Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
12. Белогор – жрец Световита
Он жил для того, чтоб Солнце над нами не потухло. Жизнь вверенных ему людей была смыслом собственного существования Белогора. Он нес чистый свет мира Прави в души людей из наших Родов…
Я узнала его ещё ребёнком, и потянулась к нему сразу. От него исходило такое тепло, в котором можно было купаться, как в чистой, согретой на солнце воде. Когда я увидела его впервые, то спросила: «Что у него над головой?». Мне не ответили, потому что в присутствии Белогора первым не всегда заговаривал даже мой отец. Я стояла в отдалении от жреца, но он услышал…
– Подойди ко мне, чадо, – сказал он. – Брата твоего я уже видел, теперь твой черёд.
Разве я не говорила, что была дерзкой девочкой? Когда он наклонился ко мне, я, прежде всего, прощупала его русую голову. Она была обычной головой, как ни странно, правда волос длинен, не обрита голова, как у корабельщиков и воинов.
– Что ты ищешь? – спросил он. – Или что видишь?
– Свет, – отвечала я удивленно. – У тебя свет над головой. Розовый, как на заре. И ещё серебряный, и лиловый…
Мне было лет пять или шесть. Мы приехали в Аркону, привезли Яромира с Веcлавом. Для них наступало время учёбы при Храме, я же должна была вернуться с теткой в Кореницу. Чтобы учиться прясть и ткать, да себя украшать, довольно и тетки с няньками…
И вот, при первом представлении жрецам и народу Руяна детей княжеских я на виду у всех, в пределах Храма, ощупываю голову Белогору!
Это смутило всех, кроме него самого. Напротив, он казался очень довольным.
– Посмотрим, – сказал он как-то странно, – кто в помёте больше. Мне, конечно, кобелька бы, но тут уж как сложится. Воля твоя, Стремительный…
Был Таусень, осенний солнцеворот. Я впервые увидела море. У врат Храма стояла в немом изумлении: высоченное деревянное здание, много фигур, мне непонятных, и всё выкрашено красным. Бог, конечно, был скрыт за пурпурной завесой, но зато я видела Станицу, знамяего, с которым идут наши воины в бой, и знают, что Световит с ними. Я видела движдов на конях, в красных одеждах и с золотыми поясами. И Яр-коня Световита, белого его коня. Перед входом в Храм движды воткнули в землю три ряда священных копий. Сам Белогор вывел коня, и повёл его через копья. Крики радости неслись со всех сторон: конь пошел с правой ноги, значит, следующий год будет удачным!
А еще был огромный пирог, испеченный из муки, которую мололи всем миром, в каждом доме Арконы и многих домах Руяна, да и той, что привезли на праздник с большой земли: были в городе гости. Прежде чем порезать его на четыре части по четырем сторонам света, Белогор спрятался за пирог, и вопрошал весь народ:
– А видно ли меня, дети?
И когда выяснилось, что все-таки видно темечко, да и рука где-то выглянула, смеясь, желал всем жрец такого урожая на год будущий, чтоб не было его видно никому.
И был праздник, и все ходили в праздничных красных одеждах, и жгли костры, и пили медовуху. Даже Световиту преподнес нового медового вина Белогор, залил его в рог, и вернул на место, в правую руку Бога. Мы этого не увидели, но мы знали…
И когда отец объявил мне, что назавтра нужно ехать мне с теткой обратно,
начались слёзы. Я рыдала, и остановить меня было невозможно.
Поначалу это вызвало непонимание и раздражение. Затем испуг: дитя избалованное и дерзкое, но отнюдь не плаксивое. Кажется, плакала раз, когда родилась, другой раз, когда перевернулось варево, плеснуло ей на голень, ожгло не на шутку все-таки; а третий – когда любимая нянька с лестницы на бегу упала, да сломала шею, вот горя было и слёз! Так что коли плачет княжна, значит, дело нешуточное…
Решено было остаться в Арконе еще неделю, погулять по меловым утесам, требы во Храм снести, братьям, что в пределах Храма живут и начали свою службу, показаться. И им в радость, и я, может быть, успею Арконой надышаться, надоест. А там домой захочется, в зеленую чащу.
Отец продолжал злиться: у него было много дел. К нам без конца приходили люди: те же «корабельщики», с лицами загорелыми, все больше обритые, иногда с клоком не выстриженных волос на тщательно обритой голове, усатые, со взглядом цепким. Я мешала отцу в каких-то переговорах. Не то чтобы места не было уединиться, но, зная мою привычку появляться в самое разное время в самых неожиданных местах…
Меня с теткой гнали гулять, и мы гуляли. Мне невозможно полюбилась Аркона, с её берегами, в которые билось море. Нельзя было и представить, что я вновь вернусь в глубину чащоб, в Кореницу, да ещё без своих любимых братьев.
И вот, на исходе недели, нас посетил Белогор. И этот гость решительно изменил мою предполагаемую будущую жизнь.
Весь дом был разбужен с раннего утра вестью: сам Белогор стоит у наших ворот, и он принес нам очищенную воду, и уже залил её в нашу бочку для питья, и готов переговорить с обитателями дома и насладиться нашим гостеприимством. И видеть желает всех, кто в нем есть. Хочет благословить наше утро…
Меня разбудили и наскоро одели. Отец, не выспавшийся и злой, уже стоял на пороге, и пытался изменить выражение лица на радушное. Удавалось плохо; я подбежала под его руку, стала ласкаться. Кажется, мне удалось вернуть на отцовское лицо улыбку. Тетка волновалась, раздавала приказы о принесении разнообразной снеди, наливок. Где-то что-то хлопало, падало и билось, стучали двери. Словом, волхв принес с собой беспокойство всем, кому только можно, в этот ранний час в княжеском доме.
– Я пришёл с миром, – объявил он с порога. – Радуйтесь, дети, Он любит вас, и несет вам свой свет. Встречайте, откройте ставни, в который раз побеждена Им тьма. Сегодня Яр Конь вернулся из дальних мест: стерты его копыта, и грязь прилипла к ногам, и волос потемнел от пыли дорог…
Возможно, на лице моего отца Белогор прочёл нечто его огорчившее. Иначе зачем вдруг изменился он лицом, и спросил:
– Помнишь ли, князь Тетыслав, слова эти?
И стал говорить, отчетливо, подчеркивая каждое слово:
– Я бог твой, я тот, который одевает поля муравою и леса листьями: в моей власти плоды нив и деревьев, приплод стад и все, что служит на пользу человека. Все это дарую я чтущим меня и отнимаю у тех, которые отвращаются от меня…
– Помню, волхв, помню, – ответил отец, и в голосе его было нечто просящее или примирительное, я не поняла.
– То-то. Попомни слова эти. Все мы дети Его, и ты – тоже. Много к тебе, князь, людишек ездит. Много тех, кто известен своим нравом буйным. Погуляли они у соседей, наслышан. По княжескому, верно, решению? И тебя в Коренице раз и другой по месяцу не было, знаю. Уж так погуляли, много даны теперь поплачут. И без того война и у них, Свенд и Кнуд пошли против брата, и нет конца – краю крови пролитой…
Отец молчал, я, в меру своих небольших возможностей, сводила концы с концами. Вот оно как, отец, значит, нарушил слово своё – пока не поднимет Яромира, не поставит на княжение, в бой не пойдет. А ведь прав Белогор, не было князя нашего и отца месяца два, я ж скучала как, а он потом говорил – я в Арконе был по делам, в Венете тоже… везде князя ждут!
Белогор молчал, отец голову повесил и не ответствовал, ахнула и прикрыла рот рукой тетка. Долго смотрел на князя Белогор, потом головой покачал, продолжил:
– Я тебе, князь, так скажу: Световит против доброй битвы не против никогда. Воин с воином, меч с мечом. А когда ты с лица земли города да поселки сметаешь, когда пожары вокруг, дети и женщины гибнут, старики… Кто ж простит тебе, князь, кто отпустит? Рано ли, поздно ли, поднимутся даны, а ну как придут за кровь спрашивать? У тебя тоже дети, ты боль знаешь, Тетыслав…
– Да мы, кажется, волхв, ещё живы все, и мечи наши не ржавые, почто пугаешь? Ты и сам воин! – взорвался отец.
Белогор махнул на него рукой, ногой топнул.
– Оно так, и мы тебя не выдадим, коли ты нас не выдашь! Только раньше с Большой земли была у нас поддержка, и свои все кругом, а нынче с крестами все, погиб не один уж Род, родство поправ и веру! Оттого и гибнут, что отступники покорившиеся, да только нам легче не становится. Мало нас, а врагов много. Отзови дружины свои, Тетыслав…
Отец кивнул головой, соглашаясь. Буркнул только:
– Всех не отзовёшь. У многих своя голова на плечах. Сами решают, где её сложить можно…
Повздыхали. Я теряла терпение, переминалась с ноги на ногу, боясь, что переругаются, а тетка не знала, когда ж ей вставить слово, посадить волхва к угощению. Вот, вроде и молчат мужчины, а только висит в воздухе гроза.
– Аж у самих свеев построили крепости для отхода. Ааргуза почитай нет, разорён, в самом Роскилле у данов стоим. Лаланд нам дань платит. Не поднять им головы, волхв. Не зря старались. Сколько наших полегло за славу эту, эх…
В голосе отца было столько горечи! Все знали, что не участвуя в военных событиях сам, князь Тетыслав жизнь свою положил на воинскую славу Руяна. Он каждого воина знал в лицо. Он заботился о семьях своих корабельщиков. Впрочем, давно уж на острове беда каждого становилась заботой всех. Не было у нас нищих и голодных, не было одиноких. И впрямь так!
– Когда нынешний король данов победит братьев своих, а к тому дело идет, трудно придется нам, князь. Он ведь и сам вполовину наших кровей, и жену взял от дальней родни нашей. Я так сужу: не падали бы деревья в лесу, когда бы ни топорище – у топора. У него своя держава, он о ней заботиться станет. А ты у него на дороге, и так судил Светоносный: либо ты, либо он. Укроти сердце своё, князь Тетыслав. Не будет помощи нам и от своих: крестом они помеченные. Вот мы Шецин проклятию предали, ни один корабль не пристает к нашим берегам, отвержены нами поморяне. И душит их злоба на тех, кто не сдался, и зависть к силе нашей. Я не удивлюсь, коли они данам помогать станут. Укротись, уймись, усмирись, Тетыслав. Так надо…
Отец вновь кивнул головой, соглашаясь.
– И вот ещё что, князь Тетыслав. Я ведь поэтому и шёл к тебе, а видишь, как разговор у нас лёг… Дщерь свою оставь в Арконе. Не надо ей в Кореницу.
Отец вскинулся, но и слова не смог сказать, за сердце схватился, глаза выпучены…
– Не подумай, что в заложницы беру, – мягко сказал Белогор. – Мне не того надобно, у меня уж и сын твой, то большая твоя забота. Только незачем ей пока домой возвращаться. Ей больше дано, чем всякому другому, она Божий свет видит, различает. Она особенная. Полюбилась мне. Позволь, научу её чему-то, что больше пряжи и варенья всякого.
Отец молчал, не было у него слов. Вглядывался в лицо Белогора, пытаясь понять истинную причину просьбы. Я же окаменела, боясь, что он очнется от растерянности, и тогда скажет «нет».
– Пойди ко мне, чадо, – ласково сказал мне жрец.
Я бросилась к нему, раскрыв руки для объятий. И он меня принял в свои…
