Опричное царство

Глава 5

Осенью стало известно, что прибудут литовские послы, но Иоанн едва ли верил, что война окончится, и усиленно готовился к походу на Вильно. На содержание армии, отправлявшейся, помимо прочего, в дальний путь, тратились огромные средства, а по мере того, как совершенствовалось оружие, дорожало и его содержание. Подготовка занимала очень длительное время, и она уже шла задолго до того, как прибыли послы.

В ноябре после длительной болезни умер слабоумный брат государя Юрий. У него был один сын, да и тот скончался младенцем, поэтому Иулиания, вдова князя углицкого, приняла решение после похорон мужа уйти в монастырь.

В полутемных покоях лежал Юрий Васильевич, тускло освещенный свечами, укрытый саваном по самую шею. На груди его лежала икона, на лбу – венчик. Иоанн сидел подле одра младшего брата и глядел на него. Казалось, смерть украсила его, черты лица, упокоенные и торжественные, выровнялись. Аккуратные брови, как у матушки Елены, дугами тянулись над закрытыми глазами, сомкнутый рот виднелся в жидкой бороденке.

– Мой несчастный брат, – тихо произнес Иоанн и уложил свою длань на холодный лоб мертвеца. Помолчав, царь добавил: – Несчастный брат. Все ждали твоей смерти в детстве, ибо не думали, что ты сможешь жить. Господь отмерил тебе тридцать один год. Более тебе не придется мучиться…

Он вспомнил его перекошенный слюнявый рот и снова испытал отвращение к нему, так знакомое с детства. Нет, он никогда не любил его, в детстве старался всячески избегать, и был рад, когда его наконец увезли в Углич – подаренный отцом удел. Как Юрий плакал тогда! Мычал жалобно, тянул к Иоанну руки, силясь обнять, дабы его не увозили от единственного родного ему человека. Юрий любил его по-детски преданно и восторженно вскрикивал при встрече со старшим братом, норовил броситься ему на шею (благо удерживали придворные), чем смущал и гневил Иоанна. Однако Иоанн никогда не изливал на него свой гнев, относился снисходительно и… продолжал всячески избегать.

И теперь его не стало. Нет «слабоумного» Юрия больше. Иоанн, закрыв глаза, прочитал над ним молитву, попросил прощения, поцеловал в венчик на лбу и, перекрестившись, вышел.

За дверью стояла тихо переговаривающаяся толпа придворных и бояр, и среди них – Иулиания. Иоанн остановился перед ней, княгиня поклонилась ему и не подняла глаз. Кажется, она была единственным человеком, который любил нежно и преданно государева брата, и теперь вся скорбь и неимоверная печаль были отражены на ее бледном лице. Иоанн вспомнил день их свадьбы, когда всматривался он в Иулианию, пытался найти хоть каплю отвращения к слабоумному, жалости к себе, красивой девушке, выдаваемой замуж за уродца. Но и тогда она светилась от счастья, с любовью глядя на сидевшего рядом с ней нарядного Юрия…

Расцеловал ее Иоанн и дал свое царское благословение, обещая, что в монастырских стенах вдова ни в чем не будет нуждаться. Улыбка чуть тронула губы Иулиании, и она, поклонившись, поцеловала руку государя…

Митрополит Макарий, несмотря на дряхлость, провел службу на похоронах Юрия и, придя после в свои палаты, рухнул в ложе без чувств. Димитрий вместе со слугами переодевали лежащего обессиленного старика.

– Владыко, пора на покой. Проси государя отпустить тебя, – молил секретарь, сидя у ложа старика. Макарий, утонув в своем ложе, пусто и устало глядел в потолок.

– Как же без меня, Димитрий? Кто за бояр заступаться будет? Кто Печатному двору поможет? Скоро «Апостол» отпечатают… Много дел у меня еще!

– Ты и без того великое множество дел содеял, владыко! Слишком много содеял, остальное оставь продолжателям!

– Видать, прошел мой век, – грустно улыбнувшись, проговорил Макарий и замолчал. Потрескивали свечи, тускло освещавшие его покои – в последнее время он не любил много света, и скудный свет этот отражался в холодных выцветших глазах старика.

– Монастырь… Пафнутиев монастырь. Тишина кельи, служение Богу, – бормотал Макарий тяжело, – хочу уйти туда. Уйти из Москвы, оставить это бремя, дабы никого более не видеть здесь, не слышать. Алчность, похоть, ложь… я так устал читать это в лицах…

– Может, квасу, владыко? – осторожно спросил Димитрий. Макарий будто не услышал, продолжал говорить: – Надобно было после смерти Адашевых и изгнания Сильвестра уйти туда, но разве мог я оставить Русь без духовного пастыря? Разве мог позволить Иоанну губить бездушно слуг своих? Но друзей своих, Сильвестра и Адашева, я не спас. Не сумел спасти, испугался…

В глазах его блеснуло, и по морщинистой щеке скатилась слеза. Всхлипнул Димитрий, утирая лицо владыки.

Вскоре митрополит участвовал в великом крестном ходе из Успенского собора в Сретенский монастырь. Лил дождь, и сквозь пелену льющейся с небес воды видны были многочисленные иконы и хоругви. С пением несли святыни мимо толпы горожан, и впереди процессии, опираясь на посох, мужественно и молча шел Макарий. После этого он слег с простудой.

В Москве наступила зима. Первый снег укрыл грязные улочки города, лег шапками на крышах домов и куполах церквей. Тогда же Макарий написал Иоанну, что намерен оставить митрополию и удалиться в места своего пострижения – Пафнутьев монастырь. Ожидая ответа государя, Макарий не покидал ложа и либо глубоко спал, либо просил Димитрия читать ему Евангелие. Молча слушал он писанное, уже давно известное ему наизусть, но, кажется, даже сейчас, на закате жизни, открывал в нем что-то новое – либо удовлетворенно кивал, либо улыбался счастливо, будто находил, наконец, долгожданные ответы на вечные вопросы.

Весть о том, что государь решил навестить его, не удивила старца, и он велел подготовиться к сему. Его обмыли, причесали и уложили душистыми мазями бороду, облачили в рясу, на голову водрузили белоснежный куколь с вышитым серафимом. Накрыли небольшой стол – скромно, даже по-монашески скудно – в блюдах и чашах лежали различные ягоды, сушеные грибы, яблоки, медовые соты, хлеб.

Государь прибыл с двумя сыновьями – девятилетним Иваном и шестилетним Федором. Мальчики робко вступили во владычьи покои, где восседал за столом большой седобородый костистый старик, упиравшийся двумя руками о резной посох. Непривычно для них пахло здесь старостью, непривычно скудно был обставлен стол. И они глядели на древнего старца изумленно, с трепетом.

– Благослови меня и детей моих, владыко! – просил Иоанн, стоявший позади сыновей. Макарий со слабой улыбкой кивнул и подозвал мальчиков. Каждого большой, все еще крепкой рукой перекрестил, прочитав короткую молитву. Иоанн же с почтением поцеловал эту руку и проговорил с мольбой:

– Пришли я и сыновья мои просить тебя, владыко, не оставлять своего стола, не покидать Москву, дабы не осиротели мы без духовного пастыря нашего.

– Изберут нового, как и прежде было, – отвечал Макарий, не поднимая глаз на Иоанна. Государь выпрямился, шумно вдохнул тяжелым носом воздух и кликнул кого-то. В покои тихо вошел Василий Захарьин и тут же поклонился владыке. Митрополит исподлобья тяжело глядел на вошедшего. Иоанн подтолкнул к нему сыновей, и Захарьин, бережно дотронувшись до русых головок царевичей, вышел с ними за дверь, оставив царя и митрополита наедине.

За оконцем завывал зимний ветер. Здесь же, в этом полумраке, было тепло и тихо. Иоанн медленно обошел стол и сел в кресло напротив Макария. Какое-то время они молчали, не глядя друг на друга и не притрагиваясь к еде.

– Ведаю, что разлад меж нами, – прервал тишину Иоанн, – ведаю от чего. Не можешь принять того, что соратники твои стали изменниками. Думаешь, я не страдаю от сего? Думаешь, не приходит ко мне по ночам Лёшка Адашев? Не хотел я смерти его, хотя и был он изменником…

– Изменники и ныне у ноги твоей, – ответил Макарий, исподлобья взглянув на государя. Иоанн горько усмехнулся и подался вперед:

– Ведаю! Токмо не дают мне наказывать их так, как они того заслуживают! Заступаются друг за друга. И ты за них заступаешься.

– Разве не пристало быть милосердным христианскому царю? – тут же выпалил Макарий.

– Хочешь, дабы я по Христову ученью левую щеку после правой подставлял? Не бывать сему! – отрезал Иоанн и, вскочив из-за стола, принялся мерить покои шагами. Макарий недвижно сидел, опустив веки.

– Ты же всегда был сторонником просвещения, много содеял для этого, – тяжелое дыхание порой прерывало речь государя, – отчего же ты не хочешь помочь мне построить новую Русь? Ту самую, где выше царя не будет никого, где никто не посмеет посягать на его безграничную власть, где у бояр не будет силы, способной противостоять этому!

– На крови Русь построить решил? – не поднимая век, молвил митрополит.

– А разве есть иной путь? – Лик Иоанна был страшен от злобы, от оскаленных зубов, от вытаращенных глаз. – Все империи строились на крови и…

– И погибли за великие грехи свои, – перебил его Макарий и впервые взглянул на царя своими холодными выцветшими глазами, – нет, у Руси должен быть иной путь. Путь, созидающийся на любви к Господу и друг другу. Вспомни Византию! Целую тысячу лет они только и делали, что резали друг друга, позабыли соборные деяния, мечтали лишь об обогащении своем, продались латинянам и, в конце концов, оставленные всеми, погибли. Господь не покарал их, нет! Он оставил греков с тем, с кем они захотели быть, – с сатаной, и позволил ему сожрать их! Ныне Русь несет крест Византии. Константинопольский патриарх признал тебя царем, потомком цезарей. В твоем царстве оплот православия! Кончены распри, дед и отец твой объединили все русские земли, кроме тех, что остались под Литвою! Удельные князья стали твоими боярами, твоими подданными! Они нужны тебе, и ты им нужен! Вы, словно заблудшие овцы, идете на поводу у волков, у прихвостней сатаны, стремящегося вновь рассорить вас!

Побледневший Иоанн замер, в глазах его блеснули слезы. В голосе Макария ожило прежнее могущество, во взгляде – присущая ему твердость.

– Ты в окружении иных врагов, с юга татары, на западе лютеране – в них есть сатана! И они будут все делать, дабы уничтожить тебя и Святую Русь! Господь не оставит ее, не оставит тебя, ежели все будет согласно заветам Его! Примирись с братом, примирись с боярами, без них у тебя не будет тех, кто сможет с тобою вместе защищать и приумножать державу!

Царь молчал, и Макарий решил, что достучался наконец до него. Иоанн вдруг нервно и скупо улыбнулся и, взглянув куда-то в сторону, проговорил:

– Найдутся люди, я сам выберу их. Изменники же будут нести должное наказание и поныне. Верные будут обласканы. Все как и прежде. Но новая Русь родится, и сие будет истинное царство Господа, царство любви и благодеяния. Боярам и удельным князьям нет в нем места. И церковь примет и поддержит деяния мои!

Макарий молчал, вновь опустив голову. Новая Русь, новое царство, в котором и ему, сыну прошлого столетия, тоже нет места. Он молвил тихо:

– На все Божья воля…

Иоанн понял, что больше им не о чем говорить. Он попросил благословения и, получив его, ушел. После того вошел Димитрий и, окинув беглым взглядом нетронутые на столе яства, бросился к Макарию.

– Что ты ответил государю, владыко?

– Ничего пока, – вновь устало и отрешенно заговорил старец, – ежели надобно так, ежели это крест мой, митрополичий сан понесу до гроба. Недолго осталось…

За узорчатым слюдяным окном, завывая, ревел зимний ветер…

* * *

– Васька, неси еще кипятку, зябко! – хрипло приказал слуге лежавший под шкурами Андрей Курбский и закашлял. Князю нездоровилось, видать, простыл, когда выходил вместе с разъездом, да к тому же сказываются переживания, мучающие его уже который год. Падение и гибель Адашевых, его друзей, не давали ему покоя.

После взятия Полоцка Курбский был отправлен воеводой в Юрьев, в коем и сидит уже почти год. Никакой благодарности и подарков от государя после той победы он не увидел и, кроме того, был отправлен в Юрьев, туда, куда перед смертью был отправлен Адашев.

Курбский боялся смерти, как и все люди. Раньше, во времена походов на Казань, в нем было больше удали, он мог с оголенной саблей лететь на врага впереди целого полка, не боялся боли и ран. А сколько лошадей было под ним убито! О, это были славные годы.

Теперь же, когда погибли друзья (несправедливо, как считал Курбский), появился этот животный страх смерти. Князь слишком любил себя и дорожил тем, что имел.

Может, постоянное ожидание опалы сыграло роковую роль в том, что он не смог овладеть недавно городом Гельметом? Да, когда его потрепанный литовскими пушками полк возвращался в Юрьев, Курбский уже думал и ждал, что теперь его непременно казнят. Но Иоанн молчал, и молчание это вызывало еще больший ужас и трепет.

– Княже, принес я, травы заварил целебной, – сказал с заботой появившийся Васька Шибанов. Он протянул господину чашу с горячим отваром.

– Спасибо, Вася, ступай, – кивнул Курбский и, приподнявшись в ложе, начал осторожно пить. Когда с горьковатым отваром было покончено, князь, кутаясь в овчину, поднялся – надоело лежать. На столе грудились различные бумаги, карты, в кожаных переплетах лежали небольшой стопкой книги – князь был очень грамотен, любил чтение и письмо. Из-под этой груды он достал вскрытую грамоту. На ней была печать с изображением герба Великого княжества Литовского.

Недавно он получил письмо от гетмана Ходкевича, в котором он призывал князя перейти на службу к королю Сигизмунду. Взамен были обещаны богатые и обширные владения, почет и, главное, безопасность. Курбский был слишком умен и жаден, чтобы поддаться сразу на столь туманные обещания – ему нужно было знать точно, чем станет он владеть в случае побега. В нем было еще кое-что, что не давало князю тут же сбежать – совесть и… страх. Он тут же вспомнил Дмитрия Вишневецкого, доблестного воеводу, соратника Данилы Адашева. Горячий, буйный, он бежал в Литву, где вскоре пал жертвой интриг – литовцы выдали его турецкому султану, и тот казнил Вишневецкого, подвесив крюками за ребра…

Курбский, поглядев задумчиво на сломанную печать, вновь спрятал грамоту. Как он сможет оставить беременную супругу, сына? И гнев государев непременно обрушится на родичей князя, имеющих значительное состояние. И царь отберет все – он был уверен.

Взяв кочергу, Курбский присел у печи и поворошил в ней горящие угли. От горячих камней струилось тепло. Князь с тоской вспоминал время, когда страной управляли Адашев, Сильвестр и Макарий. Тогда Иоанн был истинным пастырем народа своего, просветителем державы. А что теперь? Безбожные придворные, захватив власть, омыли ум и сердце государя ядом, убедили отвергнуть и уничтожить советников, и руками государя продолжают лить кровь на русской земле – Курбский знал обо всех действиях против знати! Советники! Словно горящее колесо набирает ход – и вот вскоре остановить его уже невозможно – так они создают деспота! Сами же кровью умоются от деяний своих!

Не выдержав, Курбский бросил кочергу на пол и, повернувшись к иконам, перекрестился:

– Прости меня, Господи, раба Твоего! За содеянное мною и то, что будет содеяно – прости и помилуй!

Он вздрогнул, когда неожиданно скрипнула дверь, но, обернувшись, увидел слугу Ваську и облегченно выдохнул:

– Чего тебе?

– Прости, княже, к тебе воевода Дмитрий Хилков прибыл. Говорю ему, мол, занедужил Андрей Михайлович, а он слушать не хочет!

– Зови! – махнул рукой Курбский и велел подать кафтан.

Герой казанского похода потучнел в последние годы, уже и обычная ходьба вызывала у него одышку. Красный от мороза, он вошел в избу Курбского, снял шапку и, перекрестившись на иконы, подставил свои холодные щеки для поцелуя. Трижды расцеловавшись с пришедшим, Курбский пригласил его к столу, куда Шибанов принес только что горячего сбитня, ягод и квашеной капусты.

– Прости, не ждал тебя, нечем попотчевать, – виновато указав на скудный стол, проговорил Курбский и прокашлялся.

– Ты, верно, забыл, как я под Казанью целыми днями не ел, – с кряхтением усаживаясь за стол, проговорил Хилков, – а вот от горячего сбитня с мороза не откажусь…

Сели за стол, выпили меда, из чаши капусту брали руками.

– Временно назначили меня воеводой к тебе в Юрьев, – чавкая и шумно сопя, говорил Хилков. Он жевал, и с челюстью вместе двигалась борода, к коей уже прилипли кусочки капусты.

– Благо хоть временно, – ответил Курбский, отвернувшись, – надолго ли я тут?

– А что тебе не любо? Воевода Юрьева значится наместником Ливонии.

Курбский обернулся к нему:

– А ты вспомни, куда Адашева перед его смертью отправили? Сюда, в Юрьев! Вот теперь и я здесь! Наместник Ливонии! Хороша оказанная мне милость государя после того, как я под пулями и ядрами туры ставил у стен Полоцка! И что же? Вместо благодарности и позволения отпустить меня домой, в Москву, почти год уже сижу в Юрьеве!

– А слыхал ли ты о заговоре Владимира Старицкого? – прищурившись, спросил Хилков.

Курбский усмехнулся:

– Не верю я в тот заговор! Не такой человек Владимир, чтобы за власть бороться! Мать его, полоумная старуха, могла бы, а он нет! Правильно Иоанн сделал, что постриг ее в монастырь!

– Верь, не верь, а, говорят, следствие не окончено! Ищет государь по-прежнему виновных! А ты – сродный брат супруги князя старицкого! И с тебя спрос будет! – чинно разливая в чарки медовуху, молвил Хилков. Едва Курбский потянулся за своей чаркой, Хилков схватил его за рукав и, сверля тяжелым взглядом, сказал:

– И мне интерес с того есть, дабы тебя предостеречь, ибо и мы с тобой родичи! Почитай, ныне вся родня в ответе за деяния одного из семьи!

– Чего? – с презрительной усмешкой проговорил Курбский и вырвал свой рукав из пальцев Хилкова, а сам подумал: вот зачем ты, боров, приехал ко мне, за шкуру свою трясешься!

– А ты вспомни казни после падения Адашевых? – горячо отвечал грузный боярин, подавшись вперед. – Сатины, Шишкины – все, кто родня им были, всех государь вырезал! Семьями целыми на плаху отправлял! Вспомни Кашева и Курлятева, коих и монашеский постриг не спас от расправы – в кельях задушены по приказу государя! Кончился ли сей кровавый список иль пополнится новыми именами?

– Так ведомо, как они на плаху попали! Все они при Адашеве службу несли, да абы как! Там украдут, там обманут, там кого-то разорят – и все себе в сундуки, как с цепи сорвавшиеся! – неожиданно для себя выпалил Курбский, говорил и не верил, что оправдывает Иоанна, к коему давно испытывает страх и ненависть. – Иван Шишкин, родич Адашевых, наместник Стародуба, хотел эту крепость литовцам продать! Благо заговор вовремя раскрыли!

– Я не об том! Каждому по заслугам его – да будет так! Только вот один изменник – а на плахе все! – утверждал Хилков, певуче протянув слово «все». – Я просто указал тебе, как целые роды страдали из-за деяний одного проходимца!

Курбский понимал все это давно и теперь сидел на скамье словно придавленный. Почему-то именно сейчас перед глазами была казнь Данилы Адашева и его сына. Он вспомнил старика Мефодия, едва пережившего гибель своих воспитанников. Где он сейчас? Ни слуху о нем за два года…

– То деяние государевых советников! – продолжал Хилков, со злобой стиснув зубы. – Лишив родовитую знать влияния и власти, хотят они нас искоренить! Сие скоро случится, ежели мы ничего не содеем! Только советники и сами могут меж собой резаться начать. Новая сила при дворе у Алексея Басманова. Но нам все одно – хрен редьки не слаще!

– Не могу более слушать это! – схватившись за голову, воскликнул Курбский.

– И мое сердце кровью обливается, – ласково пел Хилков, – род мой от самого Всеволода Большое Гнездо идет, а безродные родственники государевы нас, Рюриковичей, словно зайцев травят! Не могу я в страхе жить, у меня два сына! Что делать станем?

Курбский медленно выпил и пристально взглянул собеседнику в глаза, пытаясь понять – заодно с ним Хилков, или его нарочно из Москвы прислали, дабы загубить Андрея Михайловича? Нет, лицо осунувшееся, измученный, жалобный взгляд, словно у зверя загнанного.

– Одно могу сказать, Дмитрий Иванович, коли пойму я, что угрожает нам гибель, я придумаю, как нам спастись! Не брошу тебя!

– Храни тебя Христос! – с великой радостью в глазах воскликнул Хилков и перекрестился замасленными перстами…

Когда ушел он, Курбский еще думал о нем, способен ли этот толстяк предать его. Но затем уверил себя, что боярин слишком глуп и недальновиден, чтобы стать частью заговора…

Курбский понял, что однажды придется решиться на побег. Он с тоской поглядел на свои ратные доспехи, висевшие на стене. Заботливо погладил прохладную сталь брони. В них убежать не получится – больно тяжелые. Эх, бронюшка! Сколько раз спасала от стрелы, от вражьей сабли!

Князь подошел к столу, начал собирать в одну стопку многочисленные исписанные листы – это его размышления о власти, религии, о роли самодержца в судьбе Руси. Здесь же, на этих листах, излита его злоба – бумага стерпела все то, о чем князь умалчивал с людьми. Все эти свитки и листы он упрятал за печку, а после уселся напротив нее и снова стал задумчиво глядеть на раскаленные угли.

Гетман Ходкевич хочет, чтобы князь, прежде чем назвал цену свою за побег в Литву, был полезен королю Сигизмунду. Курбский понял, чего от него хочет литовский воевода, и вскоре сел писать ему ответное письмо.