Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
* * *
Говорят, Л.H. Толстой2, который очень любит произведения А.П. Чехова, не признает в нем драматурга.
– Но чеховские драмы хороши, как чеховские рассказы! – возражают ему.
Он, говорят, отвечает:
– Ну, да! Это и есть не драмы, а рассказы.
Может быть, Л.Н. Толстой и в этом случае прав.
Может быть, «Вишневый сад», например, скорее повесть в лицах, чем сценическое произведение.
Может быть, в чтении эта повесть производит сильное впечатление3.
Великий режиссёр г. Станиславский. Но воображение режиссёра еще лучше.
Вечером, одному, читать финал чеховской повести-драмы – это, вероятно, страшно.
Пустой дом. Запертые двери. Наглухо затворены окна. Старый крепостной слуга лежит на диване. Раздаются удары топора. Рубят вишневый сад.
Словно заколачивают фоб.
Это страшная сцена, и в чтении она, быть может, еще сильнее. Быть может.
Но мне кажется, что чеховская драма и есть настоящий театр.
Освободить театр от «театральности».
Довольно этих «условностей», от которых пахнет ремеслом, довольно этих театральных жестов, каких никто не делает в жизни, интонаций, которых в жизни никогда не звучит, слов, которые в жизни произнести стыдно: скажут – «театрально».
Пусть жизнь остается на сцене, как в спокойных водах отражаются печальные вербы, и веселые цветы, и голубое бездонное небо.
Это будет прекрасно, – потому что все истинное прекрасно.
– Правда ли то, что происходит в чеховской драме?
– Правда.
– Типично это, характерно?
– Типично и характерно.
– Интересно?
– Интересно.
Все вопросы кончены.
«Вишневый сад» полон щемящей душу грусти.
Это комедия по названию, драма по содержанию. Это – поэма.
Помещичье землевладение умирает, и Чехов прочел ему отходную, поэтическую, прекрасную.
И в голосе его дрожат слезы.
Помещица Раневская, ее брат Гаев, помещик Симеонов-Пищик, это – morituri4.
Они легкомысленны, безалаберны, беспомощны.
Г-жа Раневская транжирит деньги за границей, разоряясь на какого-то обирающего ее альфонса5. И страшно любит дочь.
Все мысли, вся душа ее в Париже, но она «страшно любит родину» и «не могла без слез смотреть на поля, когда ехала в вагоне».
Она гладит и целует шкап, которого не видела 7 лет:
– Мой милый, милый, старый шкап!
И пропускает мимо ушей, когда ей говорят, что умер один из старых слуг.
Она – воплощение беспомощности. Кошелек откроет, – деньга растеряет. Гулять пойдет, – платок, веер все потеряет.
За ними нужна нянька.
Как старый крепостной слуга Фирс, который выговаривает своему седому барину:
– Брючки не те опять надели! Приносит ему пальто:
– Наденьте. Наденьте. Простудитесь. Меняет ему носовые платки.
Они беспомощны, как дети.
«Как дети».
Вот это-то и наполняет чеховское произведение щемящей грустью.
Перед вами гибнут, беспомощно гибнут старые, седые дети. И как детей, вам жаль.
Все в жизни застает их врасплох.
Известие, что «Вишневый сад» продан, застает их, когда они танцуют, смотрят фокусы, слушают, как начальник станции читает толстовскую «Грешницу»6.
Они говорят о материях философских, о том, что такое «гордый человек», в то время, как набатом гудит напоминание:
– Помните, что «Вишневый сад» продают… продают… Что они могут делать?
Жаловаться, плакать, говорить. И говорить-то только, по их мнению, «красивые слова». На самом деле шаблонные, затрепанные.
Они некультурны.
Ничему не учились, ничего не знают:
– Ницше – великий философ! – доказывает, говорят, в своих книгах, что можно делать фальшивые ассигнации7. Удивительно!
– А то еще один философ, говорят, пишет, что надо прыгать с крыши. «Прыгай», – ив этом все дело!
И этим детям, слабым, невежественным, избалованным приходится вести борьбу за существование. Что они могут? Просить взаймы. Мечтать:
– Генерал даст взаймы. Тетка-графиня пришлет. Богатый на дочери женится.
Их спасает еще случай.
Железную дорогу чрез имение провели. «Отчуждение». Выплыл!
– Глину какую-то белую англичане в имении у меня нашли. В аренду взяли.
Выплыл! Дышит. Но ведь «перед смертью не надышишься». И конец наступает.
Последний акт – страшный акт. Это «жестокий» акт.
На сцене совершается жестокость. Но и жестокость-то совершается как-то по-детски. Дети так, сами не замечая, совершают ужасные жестокости.
Апофеоз безалаберности.
Весь акт полон суматохи по поводу старого верного слуги, больного Фирса.
– У меня две заботы, – говорит г-жа Раневская, расставаясь с родным гнездом, – первая: больной Фирс.
– Фирса отправили в больницу?
– Ты спрашивал: Фирса отправили в больницу?
– Что Фирс?
Но действительно осведомиться о Фирсе, за суматохой об нем, никто и не догадался. И вот все уехали. Двери заперты. Ставни закрыты. Из своей каморки выходит Фирс. Человека забыли. Так беспокоились, – и забыли. Он ложится на диван:
– Ничего… я полежу…
У него срываются трогательные слова:
– А надел ли Леонид Андреевич шубу в дорогу?.. Не доглядел… Поди, в пальто поехал… Ох, молодо, зелено…
И вздыхая о своем пятидесятилетнем барине-ребенке, Фирс лежит на диване, с которого уже, вероятно, не встанет.
Тихо в пустом доме.
Из сада доносится стук топора. Рубят старые вишневые деревья.
Словно заколачивают крышку гроба.
Кто ж идет на смену этим умирающим людям?
Купец Лопахин.
Студент Трофимов.
Лопахин кулак, из мужиков.
Это был бы кулак, каких мы видели на сцене уже много, – если бы Чехов не дал ему «исторического объяснения».
Лопахин торжествует:
– Здесь мой дед, мой отец на кухню не смел войти. А я – хозяин. Не сон ли?
Но не Лопахин виновен в этом торжестве.
«Чумазый»8, он идет, как исполнитель непреложных велений судьбы. Он только орудие неизбежного.
Он очень любит помещицу Раневскую и ее семью. У него в мыслях нет ее разорить. Он хочет, всей душой хочет ее спасти.
Он дает им средство к спасению.
Разбить имение на участки. Сдать поддачи. Дело верное.
Но что же поделать, когда на деловые разговоры эти большие дети умеют отвечать только вздохами.
– Как? Вырубить наш старый, наш милый вишневый сад?
И «Вишневый сад» идет с аукциона. И Лопахин покупает и рубит сад. Не он бы, так другой.
Другой представитель бодрого, молодого и сильного поколения – студент Трофимов.
Он поет «бодрую песнь».
– На новую жизнь!
Но студент Трофимов седьмой год сидит в университете. Один из тех, про которых говорится в терпигоревском «Оскудении»9:
– Слава Богу, учится успешно: каждый год с факультета на факультет переходит.
И когда этот Трофимов говорит:
– На новую жизнь! Слышится:
– На новый факультет!
Когда же наша жизнь станет разумной, радостной, светлой, красивой, – говоря любимое чеховское слово, – «изящной»?
Во всех чеховских пьесах, всегда, среди предрассветного унылого сумрака светится на самом краю горизонта слабая, бледная полоска утренней зари.
Так и здесь.
Одно из действующих лиц говорит:
– Лет через двести наша жизнь станет10… Через двести…
Мне вспомнился узник из «Птичек певчих».
– Этим маленьким ножичком по стене чик, – и через десять лет вы свободны.
Комедия Чехова, трагедия Чехова, повесть, поэма, – называйте, как хотите это стихотворение в прозе, – исполняется в Художественном театре превосходно.
Очень хороша г-жа Книппер11.
Очень типичен г. Станиславский12. Трогательный образ старого слуги дает г. Артем13. И силищей кулака, но и дрожью задетых нежных душевных струн веет от исполнения г. Леонидова14. Превосходен г. Москвин15 в роли приказчика Епиходова, – поистине, художественное создание. И снова удивителен «вечно неузнаваемый» г. Качалов16.
Очень хороша и полна поэзии постановка: глядящий в окна весь в цвету вишневый сад, полный щебетом птиц и мягкие, нежные, летние сумерки второго акта. Настоящие поэты и большие художники работают в этом театре.
