спросился?” – крикнул дядя Петя. Вовка надулся, но ничего не сказал. Я стал играть с Надькой, сестрой Вовки, а дядя Петя, тётя Клава, бабушка и Вовка сели ужинать. Бабушка упрекнула дядю Петю (и справедливо), что ей пришлось разогревать ужин пять раз. Дядя Петя был пьяным и начал кричать на бабушку, что мол “ты развращаешь семью, из ума старая выжила, покушать как следует не дашь”. Я не думал, что партийный мог так кричать на старого человека да притом на тёщу. И вдруг со стола полетела посуда, вернее осколки, остатки пищи. Половинка тарелки чуть не заехала мне по лбу, я еле увернулся. Весь мой костюм был облеплен картошкой и капустой. Вовка заплакал, он был таким испуганным и жалким. Надя ничего не понимала, но глядя на Вовку тоже заплакала. Я сам сильно испугался и вышел на кухню. Только бабушка была спокойной, хотя дядя Петя стоял около неё и размахивал руками. Он хотел ударить её, но вдруг бабушка сорвалась с места и ударила дядю Петю в грудь. Он не ожидал такого удара, свалился на кровать, схватил подушки, но не удержался и хлопнулся на пол. Тут вмешался сосед Кузнецовых Лёнька, который не дал разгореться драке, которая могла произойти. Я решил уйти, ведь драка произошла в конечном итоге из-за моего прихода, которого не пожелал дядя Петя. Уходя, я сказал бабушке, что при случае, если дядя Петя будет продолжать буянить, то пусть приходит к нам в любое время».
Поскольку мы жили от Кузнецовых недалеко, то бабушка иногда навещала нас. Безо всякого повода – лишь бы увидеть нас. Она никогда не жаловалась нам на своего зятя. И мы никогда не вмешивались во внутрисемейные разборки. Я – по малолетству, мама из-за больных ног не могла к ним ходить пешком, отец принципиально не влезал в чужие дела. Зато дядю Петю неоднократно круто, по-мужски предупреждали, «воспитывали» братья его жены. На какое-то время тот утихомиривался, поджимал хвост, но только до очередной бутылки, и снова всё поехало… В то время он был единственным мне знакомым членом компартии, и вот такой личный пример «настоящего коммуниста»!
…Модную женскую причёску без обильной воды не сделаешь. А с горячей были проблемы. В огромном многоэтажном доме (такие ещё называют «сталинскими») на Рязанском проспекте, построенном ещё до войны, была только холодная. Лишь после переселения в невысокий, построенный пленными немцами дом они стали жить «со всеми удобствами». Сомневаюсь, что во всех парикмахерских, где работала тётя Клава, была горячая вода. И постоянные контакты с холодом привели к болезни рук – ревматизму. Высококлассный парикмахер вынуждена была сменить профессию, с которой была связана вся её жизнь.
Кем ещё она могла работать, не имея никакого специального образования? Устроилась на соседнем предприятии. Кладовщицей. Работала старательно. Не жаловалась…
Не исключаю, что потеря любимой профессии и частые скандалы с мужем, наложенные на блокадные последствия, «помогли» укоротить жизнь тёти Клавы…
Да и дядя Петя не стал долгожителем…
«Ах, война, что ж ты подлая сделала?»
